Расслабься и смирись

«У акул челюстные мышцы не способны самостоятельно прокачивать воду через жабры, — сказал как-то Куроо, швыряя очередной камешек в злые волны. Хищные и беспокойные, они будто бы пытались сожрать берег города N целиком. Хотели его разбить. Уничтожить. И в том, с какой ленивой небрежностью Тецуро кидал в море камни, был его снисходительный ответ. «Давай не сегодня». — Поэтому акулам приходится делать это в движении, захватывая воду пастью. Так что акула может отдыхать, оставаясь на месте, не более часа. Если она остановится надолго, то погибнет от недостатка кислорода». Позже, на пустырном стрельбище, и в угнанной машине, и в квартире Бокуто Кенме казалось, что эта акулья херня как раз-таки про них. «Остановишься — умрёшь». Впрочем, надо сказать, что тогда ему казалось, что всё на свете писано о них. Все сводки, все энциклопедии, все хокку, все эпитафии. Они были центром вселенной — самой хрупкой и беззащитной её частью. Они были главными героями истории и самой историей тоже. Они единственные имели нарративный смысл. Но здесь и сейчас смысла уже нет ни в чём. Бесконечно расширяющаяся пустота не имеет центра. Их история не подчиняется сюжету, не требует повествовательной логики, не знает жанра. Их история не имеет ничего общего с миллионными тиражами, литературными премиями, выкупленными правами на экранизацию. Их история состоит из слов попроще и помельче. Вот она, записана мелким шрифтом на баночке кофе: «Два в одном. Без сахара». Напечатана дешёвыми чернилами на брошенном в мусорку чеке: «Сигареты, зубная паста, шампунь с ароматом малины». В непрочитанном служебном сообщении от МЧС: «Берегитесь ураганного ветра». На экране зависшего ноутбука: «Ошибка. Попробуйте позже». Теперь-то Кенма знает, что ничего общего с акулами у них нет. Если они остановятся, ничего страшного не произойдёт. Они не умрут, не задохнутся, не словят затылком пулю. Если они остановятся, мир не остановится вместе с ними. Но иногда в тишине пустой квартиры, квартиры-сейфа, квартиры-клетки, квартиры-убежища… Иногда Кенме чудится, что за дверью кто-то ходит. Вот как сейчас: осторожный шаги, поскрёбывания отмычек о замок — уговаривающие, вкрадчивые: сдайся, сдайся, сдайся… А иногда… Иногда ему не кажется. Кенма замирает, откладывая ноутбук и подтягивая к груди колени. Протёртая дыра в ткани спортивок с укором трещит. Куроо обещал зашить её неделю назад. (Куроо не хочет её зашивать, потому что обожает наклоняться и целовать кожу на коленке, приветственно выглядывающую из дыры). Некто за дверью переминается с ноги на ногу и снова царапает замок, и Кенма набирает номер службы спасения. Единственной, которая не подведёт. — Котёныш? — голос Куроо напряжён: Кенма никогда не звонит ему, и очевидность этого застывает инеем на динамиках. Тецуро даже не пытается ввернуть пошлую шутку — вот насколько он натянут и взвинчен. Если Кенма и связывается с ним во время работы, то разве что от скуки. Например, когда Куроо присылает ему старческие мемы с котами и подписью: «Ты», и Кенма отвечает ссылкой на статью о какой-нибудь катастрофе. «Ты». Но Кенма никогда ему не звонит. — Кто-то ломится в нашу дверь, — говорит он. Так, будто ещё не решил, бояться ему или раздражённо вздыхать. Вообще-то, его отвлекли. Пара часов за компом — и он дописал бы кодовую базу для седьмого уровня своей игры. Ничего особенного, просто безделушечный проект для разминки мозгов. Арт-терапия. Попытка не сойти с ума. Вообще говоря, игра эта задумывалась как шуточный подарок Куроо на день рождения: небольшая бродилка с элементами дейт-сима от лица пиксельного клоуна, который в самые опасные моменты разевает зубастую пасть и проглатывает неугодных NPC. Но в итоге Кенма так увлёкся своей затянувшейся шуткой, что продолжает работать над ней и сейчас, спустя месяцы после праздника. Совершенно особенное удовольствие он получает от написания саундтрека к игре — разумеется, на калькуляторе. Куроо же остаётся его первым и единственным игроком, бета-тестером, целевой аудиторией, продюсером и главным героем. И даже его Кенма раздражённо отпихивает, когда Тецуро мешает ему работать, чего уж говорить о неизвестном за дверью. Но он всё шуршит там, и Кенма на секунду задумывается, не сон ли всё это. Слишком уж схожий сюжет. И приёмы у реальности такие же, как у подсознания: неизвестность и неизбежность. Время, распадающееся на части. Наскучивший, но всё ещё острый страх. — Пистолет в ящике с носками. Обойма полная. Я уже еду, — слова Куроо — отрывистое стаккато. Хлёсткие удары. Дробь и шрапнель. Слова Куроо — рассыпавшиеся по полу бусины, разлетевшиеся в тишине осколки — так роняют стаканы среди шумного праздника, и следом за ними падает тишина. То, что падает следом за тишиной, в старых детективных фильмах обводят по краям белым мелом. Кенма с нервной усмешкой понимает: в случае его безвременной кончины на место преступления не приедут судмедэксперты. На похороны не соберутся родственники и друзья. Он умрёт незаметно, тайно, как и жил. Для одного только Куроо. Впрочем, может, Лев придёт похныкать над его могилой. Может, Дайшо произнесёт речь на поминках, пройдясь по всем злачным байкам с участием Куроо. Наверняка расскажет наконец про рысь, но только потому, что Кенма уже не сможет услышать. Может, заглянет на огонёк и Бокуто, но, скорее, нет: Куроо напишет ему письмо от лица Кенмы, где расскажет, как жарко зимой в Хайнане, какие там пляжи, какие там рыбы… Нереальные. Трусливое чучело внутри Кенмы хочет шепнуть в телефон: «Не бросай трубку. Повиси на линии. Побудь со мной». Но вместо этого он сам завершает вызов. Если ему сегодня суждено получить пулю, то лучше Куроо не слышать выстрела. Это, понимаете ли, здорово травмирует. Щёлкает, сдавшись, первый замок. Даже минуя пробки и проезжая на красный свет, даже нарушая скоростные ограничения, даже под горку, да с попутным ветром, да с божьим благословением… Даже так, чтобы добраться до Кенмы, Куроо понадобится минимум двадцать минут. Кенма знает: он доедет за десять. Вот только незнакомцу за дверью хватит минуты, чтобы его похитить. Секунды, чтобы пристрелить. Это простая математика. Ничего личного. Никого лишнего. И страшного здесь не больше, чем в школьной задачке. Дано: скорость, расстояние, время. А чего не дано, того не дано. Кенма — бесшумный призрак в квартире — шаг за шагом подбирается к комоду. Ему страшно, но страх этот не такой глубинный, каким он был там, на качающейся в шторме лодке. Страх не вытекает из его груди горячей кровью. Он, измельчавший и оробевший, сжимается холодным комом в груди, обнимая сердце. Умереть ему не страшно, не во второй раз. Страшно перестать жить. Не закончить игру. Не посмотреть «Морской заговор: тайна устойчивого рыболовства» — очередную документалку, которую Куроо где-то откопал и о которой не затыкается всю неделю. Не дождаться видеокарты, которую он заказал вчера (отправка в течение четырнадцати дней). Не попробовать ту позу, которую они увидели в уродливо склеенной в «Blender» порнушке по «варкрафту». Не увидеть больше уродливо склеенных в «Blender» порнушек по «варкрафту», лёжа в кровати с Куроо и пакетом изюма из ближайшего круглосуточного. Не построить форта из подушек. Не залить, дурачась, чёрным лаком для ногтей кофейный столик. Не сыграть в твистер на ковре. Не износить кеды, чтобы Куроо трофейно прибил их к стене рядом со своими кроссовками. Не увидеть улыбку на левый бок. Не увидеть на правый. Не услышать бесполезный факт вроде: «Когда при смертельной опасности перед глазами проносится вся жизнь, это всё из-за недостатка кислорода в префронтальной и теменной коре мозга, отвечающей за память и её обработку». Щёлкает второй замок, и вместе с ним со зловещей синхронностью щёлкает предохранитель пистолета в руках Кенмы. Этот день, думается ему, вовсе не о том, как кто-то ломится в дверь. Этот день об акулах, остановившихся дольше, чем на час, и о префронтальной и теменной коре, и о воспоминаниях о будущем, которого он вот-вот лишится. Щёлкает третий замок, вскрытый с торопливостью музейного вора. Если квартира Куроо — это сейф, то Кенма в ней — самое драгоценное сокровище из всех. А драгоценным сокровищам можно всё: оставлять пустые пачки сока в холодильнике, занимать ванную на три часа, открывать окно в самый лютый мороз. Можно не возвращать байки, не делиться одеялом, будить клацаньем мышки, будить покусыванием мочки уха, будить всхлипом после сонного паралича. Драгоценным сокровищам можно всё. Особенно, если у них в руках заряженный пистолет. Он тяжелее, чем кажется на экранах боевиков. И курок взводится туго, неохотно. И стрелять боязно из-за резкого оглушающего звука. Телефон вибрирует в кармане: это наверняка Куроо. А может быть, даже Тецу. Или они оба, перебивая друг друга, хотят попрощаться, делая вид, что это совсем не прощание. Щёлкает четвёртый замок. И Кенма вздрагивает, вспоминая, что никакого четвёртого замка нет. Это дверь открывается медленно и осторожно. Кенма приказывает себе: «Стреляй». И не стреляет. — Кенма!.. Секунды ползут вперёд, пока годы рывками несутся назад, в прошлое, чтобы выудить из памяти знакомое лицо — слишком неуместное здесь, в этой квартире и в этой временной линии. Блять. Кажется, Кенма так зациклился на Куроо, что забыл, что в мире существуют и другие люди, которые знают его имя. — Тора, — выдыхает он. И, вытирая запястьем холодный пот со лба: — Какого хуя?.. — Твою мать, Козуме, не тормози! Надо валить! Кенма смотрит на дверь. Смотрит на Ямамото. Смотрит на пистолет в своих руках. Картинка не складывается, детали друг другу не подходят. Невозможно сложить мозаику, если один кусок из пазла «Школьные дни довоенной эпохи», другой — запчасть истребителя, а третий — стёклышко калейдоскопа. Хуйня выходит, а не картинка. Такеторы здесь быть не должно. Он не вписывается в новую жизнь Кенмы, как не вписывается железный бенто с истёртыми наклейками в полотно «Пир во время чумы». И хуже всего то, что он почти не изменился. Тот же раздолбайский ёжик ирокеза, те же значки на джинсовке — «Blink-182», кот с оттопыренным средним пальцем, радужные единорожьи экскременты. Кенма не удивится, если Тора пригнал сюда на своём старом скейте с поцарапанной декой. Кенма не удивится, если он сейчас выдаст своё любимое: «Блин, чувак…», а за пазухой у него окажется дедова фляжка, наполненная дешёвым пивом. Внезапно Торы становится так много, что Кенма на мгновение перестаёт думать о Куроо. (Кенма не переставал о нём думать вот уже полтора года). — Какого хуя, — повторяет он беспомощно, без интонации. — Блин, чувак… Ну конечно же. Тора прячет связку отмычек во внутренний карман, и они звякают обо что-то железное (о фляжку, о дедовскую фляжку, точно об неё). Он так стремительно сокращает расстояние между ними, что Кенма даже не успевает ускользнуть от загребущих объятий. Минуту назад он готовился к смерти, и теперь она, отвергнутая, обиженно и ревниво дышит ему в затылок. Мятой и малиной. Бездной и цирком. — Я наконец-то нашёл тебя, — говорит Тора, будто Кенма может поверить, что кто-то его искал. — Я думал… Я думал, ты сдох, блин. Единственное лёгкое в груди тоскливо сжимается: «Ты не сильно-то ошибся». Кенма молчаливо принимает объятия, как принимают соболезнования на похоронах. Сочувствуем вашей утрате. Спасибо, спасибо, угощайтесь поминальными пончиками, не забудьте выпить за упокой. Тора отстраняется, но не отпускает плечи Кенмы, сжимает их крепко, обнимает снова, порывисто и коротко. Опять отстраняется и опять обнимает, будто боится, что если отпустит, Кенма исчезнет, растворится в воздухе, сползёт лужей на пол и сольётся с ковром. — Всё, — объявляет Ямамото. — Хватит тупить. Идём. Кенма не может удержаться: фыркает смехом, качает головой и идёт ставить чайник. Пистолет трясётся в пальцах, телефон вибрирует, вся реальность дрожит, будто вот-вот взорвётся. Кенма бестолково дёргает ящик со столовыми приборами, бросает туда оружие, заглядывает на все полки, вдруг позабыв, где и что лежит. — Ты чего? Надо уёбывать, пока не поздно. «Пока не поздно». Господи. Пик комедии. — Чай или кофе? — спрашивает Кенма. Одна мысль о том, что придётся всё объяснять с самого начала, нагоняет на него усталость. Как начать эту историю и как её закончить? Как увернуться от прицельного выстрела с диагнозом «стокгольмский синдром»?.. — Какой, нахуй, чай… — Зелёный. Чёрный. Есть ещё фруктовый, но он говно. Его Тецу купил. И не пьёт. — Кенма, — вот она. Вот она, эта вкрадчивая бережность, появляющаяся в голосе врачей и обеспокоенных родителей. «Ты себя нормально чувствуешь? Жара нет? Дай лоб потрогаю». — Нам надо уходить. Я в душе не ебу, чем тебе здесь угрожают, но не парься, слышишь? Я всё решу. У моего дяди есть бункер под Киото, перекантуемся там. Если к копам нельзя — хуй с ними, сами справимся. Я тебя вытащу. «Вытащить? Меня? — думает Кенма с истеричной радостью. — Меня вытащить ещё можно. Из меня — уже вряд ли получится». — Я никуда не пойду. — Что? Почему? Он действительно не понимает. Это даже мило. — Потому что я тут живу. Чайник пыхтит и булькает, подрагивая на подставке, пока Кенма расставляет кружки. Их всего две: округлая и пузатая, с дебильным котом — его, и вторая — с надписью «Муж № 1, самый лучший в мире», собранной из разнокалиберных шрифтов, не сочетающихся друг с другом. Куроо сам себе её напечатал, сам из неё пьёт. Почему-то Кенме не хочется давать её Торе, так что он решает, что будет пить из неё сам. — Тут камеры, да? — Ямамото переходит на шпионский шёпот и одними губами добавляет: — Подай знак, если тебя удерживают силой. Кенма закатывает глаза. Силе, которая его тут удерживает, поэты давно придумали название. Слащавое — пиздец. Тора нервно оглядывается по сторонам — растерянный рыцарь, пришедший спасать принцессу от дракона и вдруг обнаруживший у невинной девы серьёзный такой кинк на монстроёбство. Видимо, всё же придётся объясниться. — Рассказываю один раз. Второй за дополнительную плату, — предупреждает Кенма, забираясь на высокий стул за барной стойкой. Ни стола, ни котецу у Куроо нет, и едят они обычно на полу у дивана или прямо на футоне. Дикари. Но ради гостя Кенма готов сделать вид, что цивилизация в этой квартире развилась достаточно для чаепития в сидячем положении, а не как обычно: лёжа в постели и умостив кружку на клавиатуре ноута. Вопреки опрометчивому обещанию, он вдруг понимает, что не знает, с чего начать, так что просто ждёт наводящих вопросов. — Ты исчез полтора года назад. Ни прощальной записки, ни намёка… Ничего. Просто исчез, — выдыхает Тора, и из-за его дрогнувшего от волнения голоса Кенме становится стыдно. — Я писал тебе, звонил, даже квартиру твою взломал, но там не было ни одной подсказки. Ты просто испарился. Кенма кивает. «Загадочное исчезновение Козуме Кенмы». Топ-10 неразгаданных тайн истории. — Я везде тебя искал, — Ямамото хмурится, немилосердно обвиняя его, и Кенма неловко подпихивает к нему кружку с котом. Тора бездумно обхватывает её ладонями. Его пальцы узловатые, грубые и мозолистые — значит, он всё ещё работает в мастерской, чинит машины и байки. Может, ему даже посчастливилось вправлять капот той BMW, которую Куроо угнал и разбил в прошлом месяце. — В больницах, моргах… Блять, Кенма, — Тора трёт лицо, проводит рукой по бритому затылку, смотрит с досадой и непониманием. Кенма молчит. Извинения кажутся ему лицемерием и малодушием. Извинения для тех, кому есть, о чём жалеть. — Твои родители считают тебя мёртвым. Кенма вздрагивает, поджимая плечи. Где Куроо? Почему так долго? Если бы вломившимся был не Тора, труп Кенмы уже начал бы остывать. Может, так было бы даже милосерднее. — Если бы я месяц назад не заметил тебя в машине с каким-то хлыщом, я бы тоже считал тебя мёртвым, — продолжает Тора. Выследил, значит. Удивительно даже, как это у него вышло: медленно и аккуратно. Кенма не ждал от Ямамото столь осторожной стратегии. Тот Тора, которого он знал со школы, набросился бы на машину в рукопашную. И победил. — Во что ты ввязался, чувак?.. — спрашивает Ямамото горьким шёпотом. С той же интонацией, с которой мог бы спросить о метастазах. Кенма честно не знает, что тут ответить. Во что он ввязался, правда? В мафию? В Куроо? Во что? — Если коротко, — прочистив горло, начинает он, — то… Ну. — Ну? — Я кое-что хакнул для якудзы, но они меня подставили, так что пришлось шантажировать их сливом инфы, — на одном дыхании выпаливает он. Быстро, чтобы не передумать. — Управление приставило ко мне телохранителя, который оказался коллектором, который оказался тем ещё клоуном и… — Кенма неловко косится на свою кружку. «Муж № 1, самый лучший в мире». — Мы с ним типа… замутили? Потом нас нашло Управление, я подстрелил агента, агент подстрелил моего телохранителя, в смысле, моего клоуна, в смысле, моего Куроо… Короче, — Кенма морщится, дёргая головой. — Мы сбежали. А потом я проебался и случайно вкинул все сливы в общий доступ. Меня подстрелили, потом откачали, потом завербовали… Ну, типа того. И теперь я вроде как работаю на мафию и живу с Куроо. Ещё мы в Хайнане были в прошлом году, — зачем-то добавляет он. — Хуйня, а не Хайнань. Хуйнянь. Да. Куроо бы понравилась эта шутка. Куроо вообще всё дебильное нравится. Но Тора смотрит на Кенму как на умалишённого. Не понимает. Ничего из этой бессвязной истории не понимает. — Бля, у Тецу бы лучше получилось рассказать, — с досадой бормочет Кенма, дёргая чайный пакетик за ниточку. Тецу бы красиво расписал, со вкусом. Тецу бы сделал из их нелепой жизни любовный роман. В трёх частях. — Ты связался с мафией, — неверяще тянет Ямамото. — С ебучей мафией. Да кому ты пиздишь! Ты всю школу проторчал на лестнице, задрачивая в «Марио», какая, нахуй, мафия?! Кенма пожимает плечами, мол, что тут ещё сказать? Пути господни неисповедимы. Пути чудовищ и того хлеще. Тора вскакивает на ноги, заламывает руки — совсем как тогда, в детстве, перед контрольными по математике. Так и не научился складывать два и два. Никогда ему эти точные науки не давались. Да и неточные тоже. Он ходит по квартире суматошно и бессмысленно, будто пытается втоптать ногами правду, утрамбовать во что-то понятное и простое. И вдруг замирает. — Стоп. Ты что, пидор? Кенма приподнимает одну бровь. Куроо обожает, когда он так делает. Куроо улыбается набок и целует его в уголок брови. Тора неуклюже выделывает лицом извиняющуюся гримасу и поправляется: — Ну, в смысле, ты… это. По мальчикам? «В основном по бабайкам», — думает Кенма. — По мужикам, — политкорректно ввинчивает он. — И давно ты?.. Нет, не подумай, я не против, просто… Блин, ты ведь не… в школе? В меня? Ну… — на страдания Торы смотреть даже увлекательно. Есть в этом что-то очаровательное. Это как наблюдать за обезьянками в зоопарке. Кенма знает, о чём говорит, он был на Острове Обезьян трижды. — Был ли я безответно влюблён в своего друга-натурала всю старшую школу? Развращал ли я твою невинность в своих содомитских фантазиях? Это ты хочешь спросить? — прохладно интересуется он, мысленно себя одёргивая: не так. Не так надо общаться с Торой. Он не поймёт его бритвенного сарказма, не проведёт по лезвию языком с упоением смертника. Так умеет только Куроо. С Торой надо проще и по понятиям. — Нет, представь себе, я сумел удержать себя в руках. Ямамото заметно расслабляется. Вдох облегчения выходит из него пыхтением паровоза, вставшего на станции. Ещё не конечная, но можно выйти покурить. Это даже забавно: то, как пугают его слова «содомитские фантазии» — куда сильнее, чем истории о перестрелках и мафии. Где же Куроо? Кенме необходим кто-то, кто подхватит его волну интуитивно, настроится и вольётся. Шутить совсем не так весело, когда никто не смеётся. Телефон снова подаёт признаки жизни, и на этот раз Кенма отвечает на звонок. — Котёныш, — шелестяще и ласково. Пулей навылет. Если Куроо и представлял себе сцену смертоубийства, то по голосу его не скажешь. Просто потому, что о таком говорить не принято. О таком обычно молчат — траурно, страшно. Кенма отворачивается, потому что разговор с Куроо всегда слишком интимен, чтобы смотреть при этом кому-то в глаза. — Не пугай меня, — просит Куроо в ответ на молчание. И в просьбе этой и приказ, и мольба, и признание. Кенме жутко хочется испить их до дна, губами с губ. — Мне вредно волноваться, у меня и так жизнь неспокойная. Сожжённые нейроны не восстанавливаются, и я… Скажи, что ты… Котёныш?.. — Норм всё, — скомкано бурчит Кенма, вжимая телефон в щёку. — Не верю, — отзывается Тецу. Игривость в его тоне звучит открывшимся вторым дыханием. Так ловят ртом воздух бывшие покойники, грудь которых поджарили дефибриллятором. Так жадно втягивают в себя океан киты, которых спихнули обратно в воду. — Мне нужны доказательства. Отправь фото с сегодняшней газетой в руках. И чтоб ничего из одежды на тебе не было, иначе не считается, понял? — Сколько тебя ждать? — не собираясь поддерживать эту прелюдию при Торе, обрывает его Кенма. — Меня уже успели похитить и отвезти в лес. Стою вот, могилу себе копаю. — А-а-а, отлыниваем от работы, — ухмыляется Куроо, и Кенме не надо его видеть, чтобы знать: направо. Когда флиртует, всегда направо. — Давай, кисунь, лопату в руки — и за дело. Могила сама себя не выроет. — Пиздец, никакой помощи в этом доме, — фыркает Кенма с упрёком. Чувствует, как сверлом ввинчивается между лопаток настороженный взгляд Ямамото. — Никакой помощи? А кто за тебя посуду моет? Кто твои трусы стирает, а? Кто готовит тебе завтраки? Думаешь, мне это нравится? Ладно, правильно думаешь… Меня хлебом не корми — дай тебя хлебом покормить. Кстати, о хлебе. В магазин по пути заскочить? Кенма задумчиво открывает холодильник и осматривает полупустые полки. Еда в их доме надолго не задерживается: Куроо обожает закупиться всякой дрянью, а потом в первый же день смешать всю эту дрянь в одно злоебучее варево. Несъедобное и устрашающее, как оружие массового поражения. — Молока нет, кетчуп кончается, рыба эволюционировала в новый вид, — деловито перечисляет Кенма, с опаской тыча пальцем в покрытые плесенью персики. — Хуёвый из тебя домохозяин, мне даже гостя накормить нечем. — Гостя? — настороженно переспрашивает Куроо. Тревога в его голосе вполне оправдана: если кто-то действительно решил вломиться в квартиру Куроо Тецуро, варианта только два. Или смельчаку полностью отбило инстинкт самосохранения, или его конкретно попутал бес. — Ко мне друг зашёл, — говорит Кенма так, будто это вполне обычное дело. Будто у него есть друзья. Будто он сам в любой момент может выйти из квартиры, не опасаясь едкого запаха хлороформа от тряпки, прижатой к лицу. В их мире то, что он находится под протекцией Куроо Тецуро, можно измерить нулями в запросе о выкупе. Можно ещё калибром. — Лёвушка соскучился? Куроо и сам прекрасно знает, что, если бы «Лёвушка соскучился», Кенма не звонил бы ему в удушающей панике. Если бы «Лёвушка соскучился», Тецуро узнал бы об этом в первую очередь, великодушно давая разрешение на посещение заключённого. — Не, — коротко отзывается Кенма. Может, лучше действительно отправить Куроо в магазин, а потом поскорее выпроводить Тору из квартиры. Некоторым прямым лучше не пересекаться, оставаясь параллельными. Некоторым чудищам лучше оставаться голодными. — В общем, всё в порядке. Можешь возвращаться к своим важным делам. — У меня в этой жизни только одно важное дело, — голос Куроо тяжелеет, и Кенма хорошо знает эту тяжесть: налитую, горячую, прекрасно умещающуюся в его ладони игрушкой-антистрессом. Пожамкаешь — и всё пройдёт. — Строительство коммунизма в цирковом подполье? — невинно предполагает Кенма, оглядываясь на Тору и мимикой сигналя: это нормально. Мы так разговариваем. Не бери в голову то, что не можешь взять в рот. — Ладно, у меня в жизни два важных дела, — Куроо улыбается. Кенма знает, что он улыбается — он это чувствует губами, невольно растягивающимися в ответном оскале. — В любом случае я уже подъехал. Так что надевай свой парадный пеньюар и принимай позу поживописнее. — Рисовать меня будешь? — Это теперь так называется? Я этот ваш молодёжный сленг не знаю. Кенма выглядывает из окна: драндулет Куроо припаркован у дома, а значит, он уже поднимается наверх. Видимо, решил размять кости на лестнице, чтобы связь не прервалась в лифте. — Ты только не стреляй, как войдёшь, — вздыхает Кенма, косясь на Тору: тот настороженно подбирается, наивно безоружный и растерянный. — Ваше предложение принято к рассмотрению, — сухо отзывается Тецуро. — Куро. — Ладно, ладно… — неохотно соглашается он. По расчётам Кенмы Куроо должен быть уже где-то на четвёртом-пятом этаже, но в его голосе нет ни тени одышки. Даже завидно. Если бы Кенме пришлось тащить своё тело вверх по лестнице, он издох бы уже на втором пролёте. — Обещаю. — И я тебя, — бездумно вырывается у Кенмы, и, осознав свою ошибку, он смущённо бросает трубку. Тора смотрит на него с обиженным возмущением ребёнка, заставшего родителей за «всякими гадостями». Кенма даже оправдать себя как-то в его глазах не успевает — дверь открывается, и Куроо заходит в квартиру с такой довольной рожей, какая бывает у него после секса, когда он расползается по футону, трётся щекой о подушку, подгребает Кенму к себе поближе и дышит на ухо горячей своей темнотой. Впрочем, улыбка его заметно леденеет, заостряется лезвием, когда он переводит взгляд на Тору. Тот невольно сжимается, но тут же воинственно расправляет плечи, щетинится, готовясь к бою. — Не помню, чтобы присылал тебе приглашение на эту закрытую вечеринку, — говорит Тецуро, павлинясь. На нём снова этот его фирменный грим, заставляющий подчинённых вспомнить о весе свинца и ржавом привкусе на зубах. — У нас тут дресс-код, и твой фейс не проходит контроль, смекаешь? Кенма морщится и закрывает лицо рукой, как жена, которой приходится выслушивать бахвалистые тосты пьяного мужа на чужой свадьбе. Кенма помнит, как лимонилось лицо мамы, когда папа, раскрасневшись от алкоголя и веселья, вытаскивал на свет придушенное амплуа тамады и начинал сыпать постыдными историями. Он никогда не умел пить, его папа, и вряд ли за полтора года научился. «Твои родители считают тебя мёртвым», — слова Торы, першащие в его горле, теперь першат и у Кенмы, но где-то глубже. Он не хочет думать об этом дольше, чем секунду. Стены, которые он воздвиг вокруг их с Куроо жизни, построены из игральных карт. Дунешь раз — и всё обвалится. Так что Кенма рядом с ними боится даже дышать. — А ты, значит, тот самый телохранитель, — говорит Ямамото, подбирая слова. Может быть, впервые в своей жизни. Так действует на людей магия Куроо Тецуро. Ловкость рук и никакого обмана. — А ты, значит, друг того самого тела, которое я должен хранить, — в тон ему отзывается Куроо, и Кенма отвешивает ему самый тяжёлый из своих взглядов: «Поговори мне тут». А то распетушился, хоть общипывай. Тора с праведным возмущением поворачивается к Кенме. — И ты позволяешь ему… Так?! С собой?! — Знал бы ты, что он мне ещё позволяет… — поигрывает бровями Тецуро. Совсем страх потерял, видимо. — Носки свои стирать? — фыркает Тора, и Кенма хочет погладить его по голове: «Хороший мальчик». — Стирать его носки — большая честь, и я с гордостью несу сей крест, — достойно парирует Тецуро, подбираясь поближе и собственнически закидывая руку Кенме на плечи. Метит территорию, циркач ебучий. — Котюнь, может, познакомишь нас? — Да вы и сами отлично справляетесь, — бормочет Кенма, раздражённо стряхивая с себя чужую конечность. — Я в ваших компаративно-фаллических делах участвовать не буду. — Чё? — хмурится Тора. — Говорит, пиписьками мериться не хочет, — любезно переводит Тецу, нисколько не смутившись из-за отвергнутой ласки. Он просто перемещает сброшенную руку ниже, приобнимая Кенму за талию, проходясь пальцами по рёбрам, как музыкант, нежно приветствующий инструмент. Игриво щипает за бок и наконец успокаивается, пригладившись. Кенма ненавидит его сейчас ровно настолько, чтобы недовольно покоситься. Недостаточно, чтобы оттолкнуть. Давно уже недостаточно. Может, это всё близость смерти — она его совсем размямлила, растряпичила. А может, это просто Куроо. Что одно, если честно, что другое… — Я не понимаю, — говорит Тора с искренним, искрящим, как провода, недоумением. И когда Куроо уже открывает рот, чтобы пояснить, он его одёргивает: — Да не про члены, бля. Не понимаю, что у вас тут происходит. — Даю подсказку, — ухмыляется Тецуро. — На «Л» начинается и никогда не заканчивается. — Ларингофарингэктомия? — невинно уточняет Кенма. — Не умничай, — цыкает Куроо, наклоняясь, чтобы куснуть его за ухо. Тора выглядит так, словно с куда большим удовольствием наблюдал бы за спариванием моржей. Кенма, увы, имеет плачевный опыт благодаря Куроо и его своеобразному вкусу в кинематографе. — И тебе… нормально так? — на Ямамото грустно смотреть. Грустно и смешно, трагикомедия чистейшей пробы. Кенма честно задумывается. Нормально ли ему? Нормально ли в течение часа перетекать из панической обречённости в ленивый флирт? Нормально ли слышать в шагах за дверью смерть, а через пару минут заваривать чай призраку из прошлой жизни? Нет, вряд ли «нормально» — подходящее здесь слово. Вряд ли оно, это слово, вообще существует. По крайней мере Кенма не знает такого языка, в котором оно бы нашлось. Может, его подсказали бы военные лётчики, говорящие на языке неба и взрывов. Может, оно знакомо поэтам с петлёй на шее. Может, его шепчут моряки иссохшими от жажды губами, молясь о шторме, о буре, о девятом вале — лишь бы не штиль. Может, слово это и не слово вовсе, а вой лайки, тянущей по снегу упряжку с окоченевшим трупом. Может, об этом поют киты, нанизанные на гарпун. Или акулы, уставшие двигаться вперёд. Или его знает во всём мире один только Куроо Тецуро, и начинается оно на «Л» и никогда не заканчивается. — Нормально, — отвечает в итоге Кенма. Дёргает плечом, встречается взглядом с Торой открыто и беззастенчиво. Его карточные стены не рухнут от выстрела в упор, их можно сломать только шёпотом, только в интимной близости, которую он никогда не допустит с Ямамото. Все места распроданы, но зал пуст. Тора делает сложное лицо, кирпичное и тяжёлое. Ему не понять ни Кенму, ни Куроо, ни этого «нормально» между ними. Он не сидел под окном больницы, ожидая смены караула. Он не стрелял ни по банкам на пустыре, ни по людям. Диваны, на которых он лежал, не были пропитаны кровью. Города, в которых он бывал, имели названия. Если дать ему в руки калькулятор, он сложит числа, но не мелодию. Если украдкой показать ему вырванное у жизни счастье, он и не поймёт, что перед ним. — Значит, ты не поедешь со мной, да? У моего дяди бункер… Под Киото… — Тора сжимает кулаки, смотрит с надеждой. То, как он хочет Кенму спасти, несомненно, трогательно. Вот только ему ведь не объяснить, что спасать уже давно некого. Кенма мёртв, неужели он не слышал? Его квартира пуста, его родители скорбят, его фото выгравировано на мемориальной дощечке. Если всё ещё не верите — загляните в паспорт, там другое имя и дата рождения. Козуме Кенма не значится ни в одной базе, ни в одном архиве. Он стёрт из истории, похоронен под палубой контрабандистской лодки. А то, что стоит сейчас перед Ямамото, не больше, чем тело, вверенное на хранение Куроо Тецуро. Не больше, чем сердце, бьющееся вне его груди. Не больше, чем обещание. «Я буду с тобой». — Не-а, — отвечает Кенма, отхлёбывая из кружки остывший чай. — Я не могу уйти, я наказан. — Он под домашним арестом, — добавляет Тецуро, незаметно заползая пальцами под край байки Кенмы. Холодные, жуть какие холодные у него пальцы. — И, если ты не понял метафору, дом — это я. — Но ты можешь иногда заглядывать, — пожимает плечами Кенма. — Но не слишком часто, — предупреждает Куроо. — У нас тут колония строгого режима. — И, если ты не понял метафору, — ухмыляется Кенма, — строгий режим — это я. Тора качает головой и, не смирившись с поражением, но временно отступив, уходит, коротко прощаясь. Кенма провожает его до двери, обменивается номерами телефонов, послушно соглашается беречь себя и больше не пропадать. Врёт, конечно. Когда они остаются в привычном уединении, с Куроо подтёками сходит весь грим, вся бравада, и он с вдумчивой, глубинной насмешкой над собой, над Кенмой, над бродячестью их и бездомностью, говорит: — Ты мог бы уйти с ним. Жил бы в бункере, питался консервами, ждал апокалипсиса. Кенма привычно стряхивает с себя липнущий холод его недоверия — уже не такого отчаянного, воющего, но всё ещё скалящего зубы. Клыки не стачиваются за год, и иногда Кенме кажется, что проще их ему нахуй выбить. Кормить кашицей с ложечки, всё тщательно перед этим пережевав. — Зачем мне ждать чужого апокалипсиса? Всё своё ношу с собой, — говорит он раздражённо и заставляет себя подойти к Куроо ближе, хотя хочется закрыться на засовы. Хочется в него плюнуть, но Кенма сглатывает всю свою угловатость и нелюдимость вместе со слюной. Хочется врезать, но он врезается. В Куроо. Собой. Тецу обнимает его судорожно, будто уже лишился и вот снова обрёл. Маленькими шажками. По дороге из жёлтых кирпичей. Когда-нибудь они доберутся до обманщика-волшебника и выпросят для Куроо новые мозги. Загадают ещё что-нибудь заветное, чтобы точно не сбылось.