Fleurs d'amour

◖Настоящее◗

1399 год.

Полная луна величаво восседала на троне небес, разливая свой холодный свет, словно расплавленное серебро, на окутанный ночной мглой мир. Тусклые лучи скользили по кронам деревьев, отражались в оконных стёклах, касались стен одинокого домика, затерянного среди пышных кустов диких роз. Их сладкий, чуть терпкий аромат наполнял воздух, сливаясь с тишиной леса, столь глубокой, что казалось, время застыло, затаив дыхание. Дверь приоткрылась с лёгким скрипом, выпуская наружу узкую полосу света, дрожащую на пороге, будто нерешительный гость. Вслед за этим послышались тихие шаги, осторожные, едва различимые в ночной тишине. — Полнолуние прекрасно, — голос прозвучал негромко, но в этом спокойствии таился оттенок затаённой грусти. — Луна светит так ярко, что даже лес утратил свою пугающую таинственность… — … — Мы могли бы прогуляться к озеру. Сейчас там должно быть особенно красиво. — Феликс. — Лебеди вернулись. Их так много, что, кажется, водная гладь исчезла под их крыльями. Они, наверняка, устали после долгих странствий… — Феликс, я не могу… — голос Хёнджина прозвучал приглушённо, надломлено, точно налитый усталостью и немым отчаянием. Его лицо таилось в тени, но Феликс видел его даже во мраке – так ясно, будто черты его были выжжены в памяти огнём. Он изучал его долго и пристально, день за днём, год за годом, впитывая взглядом, словно лучи солнца, чтобы теперь, закрыв глаза, вновь оживить перед собой. — Что ты хочешь?.. Лишь произнеси, и я исполню любую твою волю. Даже невозможное — если только ты попросишь… — … С каждым днём Хёнджин угасал, словно пламя свечи, трепещущее под дыханием ветра. Жизнь ускользала из него, как песок сквозь пальцы, и ясность сознания мутнела с каждой секундой. Он повторял одну и ту же просьбу, и каждый раз в ответ звучало неизменное отрицание. Феликс уже сам не знал, зачем вновь и вновь говорит то же самое, если истина давно запечатлена в сердце: ничего уже не вернуть, ничто не будет прежним. — Я не хочу тратить эти мгновения на озеро, лес или луну… — голос Хёнджина дрожал, но оставался проникнут той же самой, неизменной любовью. — Всё, что трогает меня, всё, что ещё живёт во мне, — это ты… Дай мне насладиться последними мгновениями с тобой. Время сжимает моё горло, словно песчаная удавка… — Как бы мне хотелось остановить его… — прошептал Феликс, и в голосе его звенела боль. Он опустился на край постели рядом с любимым, глядя на него глазами, в которых отражались тысячи несказанных слов. Хёнджин дрожащей рукой коснулся его ладони — холодной, как заиндевевшее стекло, но даже этот призрачный жест отдавался тёплым эхом в сердце. Феликс нежно сжал эти слабые пальцы, заключая их в свои, словно стремясь удержать скользящую сквозь пальцы вечность. Его губы приникли к тонким кистям, осыпая их невесомыми поцелуями. В каждом из них звучало невыразимое — любовь, наполняющая пространство без слов, переплетающая души воедино. Он шептал едва слышно, на языке любви: — Sans toi, il n'y a pas beaucoup de monde pour moi, sans toi et cette éternité n'est pas belle...

•●━◖∞〄∞◗━●•

◖Прошлое◗

Франция 1348 год.

•От лица Хёнджина•

Чёрная смерть раскинула свои крылья над славной Францией, пожирая города и деревни, не щадя ни бедняков, ни короля. Она, подобно холодной леди в траурных одеяниях, шествовала по улицам, возлагая на плечи каждого встречного невидимое, но неотвратимое бремя. При её приближении опускались на колени даже те, кто прежде не знал страха, — она не ведала жалости, не делала различий между знатными и простолюдинами. В её глазах все были равны, и никто не мог избежать участи, уготованной ею. Она отнимала не только жизни, но и души, низводя людей до безумия, толкая их в объятия лжепророков, заставляя превозносить смертного как божество, если только он осмеливался бросить каплю надежды в море отчаяния. Шли годы, но недуг не ослабевал. Лекари, объединив знания, искали спасение, изобретали настои, возносили молитвы, но смерть была хитрее. Она пробиралась в дома, как тень, сеяла смуту и раздор, сводила людей с ума, и в ответ на это король издал указ: каждого, на ком болезнь оставила свой страшный след, казнить и предать огню во имя выживания человечества. Сотни несчастных загоняли в подземелья, отнимая у них последний проблеск надежды, а затем выводили на площадь, где раскалённые костры жадно пожирали человеческую плоть под равнодушными взглядами толпы. Перед лицом страха человек теряет своё истинное обличье. Звериные инстинкты берут верх, разум меркнет, сердце черствеет. Я познал это слишком рано — в семнадцать лет, оставшись один среди безмолвных теней прошлого. Я пережил всех своих родных и потому разучился ценить свою жизнь. Отчаяние сковало меня. Я корил себя за то, что выжил, умолял смерть облегчить мои страдания, но она проходила мимо, не удостаивая меня своим милосердием. Но даже одиночество не стало моим вечным спутником. Стоит смириться с неизбежным — и страх рассеивается, подобно предрассветному мороку. Так и я, больше не ведая ужаса, добровольно отправился в подземелье к обречённым, чтобы служить среди «мёртвых». Они ещё не умерли, но уже не были живыми. Их кровь густела в венах, превращаясь в тяжёлые свёртки, кожа истончалась и рвалась, обнажая гноящиеся раны. Они угасали медленно, их тела разлагались, но сознание оставалось ясным, пока последние силы не иссякали в муках. Даже привыкнув к смерти, даже став её рабом, невозможно было без содрогания смотреть на эти страдания. Я говорил себе, что каждый из них уже обречён, что судьба их решена. Но мои руки всё равно тянулись помочь, облегчить хотя бы на миг их боль. — Ты бы заканчивал возиться с трупами, юнец, — раздался за спиной насмешливый, хриплый голос. Я обернулся. Стражник, опершись о холодные железные прутья, смотрел на меня с ленивым презрением. — Мы тут не лекари, а палачи, — продолжил он, скалясь. — Зачем тратить еду и воду на тех, кто всё равно завтра сгорит в огне? — Так нельзя… — вырвалось у меня. — Ну так зайди в камеру, утешь их, если хочешь. Он усмехнулся, сверкнув гниловатыми зубами, а затем, достав флягу с элем, сделал несколько глубоких глотков. — С твоим милосердием тебе бы в храме служить, а не с мертвецами возиться, — протянул он, запивая слова алкоголем. — Где-то ты явно свернул не туда, парень. Я молчал. — Ладно, не стой тут. Дева Мария, — с нажимом процедил он, зло улыбнувшись. — Повозка с мертвецами прибыла. Завтра их казнят перед лицом народа. Когда будешь предавать их огню, не забудь помолиться. Может, хоть это зачтётся тебе на том свете… Я не ответил, лишь посмотрел на свои руки. Если бы только я верил в царствие Божие…

•●━◖∞〄∞◗━●•

Воздух был густ и тяжёл, пропитан кровью, гарью и зловонием гниющей плоти. Солнце уже давно утратило власть над этим миром, уступив её низким свинцовым тучам, что словно саван укрывали небо, не оставляя ни единого проблеска света. Ад на земле… — пронеслось у меня в мыслях, когда взгляд упал на тёмные силуэты, медленно приближающиеся сквозь серый туман. Стражники. Они вели за собой людей, вернее, тащили: прикованные кандалами, обессиленные, те едва передвигали ноги. Их разорванная, исцарапанная плоть сочилась кровью там, где безжалостное железо вгрызалось в кожу. — Эй, парень! Иди сюда! При звуке этого окрика внутри что-то дрогнуло. Чем ближе я подходил, тем сильнее слабели ноги, а воздух, казалось, сгущался и тяжелел, точно невидимые цепи обвили и мою шею, сдавливая горло. Я поклонился, стараясь скрыть охватившее меня оцепенение, и перевёл взгляд за широкие спины стражников. Там, позади всех, мне бросился в глаза отблеск алого. — Этого в отдельную камеру, — хрипло бросил один из охранников, кивнув другому. Резким, почти жестоким движением из толпы вырвали юношу. И в ту же секунду время замерло. Красота этого пленника была неестественной, не принадлежащей миру живых. Алые, как расплавленный рубин, волосы мягкими прядями спадали на высокий лоб, оттеняя неземной золотистый цвет глаз. Его длинные тёмные ресницы дрожали, будто веки не смели подняться, чтобы встретить ужас окружающей его реальности. Бледная кожа, гладкая словно мрамор, казалась нетронутой, чуждой порокам болезни, что разъедала этих людей. Я не мог отвести взгляд. Заворожённый, я сделал шаг вперёд, и в этот миг мир вокруг будто растворился — ни гулких шагов, ни тяжёлого дыхания стражников я больше не слышал. Меня вела необъяснимая сила, исходившая от этого незнакомца, притягивающая, словно заклятье. Расстояние между нами стремительно сокращалось, и вот — я уже достаточно близко, чтобы разглядеть на его щеках едва заметное созвездие веснушек, словно россыпь звёзд на алебастровой коже. Что я делаю? Почему мои руки тянутся к нему, будто ведомые чужой волей? Почему мне так нестерпимо хочется разрушить эту тягостную реальность, освободить его от оков? Я даже не осознал, как пальцы предательски дрогнули и потянулись вперёд — дрожащие, алчущие этого запретного прикосновения. И вот, едва касаясь, наши руки встретились. Лишь на миг, но этого оказалось достаточно. Жар, обжигающий, стремительный, будто расплавленный металл, хлынул по венам, заставляя сердце сбиваться с ритма. Сознание вспыхнуло, вывернутое наизнанку. Моя рука, едва коснувшись холодной кожи пленника, будто воспламенялась изнутри. А где-то в глубинах разума, на самой грани восприятия, вдруг прорезалась острая боль — словно ржавая игла медленно, мучительно вонзалась в мою плоть, вычерчивая неведомый узор всё глубже и глубже. Но в голове… лишь пустота. Опасная, зовущая, бездонная пустота. Я не успел ни осознать, ни осмыслить случившееся. Ноги подкосились, и я рухнул на колени перед алым ангелом, поверженный, оглушённый… — Какого дьявола ты творишь, парень?! Грубый голос расколол забытьё, вырвав меня из вязкого оцепенения. Чьи-то сильные руки без церемоний подняли меня на ноги. Тело не слушалось, предательски подламывалось, и один из стражников вынужден был подхватить меня под локоть, удерживая от падения. — Ты с ума сошёл?! — голос гремел, наполненный яростью и едва уловимым страхом. — Ты хоть понимаешь, что творишь? Тебе жить надоело? Мы и так в аду, мечтаем выбраться отсюда живыми, а ты прокажённых трогаешь! — Чего встали?! — вторил другой, ещё более зловещий голос. — Хотите разнести заразу по всему тоннелю?! Немедленно вниз! — Живо! Двигайтесь! Быстрее! — приказ прозвучал как удар хлыста, сотрясая каменные своды. Гулкий шум шагов, лязг цепей, сдавленные выкрики терялись в промозглых глубинах подземелья. Людей уводили туда, откуда не возвращаются. Я знаю, куда их ведут. Но его… Почему его решили поместить отдельно?

•●━◖∞〄∞◗━●•

Хёнджин тихо притворил за собой дверь, и, прислонившись к ней спиной, медленно сполз вниз, позволив телу ощутить всю тяжесть прожитого дня. В комнате царил полумрак, и лишь одна-единственная свеча бросала на стены зыбкие, неуверенные отсветы, будто сама боялась озарять тьму. Пламя её дрожало, отражаясь в глазах, полных невысказанных мыслей и смятения. Он молча сбросил с себя тяжёлое одеяние, оставшись в тонкой, свободной рубашке, которая словно прилипла к телу, пропитанная усталостью. Приподняв рукава, он скользнул пальцами по шраму, едва зажившему, но всё ещё пульсирующему, как живое, жгучее клеймо. Узор розы, выжженный на его коже, горел, точно расплавленный металл, словно в наказание за ту минуту слабости, когда он позволил себе поддаться искушению. Касаясь его, я словно перешагнул невидимую грань, переступил порог запретного. Небеса отметили меня, клеймили, как заблудшую душу. Что это — кара или знак судьбы? Хёнджин сжал руку, стараясь заглушить боль, но она, казалось, пробиралась глубже, прорастала под кожу, становясь частью него. — Говорят, случайности неслучайны, — его голос прозвучал хрипло. — И что всему есть свой умысел. Он прикрыл глаза, вспоминая прежнюю жизнь — ту, что теперь казалась далёкой, как сон на заре. Его пальцы вновь скользнули по шраму, и в груди разлилась тихая, но нестерпимая тоска. — Но разве дерзость будет помыслить о человеке, чья жизнь утекает, как золотой песок сквозь пальцы? Тишина. Где-то вдалеке завывал ветер, словно неслышный крик загубленных душ, а в нём самом рвалось что-то невыносимое, необъяснимое. Голос, с которым он не мог бороться. Вопль, терзающий изнутри, царапающий горло, заглушающий разум. Из-за него он едва слышал собственное биение сердца. — Я жил, как слепой. Довольствовался малым, не смел желать большего. Маленький дом, но тёплый, уютный. Родители, что любили меня. Что ещё нужно человеку для счастья? «Впусти меня в своё сердце… Ведь ты так долго ждал меня…» Тени дрогнули. Свеча мигнула, готовая погаснуть. Теперь я твой, а ты мой… На твоём запястье я оставил свой след, чтобы век казался сном… Хёнджин едва слышно прошептал: — Твой… И взгляд его скользнул к огоньку свечи, который в тот же миг затрепетал, будто отвечая на зов, а затем исчез, оставив его наедине с темнотой.

•●━◖∞〄∞◗━●•

Ночь.

Тусклый свет факелов дрожит на стенах, освещая узкий коридор, что змеёй вьётся вглубь подземелья, ведя к самым отдалённым камерам. Долгое время эти темницы оставались безмолвными, лишь сырость и плесень были их вечными узниками. Пока не появился он. Тяжёлая дверь скрипнула, уступая слабому нажатию, и Хёнджин шагнул внутрь, стараясь не нарушить зыбкую тишину. В углу, на железной койке, свернувшись в комок, дремал юноша, упрятав худые руки под грудь, словно пытался защитить себя даже во сне. Сердце Хёнджина болезненно сжалось. Этот жест — детская привычка искать тепло в холоде, надеяться, что кто-то накроет покрывалом, прогонит страхи. Сняв с плеч тяжёлую накидку, он осторожно накрыл юношу, а затем рука невольно потянулась к чужому лбу — проверить, не лихорадит ли. Но в следующее мгновение его остановила небольшая, но крепкая ладонь, обхватившая лишь несколько пальцев, не позволяя продвинуться дальше. — Разве ты не знаешь, что сейчас любое прикосновение равносильно смерти? — раздался приглушённый голос, глубокий, завораживающий. Сердце в груди трепыхнулось, громыхая по рёбрам, пытаясь вырваться наружу. — Я не боюсь смерти, — тихо отозвался Хёнджин, застывая в этой странной, почти болезненной близости. — Смерти боятся все… — голос юноши был спокоен, но в нём слышалась тень насмешки. — Либо своей, либо той, что отнимает близкого. Хёнджин стиснул зубы. — Я думал, что уже пережил этот страх… но теперь не уверен. Он сглотнул, чувствуя, как холодные пальцы, всё ещё сжимающие его руку, будто впиваются прямо в кости. — Я… меня зовут Хёнджин… Хван Хёнджин, — выдавил он наконец, а сам, против воли, ловил едва уловимое дрожание чужого тела, будто отголоски неясного трепета. — Феликс, — молвил юноша и, наконец, повернулся к нему лицом. Тусклый свет факелов выхватил черты лица из темноты, обострил их, наполнив странной, пугающей притягательностью. Алые волосы спадали на лоб, отбрасывая тени на бледную кожу. Губы дрогнули в почти незаметной усмешке, а глаза… эти глаза цвета расплавленного золота смотрели прямо в душу, не мигая, не отводя взгляда. — Феликс… — повторил Хёнджин, пробуя имя на вкус, и в этот миг ощутил, как чужая ладонь крепче сжимает его пальцы. Запястье вспыхнуло болью. Он судорожно вдохнул, чувствуя, как тёплая кровь стекает тонкими струйками, снова открывая едва зажившие раны. Я только что узнал его имя, но внутри меня бушует такая буря, словно я знал его всю жизнь… Он был жив и здоров, а Феликса… его привезли сюда, чтобы он провёл последние часы в темноте, лишённой света, тепла и надежды. Чтобы на рассвете его предали огню. Я должен отобрать у него этот призрачный шанс на жизнь, освободить от мучений… Железная койка глухо заскрипела. Феликс резко двинулся, выскользнув из-под накидки, и его руки, жадные, словно у слепца, пытающегося на ощупь узнать мир, прошлись по плечам Хёнджина. Холодные пальцы цепко впились в ткань рубашки, дёрнули вниз, заставляя пошатнуться. — Феликс… — Хёнджин хотел отстраниться, но вместо этого потянулся ближе, как мотылёк к огню. Феликс поднялся, колени его упёрлись в железо, движения были смелыми и отчаянными, будто он хватался за последнюю возможность ощутить чужое тепло. В следующий миг он резко схватил Хёнджина за запястье, сжал так сильно, что тому показалось, будто кости вот-вот треснут. Сердце заходилось в бешеном ритме, дробя рёбра изнутри, норовя их сломать. — Ты так пахнешь… — голос Феликса звучит едва слышно, словно тёплый ветер, скользящий по коже. Хёнджин вздрагивает. Внутри него — целая буря, но не та, что рушит всё на своём пути, а та, что пробуждает. — Феликс?.. — его голос тонет в густой темноте, сливается с приглушённым дыханием. Но Феликс не отвечает. Он лишь скользит взглядом по окровавленному запястью Хёнджина, задерживается на рубцах, изломанных тонких линиях, слагающихся в узор. В глазах Феликса вспыхивает что-то голодное. Лёгкий рык срывается с его губ — низкий, предостерегающий, но не угрожающий. Скорее — мольба, скрытая под напряжённым дыханием. И прежде чем Хёнджин успевает осознать, Феликс наклоняется ближе. Он вдыхает его запах — терпкий, будоражащий, слышит, как под тонкой кожей бешено пульсирует жизнь, слышит едва уловимое дрожание, напряжение, которое поднимается волной, требуя выхода. Хёнджин садится на край койки, не сводя с него глаз, зачарованный этим существом, этим алым ангелом, который кажется одновременно неземным и болезненно настоящим. Феликс так близко, что Хёнджин чувствует его дыхание — тяжёлое, прерывистое, обжигающее, слышит, как в его волосах запутался аромат роз. В запястье снова вонзается колкая боль, словно ожог. И вот тогда… холодные губы касаются его кожи. Хёнджин резко вздрагивает. Рык, тихий, вибрирующий, пробегает по коже. И в следующую секунду — горячий язык скользит по старому шраму, слизывая алые капли. — Не надо… — шепчет он. Но вопреки своим словам приближается ещё ближе, так, чтобы его колено касалось бедра Феликса, так, чтобы их дыхания смешивались в едином ритме. — Я прежде ничего подобного не испытывал… До тебя… Словно я разучился чувствовал вовсе, — голос Феликса срывается на хрип, слова стекают по коже, оставляя за собой тёплые поцелуи. — Я был мёртв внутри, но только когда опустился на самое дно, понял… у меня появился шанс… — Феликс… — Хёнджин едва слышно произносит его имя, позволяя этим буквам лечь на язык, словно молитву. — Позволь… позволь мне… Только ты можешь меня спасти… Только ты… Последние слова обжигают, разжигая в груди нечто необратимое. Феликс замирает. В глазах его пылает тёмный огонь, а затем — пронзительная боль. Его клыки погружаются в плоть Хёнджина, и кровь, горячая, как расплавленный металл, устремляется в чужой рот, смешиваясь с безумием. Дыхание перехватывает, мир сжимается в тугую спираль. Голова идёт кругом, мысли путаются в горячем мареве, сердце гулко стучит в груди, стараясь вырваться наружу. Хёнджин глухо охает, напрягая пальцы, в последний миг осознавая, что они — две половины одного целого, разделённые вечностью, но теперь наконец нашедшие друг друга. Он прикусывает губу, сдерживая стоны, но дыхание его тяжелеет, а взгляд становится лихорадочно-пронзительным. Феликс чувствует его взгляд, поднимает глаза, в них отражается немое раскаяние, сожаление о причинённой боли. Он наклоняется, медленно, нежно проводит языком по месту укуса, залечивая свежую рану своими поцелуями. Хёнджин пахнет лесом, полевыми цветами, и где-то глубже, среди множества ароматов, вкрадчиво таится медовая сладость. Тёмные пряди мягко ниспадают на шею, глаза блестят в полумраке, пухлые губы приоткрыты, из них срывается тяжёлое, приглушённое дыхание. Таким я его и представлял, — думает Феликс. Кровь тонкими струйками стекает по запястью, и Феликс снова склоняется, проводя языком по алому узору — кровавой розе, распускающейся на его коже. И с каждым касанием этот цветок расцветает сильнее. — Кто ты такой?.. — голос Хёнджина дрожит, но в нём звучит не страх, а благоговейное изумление. Пальцы его несмело касаются чужих губ, влажных, алых, мерцающих в полумраке, словно спелые плоды граната. Этот блеск завораживает, притягивает, заставляет забыть, где кончается реальность и начинается сон. Феликс тяжело дышит, грудь его вздымается рваными волнами, а кожа бела, как мрамор статуй, которым в веках поклонялись, не смея прикоснуться. — Если я скажу, что я — предвестник смерти… ты покинешь меня? — голос его — шелест крыльев, смыкающихся над бездной, тихий, но властный, подчиняющий. Слова звучат, как пророчество, но Хёнджин не отступает. — Я тебе не поверю, — его голос почти не слышен, но в нём звучит абсолютная уверенность. — Ты… ты самое прекрасное создание, которое видел этот мир. Даже образы святых меркнут перед тобой. Его ладонь, горячая, живая, скользит по ледяной щеке, касаясь её с такой бережностью, словно Феликс — драгоценный мираж, который может рассыпаться от одного неверного движения. Он молчит, лишь ресницы его вздрагивают едва уловимо, как крылья мотылька, летящего на пламя. И Хёнджин знает — он не способен лгать. Ни словом, ни взглядом, ни сердцем. — Если ты не веришь мне… тогда скажи сам: кто я? — произносит Феликс. Голос Феликса тает в полумраке, распадается на шёпот, но всё же вонзается в душу, точно кинжал, оставляя после себя жаркую, непереносимую боль. — Ангел, — Хёнджин не думает. Он знает. Феликс вздрагивает. Улыбка его меркнет, будто ветер задул слабое пламя свечи. В глазах, глубже ночи, читается тень боли, с трудом сдерживаемой, почти незримой, но всё же пронзительной. Он смотрит в лицо Хёнджина, пытаясь отыскать в нём правду — истинную, невыдуманную. — Тебе нельзя здесь оставаться… — голос его звучит глухо, едва уловимо. — Я никуда без тебя не уйду, — Хёнджин качает головой, и в его взгляде отражается вся тяжесть прожитых лет. — Я ждал тебя… Феликс широко распахивает глаза. — … семнадцать лет, — шёпотом продолжает Хёнджин. — И эти годы были адом. Феликс судорожно вдыхает. — С-семнадцать? — на губах его дрожит неуверенность, смятение. — Ты хочешь сказать… ты всё это время искал меня? Хёнджин не сводит с него взгляда. — Я знал, что однажды найду тебя. Феликс закрывает глаза, сжимает губы, словно боится сказать лишнее. Но уже слишком поздно, их судьбы сплетены в единое целое задолго до того, как они увидели друг друга. — …Чувствовал каждой частицей своей души и никогда не терял веру, — голос Хёнджина звучал как отголосок далёких звёзд, тихий, но неизбежный. Феликс усмехнулся, но в этой улыбке читалась не радость, а усталость веков, боль ожидания, сладкая и мучительная. — Ангелы, знаешь ли, жестокие создания… — он склонил голову, и в глазах отражались призрачные блики. — Могут и заставить ждать, но обязательно рано или поздно исполнят обещанное… Хёнджин слушал, затаив дыхание. — Прости… — выдохнул Феликс, прикасаясь к его лицу ледяными пальцами. — Что это произошло так поздно, теперь, когда я… — Всё в порядке… — шепнул Хёнджин, прикрыв глаза от переполнявших его чувств. — Не говори глупости, я обязательно найду способ тебе помочь. Он нежно коснулся щеки Феликса, словно подтверждая свою принадлежность, своё бесспорное право быть рядом. — Мой отец был лекарем и передал мне многое из своих знаний… Я знаю, что не должен давать ложных надежд, но… — он заглянул в тёмные бездны чужих глаз. — Я сделаю всё, что в моих силах. Я хочу, чтобы ты жил. Феликс тихо рассмеялся. — Des fleurs d'amour fleurissent dans mon cœur, leurs pétales me chatouillent la gorge… Он закрыл глаза, будто саму боль можно было пережить лишь в темноте, словно слова, что прозвучали, причиняли ему невыносимые мучения. Пальцы Хёнджина скользнули по его волосам нежно и осторожно, как если бы он боялся нарушить этот хрупкий момент. Он смотрел на Феликса с вопросом в глазах, будто надеясь, что тот скажет что-то, что объяснит всё. — Однажды ты поймёшь, что это значит… — прошептал Феликс, ловя его взгляд. — Надеюсь… — Хёнджин стиснул губы, пытаясь скрыть растерянность. — Но сейчас нам нужно уходить. Он поднялся на ноги, наклонился над Феликсом и осторожно переложил его руки себе на плечи, словно бережно поднимал падшего ангела. Феликс был лёгок, почти невесом, и в этой неестественной хрупкости ощущалась тревожная беззащитность. Хёнджин прижал его к себе крепче, словно мог удержать не только тело, но и ускользающую жизнь, и шагнул прочь из ледяных объятий темницы. Коридор, пропахший гнилью и застарелой кровью, дышал темнотой, холодной, липкой, сотканной из чужих несказанных молитв и глухих рыданий, растворённых в камне. Каждый шаг гулко отдавался в сводах, и ему казалось, будто стены наблюдают за ним, будто воздух наполнен безмолвными глазами тех, кто так и не увидел рассвет. Впереди, за дальним пролётом, маячила лестница. Узкие ступени терялись в полумраке, но за ними, в щели массивных дверей, пробивался слабый отблеск луны — как знак, как предзнаменование. Там, за каменным лабиринтом, ждала свобода. Но будет ли у них шанс на спасение? План казался призрачным, зыбким, сотканным из интуиции и обречённого желания идти вперёд, не думая о последствиях. Всё, что у него было, — украденные ключи и зов, что направлял его, невидимый, но неумолимый. Сердце ударило в рёбра, будто птица, бьющаяся в клетке. Порог он переступил — и сразу же почувствовал, как холодный, резкий, живой воздух ударил в лицо, опалил кожу ледяным ветром. Ночь пахла свободой, сыростью и далёким, еле уловимым запахом дождя. Он оглянулся. Позади не осталось ничего, кроме прошлого. Где-то там, в тени заброшенных коридоров, оставались привидения этого места — страхи, боль, души, загубленные в тишине веков. Они больше не принадлежали миру. Они исчезали в клубящемся тумане, растекались по камням и растворялись во мраке. А впереди… была неизвестность. Но в её пустоте таилась надежда. Хёнджин знал лишь одно место, где можно было укрыться, — родной дом. Старый, скрипучий, с потрескавшимися ставнями, но такой знакомый, такой тёплый в своей немой встрече с ним. Он покинул его не так давно, но казалось, будто прошла целая вечность. Страх сжимал сердце, вгрызался в грудь холодными когтями, но пути назад не было. Первым делом нужно было затаиться, собрать травы, сварить целебные отвары, набрать воды из озера, согреть дом. Надо было спасти Феликса: исцелить, спрятать, уберечь. Он знал, что время ускользает, как песок сквозь пальцы, а вместе с ним тает и надежда. Состояние Феликса ухудшалось с каждым часом. Жар сменялся ледяным ознобом, тело металось в лихорадке, будто сражаясь с невидимой тенью. Когда Хёнджин осторожно снял с него одежду, тот содрогнулся. Рёбра болезненно проступали под кожей, вены синели, словно изморозь пробралась под неё, а по телу тянулись новые отметины — тонкие, словно вырезанные самой болью. Болезнь забирала его медленно, но неотвратимо, как зимний холод, подступающий к умирающему огню. Но ещё не поздно. Если поторопиться, если не дать тьме окончательно поглотить его… Хёнджин бросил взгляд на спящего Феликса, тот дышал неровно, губы были чуть приоткрыты, и даже во сне он казался неестественно напряжённым. Лицо его было белее снега, а ресницы дрожали, словно он сражался с кошмарами. Тихо прикрыв дверь, Хёнджин вышел в ночь. Нужно было добыть дров, согреть остывший дом, принести воды, отыскать хоть какие-то травы. Ветер плыл по ветвям, шепча что-то на забытом языке, ночь звенела холодом, от которого внутри поднималась смутная тревога. Когда он подошёл к озеру, то на миг застыл. Здесь он был счастлив. Раньше. В детстве он убегал сюда с книгами, прятался от дневного зноя в густой тени старых деревьев, плескал босыми ногами воду, смотрел, как солнечные блики играют на поверхности, дробятся на тысячи светящихся осколков. И вдруг — голос. Тихий, обволакивающий, нежный, как прикосновение тёплых рук к вискам. — Мальчик мой, скорее, иначе мы опоздаем на ангельский вальс… Я всегда верил, что лебеди — посланники ангелов. Чистые, благородные создания, они скользят по глади воды, словно невесомые тени, не касаясь мира, но наполняя его красотой. Я хотел бы показать их Феликсу. Хотел бы, чтобы он увидел не только их, но и солнце, пробивающееся сквозь листву, тёплый летний дождь, россыпь звёзд в ночном небе. Земные чудеса, простые, но бесконечно драгоценные. Когда он поправится, я наберусь смелости и предложу ему покинуть Францию. Найду место, где он ещё не был, где его не преследуют тени прошлого, где он сможет обрести умиротворение.

•●━◖∞〄∞◗━●•

— Проклятье! — Хёнджин, охваченный отчаянием, мечется по комнате, с яростной беспомощностью переворачивая склянки и встряхивая их, но тщетно. — Жар усиливается… сейчас… сейчас… Отвары, настои и мази — всё тщетно. Все эти средства, когда-то столь уверенно преподнесённые как спасение, оказываются беспомощными перед лицом неумолимой болезни. Время, этот безжалостный часовой, медленно и неумолимо забирает Феликса, уводя его из рук Хёнджина, как песок сквозь пальцы. Его тело содрогается в судорогах, искривляясь от боли, не находя ни в жаре, ни в холоде долгожданного утешения. Пища не задерживается в его измождённом организме, как и сила жизни, ускользающая с каждым вздохом. Каждую ночь Хёнджин сидит рядом, его глаза, полные страха и бессилия, не отрываются от безжизненно бледного лица Феликса. Он прислушивается к едва слышным, прерывистым вздохам, сгорая от невыносимого страха, что в следующий раз, в очередном приступе удушья, Феликс может не найти силы вдохнуть вновь, и тёмные воды ночи поглотят его навсегда. — Не об этом ты мечтал… не правда ли? — сиплый, почти беззвучный голос разрывает тишину. Феликс с трудом поворачивает голову, его затуманенный взгляд находит Хёнджина. — Что?.. — Голос дрожит, и вместе с ним дрожит всё внутри. Метка на запястье жжёт, пульсирует горячей болью. Он стоит, не в силах пошевелиться, боясь, что малейшее движение разрушит зыбкое равновесие между жизнью и смертью. — Ч-что ты такое говоришь?! Как можешь… я ведь… Слёзы подступают к глазам, но он сдерживает их, сжимает кулаки, потому что не имеет права на слабость. Потому что знает: даже если он сейчас бросится в город, даже если воззовёт к высшим силам — никто не поможет. — Я готов на всё, чтобы спасти тебя… — Голос его срывается, но он продолжает, потому что молчание стало бы предательством. — Я не знаю, почему и как, но словно знаю тебя сотню лет… что-то внутри меня откликается каждый раз, когда я смотрю на тебя… Он замолкает, потому что в груди разрастается что-то жгучее, не дающее покоя. — И вопит так громко, что не слышно собственного сердца, — шепчет он, боясь признаться, что раньше принимал это за безумие, за навязчивую иллюзию. Но теперь… теперь он понимает. Хёнджин делает паузу, сжимает кулаки, чтобы унять дрожь. Сквозь стиснутые зубы вырывается сдавленный вздох. — Я спасу тебя. Верь мне. Феликс смотрит на него, едва приоткрыв веки, его дыхание прерывисто, губы бледнеют. В уголках дрожит слабая тень улыбки — или, может, это лишь игра призрачного света. — Не плачь… — голос его слаб, но в нём звучит что-то нежное, почти ласковое. — Я верю тебе… просто думаю, что твоё ожидание не оправдалось. Он делает короткую паузу, словно подбирая слова, и в этот момент в тишине слышится лишь их дыхание. — Сладкие грёзы превратились в испытания, а за что — неясно. И это ранит меня. Мне бы хотелось для тебя иной судьбы… Но, увы, она свела нас именно в этот час. Феликс закрывает глаза, его пальцы едва заметно шевелятся, будто стремясь удержать что-то неуловимое. — Так нелепо… и жестоко… Слова должны бы успокоить, но от них Хёнджин ощущает только ещё бóльшую боль. Его руки дрожат, а метка на запястье вспыхивает, распускаясь огненной розой под кожей. Внезапно тело Феликса содрогается от резкого приступа кашля. Он жадно хватает ртом воздух, но лёгкие отказываются повиноваться. — Феликс! — Хёнджин бросается к нему, крепко прижимает ладонь к пояснице, поднимает его, пытается удержать, похлопывает по спине. Но кашель не утихает. Кровь тонкими нитями стекает по губам. Кровать усыпана алыми лепестками. И тогда в голову Хёнджина впивается безумная, страшная мысль. — Укуси меня! Феликс вскидывает на него взгляд — яростный, осуждающий. Он хочет что-то сказать, но очередной приступ сотрясает его тело. Хёнджин сжимает его плечи, дрожащими пальцами оголяет шею. — Прошу… Он помнит, как в той тёмной камере Феликс пил его кровь. Помнит, с какой жадностью его губы прижимались к его коже. И если это поможет… Если это спасёт его… — Пожалуйста. Шёпот Хёнджина тает в ночи, когда он наклоняет голову Феликса к своей шее. Феликс скользит носом по коже, поглощённый тёплым, едва уловимым ароматом, вдыхая сладкую пряность, исходящую от этого тела, от его сущности. Этот запах — смесь живой силы и неизведанных глубин, и он как будто притягивает, манит, влечёт в бесконечный омут страсти. Он слышит, как в груди Хёнджина бьётся сердце — то стремительно, то прерывисто, словно испуганная птица, пойманная в безжалостные силки. Когда его язык осторожно касается горячей, предательски уязвимой плоти, а губы, жаждущие и страстные, впиваются в нежную, натянутую кожу, он слышит, как из груди Хёнджина вырывается хриплый, дрожащий стон. И в этот момент какая-то затерянная часть Феликса — та, что ещё недавно была человеком, — с ужасом кричит внутри него, разрываясь между отвращением и восторгом. Он пьёт кровь, поглощая её, как воду, и не может остановиться. Боги, какой у неё вкус… Сладкий, тягучий, насыщенный, будто пропитанный солнцем и ночным ветром. Ни одно вино, ни один плод земли не мог сравниться с этим божественным нектаром. Он жаждет большего. Он хочет её всю. Охваченный новой силой, Феликс с хищной лёгкостью опрокидывает Хёнджина на постель, чувствуя, как власть над его телом возвращается, как уходит смертельная слабость. Голод пылает в нём неутолимым желанием, подчиняет, ведёт за собой. Он срывает с Хёнджина рубашку, и пуговицы с тихим звоном рассыпаются по полу, словно упавшие звёзды. Перед ним — хрупкая красота: влажные от жара смоляные волосы, алые лепестки, рассыпавшиеся по подушке, полуоткрытые губы, дрожащие от сбившегося дыхания. В глазах Хёнджина застыло что-то необъяснимое — не страх, не покорность, а что-то большее… Ожидание? Феликс облизывает губы, изучая этот образ, этот трепет и пыл, которым теперь охвачено каждое движение, а затем он бросается вперёд, точно зверь, почувствовавший добычу. Но Хёнджин ловит его прежде, чем тот успевает сомкнуть губы на его коже. Вцепившись в его волосы, он притягивает его ближе, и их губы сталкиваются в безумном, неистовом поцелуе. Это не поцелуй человека — это жажда, раскалённая, болезненная, почти жестокая. Хёнджин чувствует кровь на губах Феликса, слизывает её, ощущая её тягучую теплоту, и Феликс сходит с ума, чувствуя, как этот вкус снова заполняет его рот, как он растворяется в нём, делая его диким. Пальцы Феликса скользят вниз, изучая изгибы тела, скользят по бокам, оставляя невидимые следы холода. Он касается груди, ласкает, спускается ниже, оставляя на коже лёгкие, едва ощутимые царапины, пока дыхание Хёнджина не становится тяжёлым, прерывистым, срывающимся в тихие стоны. Ещё чуть-чуть… ещё немного… Он кусает его чуть выше сердца, и в тот же миг Хёнджин выгибается, инстинктивно подаваясь вперёд, впиваясь в его тело, точно захваченный неведомым огнём. Феликс чувствует, как горячая кровь наполняет его рот, как каждая капля становится наркотиком, лишая разума, делая его голодным до последней клетки тела. Чем сильнее охватывает их желание, тем слаще становится кровь Хёнджина. Он ведёт рукой вниз, хочет избавиться от ненавистных слоёв одежды, хочет почувствовать его без преград. Но прежде чем он успевает дотронуться, Хёнджин перехватывает его руку, снова притягивая к себе, снова ловя его губы, снова запечатывая их в поцелуе. — Какой же я глупец… — хрипло выдыхает Хёнджин, прижимаясь лбом к его лбу. — Если бы я только дал тебе своей крови раньше, не было бы всех этих твоих мучений… Почему?.. Почему ты не сказал мне? Почему не попросил? Феликс смотрит на него, и во взгляде его — невыразимая боль. — Потому что ты добр ко мне, — шепчет он, проводя ладонью по спутанным чёрным волосам, убирая застрявшие в них алые лепестки. — А я не хочу пользоваться твоей добротой. Не хочу жить за твой счёт, пить твою кровь, забирать твою силу… отнимать у тебя годы жизни. Хёнджин закрывает глаза. Его губы дрожат. — Я больше не хочу видеть смерть любимых… — голос его едва слышен, словно перекличка ветра среди заброшенных руин. — Лучше умереть самому, чем влачить существование, не ощущая вкуса, не вдыхая аромата жизни, не видя света, не слыша голосов. Только воспоминания да боль, что станут верными спутниками, тенью, преследующей до последней черты… — Уверяю, я буду с тобой всю твою жизнь, — отвечает Феликс, и в его словах звучит не столько обещание, сколько клятва. Феликс закрыл глаза, и в памяти вспыхнул тот миг — первый, когда он лишил человека жизни. Будто раскат чёрной молнии, болью разорвавшей нутро, взорвалась в нём яростная ненависть: к себе, к чудовищному существованию, к миру, что допустил подобный кошмар. Он чувствовал, как нечто чуждое, хищное пробуждается в его крови, изгоняя последние крупицы человечности, оставляя лишь жажду, испепеляющую разум. Бесконечные дни и ночи, растянувшиеся в безвременье, он провёл в своём заточении, прячась во мраке, будто призрак, проклятый вечно скитаться по руинам собственного сознания. Тени стали его единственным прибежищем, а глухая тишина — верным собеседником. Он не смел выйти на солнце, не мог взглянуть в отражение, проклиная то, кем он стал… Как могло случиться, что, родившись человеком, он превратился в нечто иное — порождение ночи, забытое богами, отринувшее небеса и утратившее даже возможность обрести покой в объятиях смерти? Годы неумолимо уходили, осыпаясь в вечность, словно песчинки в застывших часах, но с каждым новым витком времени в нём оставалось лишь два чувства — неутолимый голод и угасающий огонь жизни. Он больше не знал, кем был прежде, не помнил, каким голосом звучало его имя, и не верил, что в груди когда-то билось сердце. Всё, что осталось, — скупая тень существования, тоска, заполнившая его, как стылый туман, и боль, сросшаяся с его сущностью. Силы покидали его, превращая в бледный, едва различимый силуэт, бесцельно скользящий между тенями. Так проходили ночи, сменяясь такими же бесцветными днями, пока однажды он не очутился в своём саду, среди алых роз, вспыхивавших кровавыми всполохами в белизне зимней стужи. Он сидел на промёрзшей земле, безжизненным взглядом вглядываясь в их бархатистые лепестки, и вдруг — сам не зная почему — протянул руку. То ли отчаяние, то ли исступлённая усталость вели его, когда он коснулся хрупкого бутона, когда поднёс его к губам. Не голод был тому виной. Нет. Он просто хотел ощутить хоть что-то — неважно что, даже боль, даже её сладкое, извращённое отражение. Шипы рвали кожу, пронзали язык, раздирали горло, но он не чувствовал ни боли, ни страха — лишь странное, пьянящее наслаждение. Второй бутон, третий… Запах роз застилал разум, окутывал его воспоминаниями о чём-то далёком, почти стёртом. Было ли у него прошлое? Были ли родные? Любимые? Кто-нибудь, кто когда-то держал его за руку, касался его лица, шептал ему слова любви? Он не помнил. Только мрак и пустота. Но в ту ночь, когда последний лепесток сорвался с его губ и упал на снег, он прошептал в темноту отчаянную мольбу, не надеясь на ответ, не зная, услышит ли его кто-нибудь. «Пожалуйста… Пошли мне человека, в чьих руках забьётся моё сердце вновь…»

•●━◖∞〄∞◗━●•

Франция 1350 год.

Годы текли, как холодный дождь, смывая прошлое, но оставляя невидимые шрамы на душе. Франция задыхалась под тяжестью Чёрной смерти — города тонули в зловонной тишине, словно сама жизнь покинула эти каменные лабиринты. Улицы опустели, а над крышами домов тяжело перекатывались погребальные колокола. Но в их уединённом убежище, спрятанном среди вековых деревьев, время будто затаило дыхание, позволяя им жить вне ужаса, властвовавшего за границами леса. По вечерам, когда в очаге трещали дрова, отбрасывая пляшущие тени на стены, они читали старые манускрипты. Их голоса переплетались с ночной тишиной, превращаясь в заклинания, способные удержать страх за порогом. Феликс водил пальцами по древним страницам, ощущая подушечками силу времени, Хёнджин же наблюдал за ним украдкой, будто в движениях его рук скрывались ответы на вечные вопросы. Днём, когда солнечные лучи пробивались сквозь густую листву, они шли к озеру. Феликс сперва ступал осторожно, словно боялся, что земля под ним разверзнется, но со временем начал вглядываться в серебряную гладь воды, где величественные лебеди скользили, будто тени между мирами. В эти моменты Хёнджин замечал, как в глазах его любимого вспыхивает отблеск жизни, как лёгкий, почти неуловимый смех слетает с его губ, растворяясь в воздухе. Они учились друг у друга нюансам, едва заметным движениям: как дрожит пламя свечи от дыхания, как можно рассказать историю одним лишь взглядом, как осторожное касание может обжечь сильнее, чем огонь. Иногда, когда вечерний ветер пробирался сквозь стены дома, Хёнджин, не говоря ни слова, набрасывал свою накидку на плечи Феликса, а тот в ответ молча ставил перед ним чашку горячего травяного отвара, зная, как тревожен его сон. В этом затерянном уголке мира не было ни роз, ни садов, но лунный свет, ложащийся серебряным покрывалом на воду, и перешёптывание ветра в кронах деревьев наполняли пространство жизнью, неведомой другим. И когда за границей леса бушевала смерть, в этом доме, укрытом от всех, дышала любовь – тихая, хрупкая, но нерушимая, словно сама вечность. — Ха-а… ах… воздух колется, словно ледяные иглы, дышать трудно… Зато так красиво, — голос Хёнджина возвращает Феликса в реальность. Он стоит в дверях, обнимая руками охапку дров, снежные хлопья искрятся в его волосах, скатываются по разгорячённой коже. Вдох, выдох, запрокинутая назад голова, на губах — лёгкая улыбка. В глазах — свет. Феликс смотрит на него из-под опущенных ресниц. Он лежит у камина, но тепло огня его не касается. Наоборот, с приходом Хёнджина ему становится холодно. По телу пробегает дрожь, в пальцах — лёгкое оцепенение. Он медленно растягивается на ковре, лениво прикусывая подушечку большого пальца, не отрывая взгляда от вошедшего. — Я же просил не лежать на полу, вдруг простудишься, — ворчит Хёнджин, разуваясь. Проходя в комнату, где тусклый свет камина мерцает на стенах причудливыми узорами, он зажигает пару свечей. Пламя вспыхивает мягким сиянием, и он опускает взгляд на Феликса. Тот сегодня молчалив, и это тревожит. — Буду ли я последним мерзавцем, если скажу, что мне нравится болеть? — Феликс произносит это с ленивой усмешкой. — Ты будешь последним глупцом, — бросает Хёнджин, морщась. — Я радости прежде такой не знал, как той, что испытал, когда ты наконец встал на ноги. Болезнь отступила — это чудо, о котором молят тысячи, а ты… — А я мечтаю о другом… — Феликс не спеша поднимается на локтях, чуть прищуривается, его золотые глаза ловят свет огня, и в них пляшут демоны. — Да, это неправильно, негоже, но знаешь… забыть я не могу, как каждую ночь ты держал мою руку, боясь отпустить, словно я мог раствориться в темноте. Прекрасные мгновения… омрачённые людским недугом. Но если закрыть глаза и вычеркнуть болезнь из памяти, картина перед глазами предстает слаще мёда… Хёнджин замирает. Лицо его непроницаемо, но Феликс слышит, как предательски сбивается его дыхание. — Такие вещи говоришь… без зазрения совести… — еле слышно шепчет он и резко отворачивается, чтобы тот не увидел, как алым расцветает румянец на его щеках. — Разве должно быть совестно за правду? — с лукавой усмешкой произносит Феликс, неторопливо поднимаясь на ноги. Его движения текучи, словно у хищника, что крадётся в предрассветном полумраке. — Или, может быть, оттого, что мои слова приоткрывают запретную дверь в глубинах твоей души, выпуская на волю желания, которые ты так долго скрывал даже от самого себя? — Ч-что ты… — Хёнджин резко оборачивается, но фраза обрывается на полуслове. Феликс стоит перед ним, в опасной близости, где каждый вдох ощущается, как лёгкое касание. Трепещущие, длинные чёрные ресницы отбрасывают тени на его мраморную кожу, а в глазах застыла зыбкая нерешительность, что сходит на нет, когда его пальцы развязывают тесёмки рубашки, обнажая белоснежную гладь груди. — Я хочу почувствовать твоё тепло.…Je veux sentir ta chaleur… — слова Феликса падают на кожу, словно заклинание, вязкое, чарующее. Он приближается, медленно, неумолимо, будто сон, что не хочет рассеиваться с первыми лучами солнца. Его тело мягко касается Хёнджина, а голова находит приют у него на плече. — Le sentir avec votre corps, rappelez-vous que même quand vous n'êtes pas là je n'ose pas vous oublier. — Почему самые важные слова ты произносишь на французском? — тихо спрашивает Хёнджин, позволяя своим рукам сомкнуться вокруг его талии. Феликс вздрагивает, но не отстраняется. — Я боюсь увидеть в твоих глазах отвращение… но больше всего — нелюбовь… — Феликс, посмотри на меня, — нежный, почти призрачный призыв, и Хёнджин поднимает его лицо, заставляя встретиться взглядами. — Ты никогда не увидишь подобного в моих глазах. Как я могу смотреть на моего драгоценного ангела с чем-то кроме... Феликс затаил дыхание. — Любви. Голоса тают, растворяясь в пронзительной тишине, где слышно лишь прерывистое дыхание. В глубине глаз Феликса вспыхивает золото, переливчатое, как солнечные блики на воде. Его ресницы вздрагивают, дыхание срывается с губ дрожащим вздохом — и в следующее мгновение он уже тонет в поцелуе. Трепетном, настойчивом. Хёнджин целует его с той смелостью, что сама пугает, жадно смакуя его мягкие губы, притягивая ближе, позволяя языку легко, дразняще приоткрывать их. Феликс теряется в этом водовороте ощущений: его пальцы судорожно сжимаются на крепких плечах, словно пытаясь удержаться в зыбком, головокружительном моменте, но тщетно. Он тянется, встаёт на носочки, стараясь угнаться за этой жадностью, за этим жаром, но всё равно — слишком мало, а после — резкое движение, рывок. И он уже в воздухе, прижатый к сильному телу, его ноги сами обвиваются вокруг Хёнджина, горячая ладонь скользит по спине, удерживая его, прижимая к себе. Нетерпение вспыхивает в венах, пылает огнём, прожигает изнутри. Одежда слетает с них легко, почти неосознанно — пальцы сами находят завязки, пуговицы, застёжки, срывают их, сминают ткань, пока та не оказывается на полу, забытая в лихорадочном пылу. Стол дрожит под их весом, протестующе скрипит, когда Хёнджин усаживает Феликса на прохладную поверхность, вставая между его разведённых ног и резко прижимается к нему. Феликс обнимает его за шею, сжимает тёмные пряди на затылке, запрокидывает голову, стонет и не может найти себе места, потираясь о его бёдра. Движения Хёнджина инстинктивные и неопытные, но он старается передать в каждом касании все чувства, что сейчас в нём бушуют, собственно, как и Феликс, который так же неумело, но жадно ловит каждую ласку и каждый поцелуй. Хёнджин вырисовывает влажными поцелуями узоры на его коже, заставляя Феликса выгибаться от удовольствия и задохнуться вскриком, когда обхватывает губами изнывающий член. — Н-нет… ахх-аааах, не нужно, — всхлипывает Феликс, сжимая между пальцев тёмные пряди. Все мольбы тонут в стонах и пошлых звуках, в скрипе несчастного стола, в короткой фразе, что выгибает Феликса дугой. — Я хочу любить тебя так, чтобы тепло моего тела никогда не покидало тебя… чтобы твоя кожа помнила меня… Он всё понимал, но упрямо играл в эту игру, подыгрывал мне, — едва ловит себя на этой мысли Феликс. Тёплые руки вновь поднимают его, прижимают к груди, и вот уже расстояние до кровати преодолено. Феликс ощущает мягкость простыней под спиной, но едва осознаёт, как оказался там. Он не готов подчиняться и в порыве капризной дерзости переворачивается, прижимая и окидывая Хёнджина сверху властным взглядом. Он склоняется, медленно вырисовывает влажным языком контур нижней губы, прежде чем впиться в неё острым, пьянящим укусом. Поцелуй со вкусом крови, безумия и любви. И они оба тонут в нём. Руки Хёнджина скользят по его бёдрам, жадно сжимают, спускаются ниже, вызывая судорожные вдохи, разрывая последние нити здравого рассудка. Феликс замирает, прикрыв глаза, почти наугад тычется носом в шею, оставляя на ней дрожащие поцелуи, жадно вдыхая этот дурманящий запах. В то время как длинные пальцы Хёнджина сначала едва ощутимо надавливают на колечко мышц, а затем, на пробу, пытаются проникнуть, мучительно медленно, то ли заботясь, то ли назло, чтобы Феликс начал задыхаться, сидя на его бёдрах, ощущая, что он не единственный, кто сходит с ума от этой близости. — Скорее… Войди в меня, я больше не выдержу этой пытки! — голос Феликса звучит так, словно соткан из самой дрожи, из нетерпения, что изнуряет сильнее голода. Он жаждет, требует, извивается, потираясь ягодицами о горячий и влажный член. Хёнджин замирает на миг, лишь на мгновение, позволяя себе смаковать картину перед глазами. Феликс — в лихорадочном свете огня, с его приоткрытыми губами, глазами, затуманенными страстью, грудью, вздымающейся от сбившегося дыхания. Молочно-белая кожа под его пальцами разгорается румянцем, будто опалённая пламенем, и это пламя вспыхивает глубже, сильнее, чем любое пламя свечей. Пальцы находят опору на его бёдрах, нежность уступает место голоду — глубокий, раскалённый толчок, и воздух срывается с губ Феликса прерывистым стоном. Он выгибается, судорожно цепляясь за плечи Хёнджина, не оставляя иного выбора, кроме как прижаться ещё крепче, ещё глубже, сойти с ума в этом водовороте ощущений. Их тела движутся в унисон, будто плетут незримый узор, ритм ускоряется, дыхание смешивается, стоны превращаются в единое звучание — дикое, безудержное, сладостное. Пальцы Феликса впиваются в кожу, оставляя тонкие алые следы, а руки Хёнджина сжимают его, как будто боятся выпустить даже на мгновение. Феликс задыхается, срываясь на крик, когда волна экстаза пронзает его. Он впивается в шею Хёнджина, получая последние глубокие, резкие движения, заполняющие его полностью. Они кончают одновременно: Хёнджин – глубоко внутрь, а Феликс пачкает свой живот и обессиленно падает на его грудь. Тяжелое дыхание на двоих, Хёнджин уже и не замечает боли в запястье, а Феликс привык к шипам, что царапают его горло изнутри. Он не шевелится, не говорит, просто слушает, как бьётся сердце под его щекой. Они оба знают причину этой дрожи, этой боли, этого огня, что жжёт их обоих. Она заключена всего в одном слове — коротком, но бездонном, как ночь. В одном дыхании. В одном имени. В одном чувстве, имя которому — любовь.

•●━◖∞〄∞◗━●•

Время мчалось, словно осенний лист в порывах ветра, не щадя никого, кроме тех, кто научился жить вне его власти. Счастье опьяняло их, превращая дни в мерцающий водоворот эмоций. Они исполнили каждое данное друг другу обещание: покинули Францию, пустились в странствия по миру, жадно вбирая в себя культуру народов, чужие легенды, тайны, что шёпотом передавались из уст в уста. Жизнь била ключом, и когда Феликсу казалось, что пик блаженства уже достигнут, Хёнджин снова доказывал обратное. В одну из тех ночей, когда лунный свет дрожал на мраморных плитах, они пробрались незваными гостями на церемонию венчания. Меж сотен свечей и шёпота чужих клятв Хёнджин тихо набросил на плечи Феликса алую накидку и, встав на одно колено, взял его ледяную ладонь в свою, сжимая её, словно оберегая от ветра, от времени, от самой смерти. — Клянусь, — произнёс он, не сводя взгляда с Феликса, — любить тебя до последнего своего вздоха. Быть там, где пожелает твоё сердце. Следовать за тобой, оберегать, заботиться. И когда смерть разлучит нас, я стану твоей тенью, чтобы в следующем воплощении встретить тебя вновь. — Нет… нет… не говори так! — голос Феликса дрожал, и вся его сущность дрожала вместе с ним. — Я ведь не смогу жить без тебя, не смогу... Он рухнул на колени перед Хёнджином, прижимаясь к нему так крепко, словно желал слиться в единое целое, стать единым существом, одной душой. Для чего же ему была дана вечность, если её нельзя было разделить с тем, кто стал для него этой самой жизнью? Они меняли города, как маски на балу — с лёгкостью, за которой пряталась неизбежность. Годы проходили, но не для них обоих одинаково: Хёнджин старел, его лицо покрывали тонкие морщины, глаза становились глубже, а походка — осторожнее. Феликс же оставался прежним, застывшим в той самой ночи, когда судьба сделала его вечным. Поначалу перемены были незаметны. Когда время лишь лёгким дыханием касалось Хёнджина, он смеялся, говорил, что морщины — всего лишь следы от улыбок, что седина — это пыль улиц, а дрожь в пальцах — следствие холодных зим. Но Феликс видел правду. Видел, как любимый с трудом встаёт по утрам, как глаза его становятся тяжелее, как ночи окутывают его страхами, о которых он не говорит вслух. Они уезжали, стоило лишь кому-то обратить внимание на странность их пары — на то, как юноша рядом с Хёнджином оставался неизменно свеж, молод и прекрасен. Лондон сменился Афинами, Кёльн — Флоренцией, затем Эдирне, Марсель, Неаполь... Они жили под разными именами, меняли легенды, старались затеряться в потоке людей, но истина преследовала их, шагала по пятам.

•●━◖∞〄∞◗━●•

◖Настоящее◗

1399 год.

— Я люблю тебя… — голос Феликса срывается, ломается, тонет в рыданиях. Он прижимается к груди Хёнджина, там, где ещё слабым эхом отзывается сердце. — Спасибо, что нашёл меня… За удивительную жизнь, о которой я и мечтать не смел. — Это только начало, — шепчет Феликс, сжимая его ладонь. — Нам ещё столько нужно успеть… мы неразделимы… помнишь?.. — Я люблю тебя. — Пожалуйста, прошу...не оставляй меня... Хёнджин! Последний удар сердца звучит как далёкий, приглушённый раскат грома перед бурей, но бури не будет. Только тишина — глухая, всепоглощающая. Феликс не верит, не смеет верить. Он жадно припадает к груди Хёнджина, ловит губами воздух, будто вдыхая последние следы его тепла, его жизни, но сердце молчит. Осознание обрушивается на него, как ледяной шквал, и мир трескается, осыпаясь в пустоту. Руки Хёнджина больше не отвечают на его касания, пальцы безвольно лежат на простыне, губы, ещё мгновение назад шептавшие слова любви, безмолвны. И тогда Феликс содрогается в беззвучном крике, который разрывает его изнутри. Острые шипы сжимают его горло, извиваясь, прорываясь наружу, лишая его даже последнего — возможности дышать. Он задыхается, кровь обагряет губы, но он больше не борется, не боится. Что ему страх, если жизнь утекла сквозь пальцы вместе с последним ударом сердца Хёнджина? Медленно, в последний раз, он ложится рядом, прижимаясь щекой к его груди, где пару мгновений билось сердце, что звучало для него одной мелодией. Пальцы дрожащими усилиями находят любимую руку и переплетаются с ней — навеки. Он смотрит в его лицо — тихое, умиротворённое, прекрасное, даже теперь. Он был послан в этот мир, чтобы любить его. И Феликс любил. Любил до самого конца.

Легенда гласит: Не ходите люди в проклятый лес, а коль окажешься там, дождись луны и следуй за её светом. Путь она укажет верный, но ни в коем случае не заходи в дом, что утопает в алых, как кровь, розах. Проклят будешь в тот же миг. И услышав дикий крик—замри, прижми руки свои к груди, но не дыши.

Кто-то с дрожью в голосе рассказывает о призраке, закутанном в багряно-красную мантию, что неспешно бродит среди вековых деревьев, точно тоскующий страж забытого мира. Говорят, где он ступает, там распускаются цветы, алые, словно кровь, впитавшаяся в землю. Одни утверждают, что стоит услышать его крик — и голос твой оборвётся навеки, другие шепчут, что он не причинит вреда, если не взглянуть ему в глаза. Истории множатся, передаются шёпотом, заплетаются в страхе, но истина неизменна. Она ясна, как отражение в чёрной воде мёртвого озера. Говорят, в безлунные ночи оттуда доносятся голоса — тягучие, печальные, наполненные тоской, а порою слышен шёпот: «Я с тобой, любовь моя…» В ответ — тишина, лишь ветер колышет алые лепестки, что, едва коснувшись земли, снова распускаются под чьей-то неугасимой тенью…