от нуля до сотни.

– ПЮ! – вылетает изо рта Игоря, прежде чем он успевает среагировать как-то нормально. Распивавший спиртные по правую руку от него Костик вперивает в него взгляд, не понимая, чего это на Грома такое нашло. – Повтори? – Ну ПЮ! П.Ю. Вон, появилось только что, – ткнув пальцем на тонкую вязь тёмно-серых букв на своём предплечье повторяет Игорь, разводя руками. Друг ухмыляется, звонко, как по мешку с мукой, хлопая его по лопатке. – Ну поздравляю, значит. А вдруг Полинка? Не знаю правда, Ю она, не Ю. – Не, она Андреевна, – мотает головой Гром, задумчиво поглаживая метку, – ладно, куда спешить, появилась ведь только. Костя согласно кивает головой, пытаясь скинуть бутылку с крыши, на которой они устроились, за что получает не менее звонкий подзатыльник. Он, конечно, и сам не идеал, но отец бы такой свинарни в жизни не одобрил. Спускаются они по пожарке чинно, с мусорным мешком в руках. С тех пор, как принято говаривать, минуло двадцать лет. На самом деле всего семнадцать, но Игорь, как всякий человек, у которого стакан наполовину с водкой, привык округлять в большую сторону. Загадочный, или загадочная Пю в его жизни так и не объявилась, а буквенное сочетание то темнело до почти чёрного, то становилось таким прозрачным, что казалось — вот-вот исчезнет. Со временем Гром просто перестал придавать этому какое-либо внимание. Питерская погода редко позволяла носиться в одежде с коротким рукавом, а светские беседы про сватьев, братьев и соулмейтов, — дурацкое название, которому за столько лет так и не придумали русификации, как по Игорю, — особенно не в его вкусе. Да чего уж там, на них времени не было. На свиданки с теми, кто тоже пока находился в поиске, тоже. Фёдор Иванович смотрел на зашивающегося крестника грустно, глядя на собственную фамилию, данную супруге, на своей руке, и переживал, кажется, больше, чем он. Сам Игорь своего загадочного Пю особенно не ждал. Под стопку коньяка в компании Прокопенко иногда шутил, что у кого-то ведь на руке "ИК" написано, что не то на исправительную колонию отсылает, не то на нарушение дыхательной функции, и демонстративно складывал губы в этом "ПЮЮ", когда бутылка пустела больше, чем на половину. В остальном, какие там соулмейты, работы полный рот. Вон ещё проверка какая-то из Москвы нагрянуть обещала, и поставила на уши не только их следственное, но и половину отделений, в которых всё было даже не близко так хорошо, как у них. Когда весь отдел собирают почётным караулом у кабинета начальства, Игорь голову поднимает в сторону двери, которая распахивается под самым настоящим ураганом. Так люди, которые проверять приходят, в двери не входят, так влетают те, кто пришёл разъебывать. – Середина дня, а никто не работает, – начинается уже с порога, но гневных тирад в ответ никто не выдаёт, всем понятно — себе дороже. Понимая, что фокус не прошёл, проверяющий оправляет воротник-стойку своего явно дорогого пальто, и рявкает уже без сладких ноток в голосе: – Пётр Хазин, для вас Пётр Юрьевич. Помощник генерал-полковника Хазина. После "Петра Юрьевича" отдел слушать его перестал. Взгляды, как один, устремились на Игоря, который отчего-то, совершенно неосознанно, сжал предплечье пальцами, как будто его сейчас насильно заставят закатывать рукав рубашки. Если судьба любит посмеяться, то сейчас она, должно быть, словила пик комедии. Дело в свои руки берёт, неожиданно, Зайцева. Она вообще не мастер заискивающих улыбок, и обычно прямая и прёт как танк со своими заявлениями, но тут старается, улыбается, хватает проверяющего под локоток и подводит к остальным. – Прокопенко у нас пока занят. А это вот — лучший следователь нашего отдела. Игорь Константинович Гром. На его имя и отчество так давили разве что при поступлении в академию МВД. Взглядом показав "ну спасибочки", Игорь даже не пытается натянуть улыбку на собственное лицо. А смысл? Ну узнает его и узнает, нет — так только легче. Глаза у Хазина нечитаемые, конечно, но он свой рукав вверх дёргает первым, как будто только этого момента и ждал. Его надпись напоминает скорее какой-то из стандартных шрифтов "Ворда", но свою фамилию, слегка съехавшую в сторону сгиба руки Игорь видит чётко. Дёргая вверх свой рукав, как будто срывая приросший пластырь, Игорь уже знает, что под насмешливым "П.Ю." снизу появится тонкая вязь с надписью "Хазин". – Нашёлся, блять. Их голоса сливаются в один на секунду, но Игорь улыбаться всё равно не торопится. Хазин, наоборот, не сменяя гнева на милость, улыбается ядовито, и прорывается в кабинет начальства, делать работу. Гром такой подход ценит куда больше всяких букв на конечностях. Чего у Хазина не отнять — так это умения поднять всех и каждого на уши. Отдел гудит до самого вечера, при этом на удивление быстро забыв про то, как "две души наконец соединились" и прочие шутки, которых в начале дня было не расхлебать. Теперь все переживали за неправильно подшитые дела, за непронумерованные вещдоки в хранилище, да за каждую пылинку в архиве, ведь за них Петя, - или, как продолжал его про себя называть Игорь, Пю, - хватался взглядом и доставал всех, кого находил в поле зрения. Грому ещё повезло, у него дело на шее висело, и вся беготня с уборкой и подсчётом ему не грозила. Правда, и из отдела не давала уйти, а внимательный взгляд Хазина не ловить на себе было очень уж сложно. Разумеется, комок наглости подсаживается к нему первым, пока вокруг продолжают носиться люди. Закидывает ногу на ногу, как будто бы демонстративно одёргивает рукава водолазки, складывает локти на его рабочий стол. Гром переводит на него взгляд всего на секунду, прежде чем снова ткнуться взглядом в клавиатуру. – А скажи-ка мне, майор Гром, – задвигая пыльное кнопочное чудище почти под самый монитор, обращается к нему Петя, – чем я заслужил такую немилость? Наморщив нос, Игорь возвращает клавиатуру на место, едва не придавив пару тонких пальцев, которые так и остались на её месте. – Ты свою работу закончил, я нет. Ничего личного, Юрич. Сначала дела, потом соулмейты, устроит? – Вполне. Сегодня у меня ночной, но послезавтра я вернусь, и лучше бы тебе разобраться со своими делами, Константиныч. Отсалютовав двумя пальцами от виска, Игорь ухмыляется. Не идеально, конечно, но рядом с Хазиным оказывается очень легко. Провожая его взглядом, — вместе со всем заебавшимся отделом, — Гром кратко кивает, получая такой же кивок в ответ. Натянувшаяся между ними красная ниточка неожиданно становится очень ощутимой. Что что-то не так Игорь понимает следующим днём. Неясное беспокойство заставляет его чаще рычать на других, нервно тыкаться из угла в угол, злиться без причины, а при взгляде на неожиданно потускневшие буквы, которых теперь стало в несколько раз больше и вовсе пойти и выпросить у Прокопенко номер не самого Хазина, понятное дело, откуда он у него, но хотя бы отца. С настолько старшими по званию общаться ещё не приходилось, но Грому, в общем-то, что с самим господом богом говорить, что с генерал-полковником. Гудки в трубке затягиваются, а после басовитый голос по ту сторону трубки не слишком приветливо спрашивает, чего надо. – Я по поводу сына вашего, – начинает было Гром, но в ответ получает череду ругательств, проскользнувшее где-то между этим "пусть только попробует выйти на связь, стервец", и брошенную трубку. Наверное, это должно умерить беспокойство, если уж отец так сыночку ценит и ждёт от него одних проёбов, но Игоря это не успокаивает. Твердят ведь, что связь соулмейтов сильнее родственной бывает. Мотнув головой на заинтересованный взгляд Прокопенко, Гром готовится заполошно просить выходной за свой счёт, но Фёдор Иванович улыбается в усы, тянет стикер из общей пачки, и пишет все известные ему адреса, где Хазина, — уже младшего, — можно будет найти. Прощаясь, отечески обнимает Игоря и говорит, что наберёт старшему ещё раз, пускай перебесится только. На ближайший "Сапсан" Игорь вскакивает, тыкаясь с обратной стороны в уже закрывшиеся двери. Сложно заставить себя не мельтешить по вагону, а просто сесть на своё место и смотреть в окно, как чинно делают остальные пассажиры. Мельком глянув на текст на руке, совсем побледневший, Гром бледнеет вместе с ним. Под крылышком отца Пети, очевидно, как не было так и нет. Пошарившись среди других сотрудников, Игорь кое-как, разговорами и шоколадками для девчонки-оператора, добывает его домашний адрес, узнаёт место, где чаще всего мелькает его телефон, и исписывает крупным почерком вторую сторону выданного ему ещё в Питере стикера, подрываясь с места. Ехать домой к Хазину Гром почему-то не решает. Там бы его уже кто-нибудь нашёл, наверняка Фёдор Иванович бы отзвонился, он договариваться, в отличие от Игоря умеет, да в конце концов... В конце концов, они живут в этом чудном мире, где на инициации и непонятных метках люди строят свой быт и отношения. Непонятная метка на его руке просматривается настолько плохо, что Игорю приходится растирать кожу пальцами, чтобы увидеть, что она ещё там. Сердце заходится паникой по человеку, которого он не знает и знает одновременно. Второй адрес ведёт его в не самый привлекательный московский район. Старые фабрики соседствуют здесь с местами молодёжных тусовок, ни одного жёлтого осеннего листочка на асфальте, да и в целом не самый привлекательный вид. Вглядываясь в каждую тень, Игорь продвигается вдоль крупной метки, которую ему показывала на компьютере девушка и которую он запомнил, когда слышит совсем слабые, хриплые стоны откуда-то из деревянного заграждения. Никаких криков "помогите", только этот полузадушенный выдох. Один, второй, третий. Долго думать не нужно, чтобы влететь внутрь, заставая только кучу стройматериалов, торчащий из них кусок грязного пальто и Петю, который смотрит на него долго и испуганно из-под залепленных кровью век, а после закрывает глаза. Игорь бросается к нему, на ходу вытаскивая телефон из кармана куртки и тыкая в кнопку экстренного вызова. Скорая, пятнадцать минут. Гром тащит самую ценную ношу в своей жизни на открытое пространство, укладывает разбитую голову на свои колени, вытирает рукавом кровь с лица, забывая про бешено колотящееся сердце. – Я же тебя, еблана, только нашёл, куда ты от меня собрался, – бормочет он скорее для себя, загибая влажный от крови рукав. В такой темноте, даже если бы буквы остались на месте, он бы их не увидел. Впрочем, быстро становится ясно - ничего там нет. Тем же рукавом, пачкаясь в чужой крови, Игорь вытирает внезапно выступившие в уголках глаз слёзы. Мигалки скорой слышатся совсем близко, разгоняя любопытную молодежь от их парочки. – А вы, собственно, кто? – дежурная медсестра на входе в больницу смотрит на мужика с суровой рожей и покрасневшими глазами не менее суровым взглядом. Вместо ответа Игорь вываливает на стойку руку, демонстрируя нечёткую, серую, но всё же приметную надпись. "П.Ю.Хазин". Смягчаясь, девушка называет номер уже известной ему палаты, просит надеть бахилы, и оставляет Грома в покое. Большего ему и не нужно. Петю вытащили. Каким-то чудом, с двумя остановками дыхания во время операции, одной остановкой сердца и, кажется, пятью инфарктами у сидевшего у дверей Игоря, который взгляда не отводил от своей руки, где до последнего было пусто. Когда Хазина переводили в реанимацию, Гром уронил голову на заново вспыхнувшую на коже надпись и отрубился прямо там, согнувшись в добрых три раза. Надпись становилась сильнее по мере того, как сильнее становился Петя. Когда его мама, с которой Игорь успел законтачить, сообщила, что сын, наконец, пришёл в себя, Гром в больницу бросился со всех ног. Конечно, преодолев весь квест с поездами и общественным транспортом - в одиночку в Москве он бы крышей поехал, родной Питер всё таки лечит. Ввалившись в палату с благословения петиной родительницы, Гром видит перед собой уже знакомую ему ухмылочку, и мотает головой. И смерть не изменила. – Константиныч, – голос слабый, но Игорю хватает и этого, чтобы подойти ближе и сжать ладонь в своей, – Юрич. – Я же сказал, что вернусь. – На два месяца задержался, еблан. Ладонь в его сжимается совсем слабо, а улыбка быстро сходит на нет — устал. Ничего, теперь никуда не сбежит.