Бродяга

      

Джордж Ярд Билдингз, район Уайтчепел. ??:?? вечера.

      Прогнившие половицы скрипят под босыми ногами. Мышь, тихо шурша под неким подобием кровати, забивается в дырку в стене, от которой трещина расползается до потолка. Прожженный матрас с пятнами и дырами, из которых вываливаются слипшиеся дешёвые перья, кажется, движется от скопления клопов внутри.       Бледные руки сжимают тряпку, коей прикрыто небольшое полотно размером с прикроватную тумбу, которая не открывалась уже несколько лет. Схватившись крепче почерневшими от красок пальцами, художник срывает ткань. Проводит кистью по холсту, судорожно слюнявит пальцы, оставляя след антрацитовой краски с оттенками угля и водорослей на щеке, и размазывает цвет. Кусает губы и дрожащие пальцы правой руки, пока левая машинально, будто подвешенная, вырисовывает тёмное болотистое пятно.       Взгляд отрывается от картины, исследуя всё ту же обшарпанную стену, вымазанную когда-то углём и заводской пылью. Художник равнодушно рассматривает трещины, которые с каждым днём становятся всё больше, и переводит взгляд на холст. В голову столь внезапно и прочно заседает мысль — не мысль, а вовсе одержимость — которая заставляет его подскочить со стула словно ошпарившегося краской, забрызгавшей его пальцы, стоило ему кинуть кисти в воду. Подхватив ведро с гашеной известью, он наспех хватает самую широкую кисть из-под кровати, подбегает к стене, простукивает её, выгоняя всех тараканов из щели. Один пробегает по его руке, прячась в рукаве измазанной (а когда-то белой) рубашки. Не обращая на это внимания, Эрен макает кисть в известь, а затем проводит ею по глубокой трещине, в которой заточена лишь кромешная тьма, тараканы и кладки яиц неизвестных ему насекомых.       Но даже это не пугает его, как тьма, растекающаяся из трещины, льющаяся по стенам, по ночам добирающаяся до самой кровати, растекающаяся по углам и бледно-зелёной коже. Эрен знал, что она скрывает.       И Эрен Йегер — художник, живущий в каморке на Джордж Ярд Билдингз — был её марионеткой.

***

Уайтчепел-Хай-стрит, район Уайтчепел 17:30

      — Нужно было сразу посетить его мастерскую, — не отрываясь от очередного выпуска газеты The Illustrated Police News говорит Абберлайн, читая меж строк об убийстве Эммы Андерсон — одной из жертв в этой череде преступлений. — Они даже постарались над визуализацией, посмотри на шейный разрез, — протягивает Леви газету, пальцем указывая на иллюстрацию снизу — где голова женского трупа держалась лишь на том, что анатомически называется средней лестничной мышцей.       — Да, вот только положение всего тела слишком неестественно. Посмотри на этот убогий разворот голени. Губы съехали на подбородок, руки по размерам оказались в два раза больше ног…       — Я смотрю, ты не ценитель карикатур, — с иронией отмечает Фредерик, сворачивая газету. — И всё же, чего ты так взъелся насчёт этого Йегера? Он вполне мог подождать до утра. Сейчас в Уайтчепеле… не слишком приятное время для ночных прогулок.       «Хорошенько повеселись там, Леви. Муравейник разврата, дурно пахнущих женщин и сифилиса ждёт тебя. Всё, к чему ты так привык», — в голове звенит голос Кенни, который Аккерман младший услышал прежде, чем захлопнул дверь особняка. И он точно услышал из открытого окна, как Кенни проводил его дьявольским аккордом. И вывернул его в «Данте» Ференца Листа.       — Для начала предлагаю посетить местный паб и поспрашивать там, — говорит Фредерик одновременно и извозчику, и Леви. — Уайт Харт сейчас полон людьми с развязанными языками. Только держи деньги при себе, а лучше спрячь в ботинок.       Леви усмехается, даже не пытаясь испытывать судьбу, заглядывая в пустые карманы серого сюртука. Фредерик поджимает губы, отворачиваясь к окну, в котором видно лишь мерцание болтающегося на повозке фонаря, сбитую брусчатку и еле выглядывающие из тьмы, насильно прижатые друг к другу дома с заколоченными окнами.       — Уайтчепел-Хай-стрит, 89, — бурчит себе под нос извозчик с ирландским акцентом, протягивая руку в порванной перчатке назад. Абберлайн кладёт шесть пенсов за себя и за Леви, ловя мрачный взгляд последнего.       Вывалившись из скрипящей кареты, Фредерик разворачивается на север, в сторону единственного светящегося окна, над которым повисла кривая вывеска с выцветшими, почти нечитаемыми в тьме переулка буквами, складывающимися в «The White Hart».       — Подумать только, что буквально в 0.6 милях от нас находится Лондонский Тауэр.       — Не удивительно. Эти места стоят друг друга, — с пренебрежением отзывается Леви, обходя инспектора полиции и следуя в закоулок паба, с каждым шагом слыша всё более громкие пьяные голоса и женский смех, который у Аккермана отзывался внутри ноющим чувством жалости.       Чувством жалости и к маленькому мальчику, взращенному на таких же пьяных, плывущих улицах, словно тот, кто клал брусчатку, вдохновлялся видами на Северное море, допивая бутылку пива, сваренного где попало согласно Закону о пивных заведениях 1830 года. Мальчику, выросшему и не погибшему лишь потому, — так исторически сложилось — что каждый старался сохранить хоть одно знакомое лицо и уберечь его от гниения в нелюдимом переулке.       Мимо него мелькает тёмное пятно, нарочно задевая засаленным подолом платья его руку. Приподнимая ткань на непозволительное расстояние от ног, открывая белоснежные икры, вертит ножкой в маленькой туфельке. И Леви слышит, как она глотает воздух, чтобы тихо, словно заводная кукла, захихикать у него над ухом. Обнажить маленькие зубки, игриво потираясь своей рукой об его сюртук. Она громко сглатывает прежде, чем зайти за его спину. Кончая спектакль, она разворачивается, протягивая ему свою тонкую ручонку.       — У меня нет денег, — одним предложением высекает её Леви. Милое лицо искажается уродством пренебрежения, которым она одаривает его. Возмущенно краснеет. Не укладывается в её маленькой пустой припудренной головушке, как она могла так ошибиться. По её румяным щекам стекает жирная дешёвая косметика, крылья носа раскрываются, а губы расплываются, обнажая испорченные зубы с выпяченными клыками. Ядовитые тёмные глаза буравят его лицо, пока жёсткая ладонь так и норовит содрать кожу.       — Мы пришли сюда не за этим, — вмешивается Фредерик, своим голосом заставляя девушку отстраниться от Леви и настороженно отойти назад. — Мы хотели бы… узнать об Эрене Йегере.       — Он художник, живёт в этом районе.       Девушка оценивающе осматривает детектива и полицейского. Но молчит. Тогда Фредерик кладёт ей в руку пять шиллингов. Девушка пересчитывает их, а затем, закатив глаза, отвечает:       — Среди моих клиентов его не было. Художники предпочитают девушек подороже, — она бросает обиженный взгляд на Леви. А затем оборачивается к Абберлайну, указывая пальцем на паб. — Впрочем, в Уайт-Харте о нём должны знать. Возьмите это, — она протягивает полицейскому красный лоскут ткани, — это вам поможет.       — Ну и чего мы тогда ждём? — спрашивает Леви, надевая перчатки. Девушка тем временем скрывается в соседнем переулке.       Приближаясь к пабу, Аккерман замечает, что улица, оказывается, не так пустынна, как на первый взгляд. Первый раз окидывая пространство между домами и пабом, он не заметил никого, однако теперь, приближаясь к заведению всё ближе и ближе, начал замечать силуэты в тени, снующие туда-сюда, словно крысы, порой шепчась и тут же исчезая в тёмном переулке, стоило Леви обернуться. Он чувствовал пьяное дыхание на затылке, тонкие дряблые пальцы в своих карманах, но отчего-то не пытался прервать это извращённое действо. Он уже видел маленькие заплывшие глаза, которые осматривали его с пренебрежением, непониманием и предвзятостью. И их было так много; они плыли, мелькали, и в каждом отражении этих глазниц он видел себя. И это не было отнюдь метафорой.       Они обнюхивали его и Абберлайна: несёт ли от них тем, что тогда называли iconic beer from Shepherd Neame brewery или они пахли так же, как и все — бедностью и нищетой.       Ко всему, что не отражало зачатки бедности, худобы и болезненности, здесь относились враждебно. Вокруг инородного и отчуждённого они кружили как мухи, жужжа и шепчась, корча рожи и растворяясь во тьме так, что ты видишь эти лица везде и абсолютно всегда ощущаешь их присутствие.       Они все были частью этого организма, похожего на огромную болотистую жижу, с множеством глаз и рук, растекающуюся под ногами, когда лондонский ливень обрушивается на землю, вымывая её на дороги, площади и переулки. И стоит тебе ступить на неё, как ты тут же проваливаешься в топкое болото, которое затягивает тебя. Ты ещё можешь вытащить ногу, однако ведь есть те, кого она засосала полностью, оставляя лишь проредевшие волосы на поверхности, которые превращались в усики и лапки, благодаря которым тот организм мог передвигаться и питаться.       И теперь, когда Леви вспомнил, частью чего он был двадцать лет назад, он смог расслышать тот унисонный шёпот, звучащий в его барабанных перепонках.       «Он наш», — Леви хмурит брови, вытирая капли дождя с лица рукавом так, как делал это двадцать лет назад — быстрым резким касанием, становясь похожим на плешивого котёнка, неуклюже вымывающего свою морду. Как давно этот дождь начался?       «Леви, ты наш», — шепчет прокуренный голос прямо над ухом, когда рука в лайковой перчатке касается ручки паба. — «Леви, ты вернулся?», — шепчет женский басистый голос, злорадно усмехающийся ему в лицо, опаляя его дыханием с привкусом дешёвой помады и мужского семени. — «Ты бросил нас»… — дверную ручку заклинивает. — «Леви, мы тебя не бросим».       «Ты наш, Леви».       Он промаргивается, оказавшись внутри паба. Сидящие оборачиваются, Абберлайн, стоящий рядом, вопросительно на него смотрит. Видимо, детектив слишком сильно захлопнул дверь. Однако секундой позже на них уже никто не обращает внимания, снова поднялся гул и пьяный лепет. Эта обстановка вернула в Леви прежнюю невозмутимость.       Пабы в Сити, Саутуарке, Ламбете и даже Уайтчепеле ничем не отличаются по разговорам. Здесь также рассуждают о политике, проклиная и одновременно защищая британскую корону, грезят о высоких налогах и женщинах, чей смех вполне искренне разливается по пабу, словно льющееся пиво в стаканы, запахом которого пропитаны все столики. Свет от ламп весело играет на стенах, обвешанных плакатами с выступлениями нескольких лондонских театров как минимум пятилетней давности. В какофонии звуков, безудержного женского смеха, издаваемого толстушкой-уборщицей, разговаривающей с каким-то рыжебородым краснолицым увальнем; вялого лепета расслабленных языков, несколько подростков затягивают первые строчки:       — My sweetheart, come along!       Расслышав знакомые слова, звучащие здесь каждый день, исполняемые всегда разными людьми, паб впадает в безудержное веселье, растягивая и перетягивая ноты, распевая порой невпопад, но удерживая кокетливый мотив песни изо всех сил.       — Don’t you hear the fond song,       The sweet notes of the nightingale flow?       Don’t you hear the fond tale       Of the sweet nightingale,       As she sings in those valleys below?       So be not afraid       To walk in the shade,       Nor yet in those valleys below.       Полилось пиво, подростки встают на столы, растанцовываясь, падают, неуклюже встают, продолжая орать излюбленный мотив. Леви кажется, что даже Абберлайн бурчит его себе под нос, делая вид, что всего лишь укладывает усы. И Аккерман бы соврал, если бы сказал о том, что сам не знает слов народного достояния.       Pretty Betsy, don’t fail,       For I’ll carry your pail,       Safe home to your cot as we go;       You shall hear the fond tale       Of the sweet nightingale,       As she sings in those valleys below.       Но они продолжают продвигаться вперёд, наперекор толпе, которая, словно инородное тело, отталкивает их. Леви машинально подхватывает падающее тело и втаскивает его обратно в толпу. Абберлайн обращает на себя внимание бармена и показывает тому красный лоскут, переданный ему проституткой. Высокий лысый мужчина указывает на дверь в конце коридора, а затем продолжает натирать сколотые бокалы, изредка протирая свой лоб этой же тряпкой, однако Леви отчетливо замечает, как тёмные глаза хозяина заведения исподлобья смотрят на двух пришедших, незваных гостей. Красный лоскут не вызвал у него ни малейшего удивления, значит, они не первые, пришедшие сюда с ним.       — Леви, пойдём, — говорит Абберлайн и, несмотря на шум, Аккерман слышит его и внемлет.       My sweetheart, come along! — у Леви давит в висках, пока самый шумный из подростков орёт ему на ухо, захлебываясь пивом и хохотом. Детектив отталкивает его в последний раз так, что тот падает в объятия толстушки, и, может быть, случайно обхватывает её пышную грудь, обмякая на ней.       — Конни! — женщина отвешивает мальчишке оплеуху.       — Леви, — Фредерик вновь обращает на себя внимание. Аккерман оборачивается и видит за спиной инспектора приоткрытую дверь. — Пойдем.       Аккерман говорит что-то нечленораздельное себе под нос, однако всё же заходит следом за Абберлайном и, даже не оборачиваясь, хлопает дверью.

***

      Помещение, внутри которого оказались детектив и инспектор, можно было бы принять за склад, ведь вдоль каждой стены стояли ящики с алкогольной продукцией различных пивоварен. По привычке Леви осматривает несколько ящиков на наличие у них «черных меток». Впрочем, не сильно заостряется на этом и поворачивает голову к свече, одиноко стоящей на столе, за которым сидит девушка, явно заметившая их присутствие, но не отрывающая взгляд от собственных рук.       — Эрен Йегер, — тело напротив резко выпрямилось, что заставило Леви нахмурить брови, но тем не менее продолжить. — Что тебе про него известно?       Аккерман не может разгадать ту эмоцию, которая отразилась на её лице теперь: смесь ярости и глубокой печали, до скрипа зубов и слёз на глазах. Но слишком быстро хмурое лицо сменилось маской безразличия, а слезы невзначай были вытерты красным шарфом.       — Художник, живет на Джордж Ярд Билдингз, никого из проституток не нанимал, поэтому ничего более сказать не могу, — резко бросает взгляд на Аккермана, но затем снова опускает его на стол. Слишком «эмоциональная» реакция для такой, как она. Слишком много эмоций для неё. Он видит, как она смотрит на него. Как мать, у которой он отобрал младенца.       — Тем не менее ты слышала о преступлениях здесь, — Леви продолжает давить. — Ирония в том, что последнее напрямую связано с деятельностью Йегера: его картина пропала с места преступления, и мы нашли только изуродованный труп заказчика, — девушка морщится. — В чем ценность этих картин? Я бы не спрашивал, если бы не знал, кто ты на самом деле, — Леви заминается, переступая ногами, чем несколько успокаивает девушку своей, казалось бы, неуместной паузой.       — Я не знаю, причем здесь эти идиотские картины, Леви, мои девочки никогда не ходили к нему, откуда я могу знать что-то ещё?       На лице Леви мелькает подобие улыбки.       — Тогда почему ты дрожишь как забитая собака? — он обходит девушку с левой стороны, и она даже не пытается проследить за ним, буравя взглядом собственные руки, лежащие на столе. — Почему ты боишься? Почему такая бездушная тварь, как ты, сейчас сидит и глотает слёзы?       — Леви, — слышится со стороны Абберлайна.       — Может, ты действительно испугалась за свою судьбу. Подумала, что одна из твоих натворила дел? Или ты сама прокололась где-то, подделывая документы мигрантов? — шуршание бумагой. — …Или всё дело в этом, Микаса?       Леви швыряет на стол записку, в которую тут же вцепляются женские руки, однако даже через тонкие пальцы можно разглядеть кривые, но всё же читаемые буквы:

      «НЕ СМЕЙ ПРИБЛИЖАТЬСЯ КО МНЕ ИЛИ Я УБЬЮ ТЕБЯ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ

Э.Й.»

      — Это он, не так ли? — в голосе Леви не слышится прежнее раздражение, лишь усталость. — Инициалы поразительно похожи, не так ли? Впрочем, по твоей реакции и так всё было понятно.       Микаса прижимает руки ко рту сильнее, чтобы заглушить тот рёв, который издает ее горло, разрывая голосовые связки. Голова падает на стол, словно на эшафот.       Эрен… Эрен… Эрен…              — Леви, прекрати, — одёргивает того Абберлайн, косясь на девушку, истерично вырывающую себе волосы с головы.       Аккерман морщится, будто бы сам не желал такого исхода, но ведь он честно не мог его предвидеть. Она сама вынесла себе приговор, когда пришла к нему в дом. Она позволила себе приходить к нему и теперь расплачивалась за это. За ту любовь, которая оставила в руках лишь вырванные волосы и занозы на рубцовых пальцах.              Леви не было стыдно видеть ее такой. Но ему отчего-то было противно.       — Он заказал меня, — бурчит Микаса в собственные ладони. — Чёрт, он заплатил столько денег, что я не могла отказаться. Шла туда с заточкой в подоле, но как увидела его… — она поднимает взгляд на детектива. — Это не человек, Леви. Он просил просто поговорить с ним, а я как дура… — она проговорила что-то нечленораздельное, но Леви всё понял.       Можно ли ее осуждать за это? Леви не посмел бы.       — Дай мне, пожалуйста, его адрес, Микаса.       Она слюнявит карандаш и наспех пишет на обратной стороне оборванной, смятой записке, что вручил ей Йегер. Колеблется, но затем, словно револьвер, отдает Леви.              Уходя, Аккерман бросает взгляд на Микасу. Такой человечной он её никогда не видел. Мысленно извиняется за то, что манипулировал ею, чтобы найти ответы.       Микаса Аккерман покончит жизнь самоубийством три дня спустя, удавившись красным шарфом в одном из борделей. Ещё одно проявление человечности, которое Леви не увидит. Но почувствует, читая об этом в газетах.

***

Уайтчепел

19:30

      — Гиблое местечко, — бросает Фредерик Абберлайн, оборачиваясь к двери паба. Их проводили ещё одной песней, которую Леви уже не слышал. Но непременно бы узнал: репертуар никогда не меняется, поют либо про любовь, либо любовниц, либо про хорошую выпивку. Иногда про «паршивых индусов», которых Керзон позже назовёт «лжецами». — Думаешь, нам стоит сейчас наведаться к Йегеру?       — Да, время терять не стоит, — машинально отвечает Леви, поджигая сигарету. — Отсюда до Джордж-Ярда около двадцати минут. Не вижу смысла ждать извозчика, сами доберёмся.       И вновь не придется напоминать о пустых карманах, хоть Леви к ним привык. Так же, как и выглядеть беспомощным, хотя таковым его никто не называл. Даже двадцать лет назад проходящие мимо того, кто бледно-зеленым лицом смотрел на них, словно на своих врагов. На тех, у кого почему-то после этого взгляда пустели кошельки или монеты в карманах. Отнюдь не из жалости: Леви не вспомнил ни одного, кто кинул бы монету к его ногам. Но и камнями не закидывали — не по-христиански.       Всеобщая беспомощность — еще один элемент того детородного органа, что породил их: вечно нуждающихся, но не вызывающих жалости. То самое ощущение того, что ты «свой», что ты — часть той природы, которая произросла в тех местах. Нуждающиеся крали у своих же, инвалиды калечили таких же инвалидов. Только умирающие, на первый взгляд, не забирали никого с собой. Природа уготовила для всех эту участь, а свои всегда сгнивали друг с другом. Друг за другом. Круговая порука, из которой выйти — пойти против природы.       Можно ли было благодарить Кенни, который тогда вернулся из Британской Индии, за то, что дал Леви работу? Выдернул сорняк с корнем и пересадил произрастать в другом месте? Возможно, ведь желудок теперь не так часто напоминает о себе, а тело благодарит за кровать, в которой единственными любовниками были клопы. Хоть не гробы, в которых иногда спали друг на друге вальтом. Извращенную камасутру Леви познал ещё тогда.       Но ведь теперь он не был «своим». Но и не стал чужим, когда снова и снова возвращался в Уайтчепел и смотрел на таких, как он. Вернее, на тех, кем когда-то был он.       «Ты наш», — всё ещё отдавалось звоном в ушах. Но теперь это стал дикий скрежет. Леви ушёл от них, бросил их, разорвал чёртов принцип круговой поруки. И они возненавидели его как дезертира. Предатель — клеймо, с которым Леви просыпался, работал, ел и спал. Сны он никогда не видел, потому что мечтать было не о чем. Всего лишь тонкая пелена, которая рвалась от малейшего шороха. То могла быть просто кража, а, может, и заточка в шею. Последнему Леви лет двадцать назад непременно бы обрадовался. Если бы в его подкорке не сидело желание бороться.       Смерти он непременно бы вдарил в челюсть, если бы она подкралась слишком близко и попыталась утянуть его за собой.       Дождь закончился, но под ногами не переставало хлюпать. Отвратительно, но типично для Лондона. Дорога от Уайтчепел-Хай-стрит до Джордж Ярда всё также не была освещена, только констеблей становилось чуть больше — следили за правопорядком на улицах. К ним во многом не относились враждебно — корона предусмотрела это и издала закон, согласно которому констебль избирался местным населением. Обычно ставили компромиссных фигур — сам инспектор Фредерик Абберлайн был таковым. Леви познакомился с ним, когда Кенни пристроил его в Детективное отделение Скотланд-Ярда. Они неплохо сработались, расследуя бытовые убийства. Одаренность того и другого была замечена вскоре, поэтому их «повысили» для расследования более серьезных преступлений — неопознанные трупы, серийные и совершенные с особой жестокостью убийства. Фредерик симпатизировал Леви своей неординарностью: даже сейчас они мысленно сходились в одном — если они найдут художника, дело не закончится. Но все подозрения будут падать именно на фигуру Йегера. Вопрос доказательства, а кроме безумных сплетен у них ничего нет. Но и Леви, и Фредерик почему-то берут их во внимание.       — Здесь быстрее, пойдем, — кивает Абберлайн в сторону проулка. Ещё одна занимательная деталь — Фредерик отлично ориентируется в Уайтчепеле. Хотя инспектор был переведён сюда лишь четыре года назад — в 1873 году — местность он знал лучше, чем констебль. И в каком-то отношении лучше Леви, прожившего здесь детство и юность.       Спустя некоторое время, они наконец достигли Джордж-Ярда и уставились на строение. С виду оно ничем не отличалось от тех, что стояли поблизости — потемневшая кирпичная кладка, деревянные окна, побитые в некоторых квартирах, дыры в которых были заткнуты грязными тряпками. Где-то пискнула мышь, и ее тень промелькнула в арочном переулке, от которого Леви не отводил взгляда. В ноздри ударил запах затхлости, тянувшейся оттуда — Аккерман сморщился, представляя, как во тьме случайно наступит на чью-нибудь ледяную вздувшуюся ладонь и отогнал наваждение, незаметно ущипнув себя за запястье. К этому никогда не привыкнешь — можно лишь делать вид, что за тридцать с лишним лет этому не удивляешься. Стоит притронуться — в уголках рта уже чувствуется привкус рвоты. Когда Леви вернётся к себе, он обязательно соскребёт с ладоней и тела запах Уайтчепела мочалкой, а может, и наждачкой. В Ламбете, Саутуарке или даже в Сити такого желания не возникало, даже если дело заходило о жестоких убийствах.       Леви оттуда никого не знал. В Уайтчепеле он знал многих — двух третей из них уже не стало. Чаще всего Леви вспоминал того солдата, что рассказывал ему об Индии и сипаях. Он умер от сепсиса. Аккерман не знал, где его похоронили и очень сомневался, что сейчас на том месте осталось хоть что-то. Они все уходили из жизни безвозвратно, не оставляя за собой даже крестов. Поэтому Леви старался хотя бы вспоминать о них, хоть иногда. И сердце подрагивало, когда черты лица в воспоминаниях утрачивались. От того солдата осталась лишь пелена. И отрезанная перебинтованная тряпками нога. Да, будто Леви грезил о той ноге и о том рте, что рассказывал ему про лживых индийцев. Больше ничего вспомнить не удавалось.       Арка манила его, тот унисонный шепот снова завихрился в голове, но там — в том тёмном проёме — было что-то иное. Оно будто противоречило тому естеству, той среде, в которой они находились.       — Он живёт на первом этаже. Держи, на всякий случай, — Абберлайн протягивает Леви револьвер Уэбли. — Постараемся обойтись без этого, но перестраховаться не помешает.       Стук в хлипкую дверь и выученное: «Фредерик Абберлайн, инспектор Уайтчепела. Откройте дверь». Леви вспоминал картину в доме Кенни, пока с той стороны было тихо. Не встречались ли они ранее, если художник запомнил его черты лица? Слишком досконально, на картине был изображён не ребёнок, значит, встречались они относительно недавно. Конечно, даже простой взгляд в толпе может вдохновить творца искусства, но чтобы настолько передать визуальное сходство — либо талант, либо…       Скрип.       Леви машинально тянется к револьверу во внутренний карман сюртука. Бросает быстрый взгляд на Абберлайна, который жестом показывает ему повременить с оружием.       И ещё скрип: уже совсем близко. Дверь медленно открывается, а оттуда выглядывает русая длинноволосая голова. Глаз быстро мечется от Абберлайна к Леви и останавливается. Осознанный взгляд, худое тело выпрямляется.       — Тебя, — он показывает чумазым пальцем на Фредерика. — Не жду.       Взгляд на Леви.       — А тебя — жду. Заходи.       Нет, Леви его не узнал. Но художник его заинтересовал. Рука, которая тянулась к револьверу, остановилась на дверной ручке, которая вот-вот могла отвалиться, нажав бы он сильнее.       — Послушайте, мы расследуем убийства, во всех них косвенно фигурируют ваши картины, нам нужно задавать вам пару вопросов, — Фредерик выделяет слово «нам», но Эрен его не слушает, смотря на детектива.       — Он пойдёт со мной. Ты — нет.       Леви рационально прикидывает, что сможет справиться с хлипким телом художника, если тот будет оказывать сопротивление, поэтому кивает Абберлайну в знак согласия.       — Можешь ехать в отдел, я сам доберусь. Всё в порядке.       Фредерик ещё раз окидывает взглядом Йегера, качает головой и уходит, скрываясь за поворотом.       — Заходи, — говорит Эрен Леви, заползая внутрь квартирки.       Аккерман колеблется, закрывать дверь или нет, пока Эрен возится со спичками и керосиновой лампой. Слышится щелчок и скрежет головки об спичечный коробок. Неяркий свет играет тенями на измазанных краской стенами. Душно: пахнет известью. Леви осматривается, подмечая всё, что может показаться подозрительным: потемневший матрас, сделанный собственноручно мольберт, на котором стоит, видимо, холст, скрывающийся за тряпками. Палитра, кисти, краска на стенах, полу… повсюду. Щёки Эрена, светлая рубашка, широкие серые штаны — всё было в красках.       Эрен склоняет голову набок, не сводя глаз с Леви.       — Да, ты очень похож на него, — говорит он, откидывая длинные русые волосы назад.       — На кого? — облизывая губы, спрашивает Аккерман, вспоминая очертания картины в доме Кенни.       — На того детектива, который не может поймать преступника.       — Может, уже поймал, — небрежно бросает Леви, так и оставаясь стоять возле двери. — Мы несколько продвинулись в расследовании, поэтому я здесь.       — Я знаю, — Эрен проводит измазанными пальцами по скрытому холсту. — А ещё я знаю, что у вас ничего не получится.       — Эрен Йегер, давайте не будем говорить загадками.       — По-моему, я ясно выразил свою точку зрения в картине, — Эрен подходит ближе, щурясь одним глазом. — Ты недостоин той смерти, что тебе уготовлена, если ты продолжишь расследование.       Леви хмурится, отводя взгляд. Эрен явно не в себе, его поведение точно нельзя назвать нормальным. И как вести себя с ним — тоже непонятно. Одно неверное слово, и ему придётся доставать револьвер, чтобы защищаться, хотя он пришёл сюда за ответами. Будто бы получить их вообще нереально при любом из раскладов. Можно, конечно, отправить его в психиатрическую клинику — подобие извращенной тюрьмы. Но это лишь способ изолировать потенциально опасное лицо, а не добиться правды. Действительно сложно.       — Откуда ты меня знаешь? — единственное, что вырывается у Леви из уст.       — Поверишь, если я скажу, что давно был с тобой знаком?       — Не уверен.       Комната давит на виски. Здесь невозможно находиться больше часа: едкий запах красок забивается в ноздри, становится дурно дышать. Керосиновая лампа забирает кислород — окна заколочены. Леви ослабляет галстук, пытаясь незаметно вдохнуть больше воздуха в лёгкие.       — Мне… — Эрен мнётся, отводя взгляд к стенам. — Не хочется, чтобы невинные страдали от меня, — черпает известь из ведра шпателем и размазывает по трещине в стене. — Они повсюду преследуют меня, и я соврал бы, если бы сказал, что не собственноручно породил их.       — Кого? — Леви массирует виски, соглашаясь уже упасть на поцарапанный стул и получить занозу в бедро.       — Я… не знаю, — Эрен продолжает что-то нечленораздельно шептать, пока Леви подходит к окнам. — Ты думаешь, что я не в себе, но, может, моё безумие в некотором роде помогает не отрицать очевидного, как пытаетесь делать вы?       Леви оборачивается к Йегеру. Совсем как-то забыл, что не стоит держать потенциального сумасшедшего преступника у себя за спиной. Шпатель может вонзится в затылок.       — У тебя с собой револьвер? Да? — с ноткой восторга спрашивает полушёпотом Эрен, обходя Аккермана по кругу. — Ты принёс с собой оружие, Леви? Это очень, очень хорошо. Подожди минутку, я сейчас. Да, очень хорошо.       Что-то внутри подсказывало Леви, что ему стоит уже заканчивать с Йегером и везти его в отдел, где можно будет пригласить доктора Филлипса, который, может, накачает Эрена чем-то, чтобы тот стал посговорчивее. Но Аккерман бы соврал, если бы сказал, что ему неинтересно послушать то, о чем твердит сумасшедший. Откуда он его знает? Откуда он знает, что у него в сюртуке лежит револьвер?       Что вообще здесь происходит?       Эрен возится в тумбочке рядом с матрасом, с полуулыбкой на лице.       — Что с твоим глазом? — спрашивает Леви, облокачиваясь на подоконник. Сюртук нужно будет замочить в воде, натерев мылом.       — Ты же местный, — констатирует факт Эрен. В голосе ни тени вопроса или сомнения. — Наверняка знаешь, что будет, если пойти против природы, — «Ты наш» снова зазвучало где-то в глубине сознания. — Вот и я пошёл против своей природы.       — Похоже на дезертирство, — вырывается у Леви, и он прикусывает язык.       Эрен одаривает его восторженной улыбкой.       — Да, мы с тобой похожи. Оба предатели, — смакует это слово и улыбается, проводя языком по зубам. — Хочешь покажу, чего стоило мне моё предательство?       Леви совершенно не должно быть интересно. Чёрт, он даже не знает, почему всё ещё стоит здесь и пялится на сумасшедшего убийцу, внемля каждому из его слов. Давно пора вывести его отсюда и отвезти в отдел, если нужно будет, пытать до тех пор, пока он не признается в содеянном. Получить похвалу от начальства, возможно, премию, пару усмешек от Кенни и шершавую ладонь, которой он будет взъерошивать его волосы; которую Леви пообещает запихнуть Аккерману старшему прямо в задницу. Эрена положат в клинику для душевнобольных, где он окончательно сойдет с ума, где на нём будут тестировать психотропные препараты или — самое худшее — попробуют провести лоботомию. Но об этом Леви не будет знать, потому что ему неинтересно.       — Покажи.       Эрен что-то кладёт на тумбочку и начинает развязывать узел на затылке. Разматывает повязку, становясь спиной к Леви. Аккерман чувствует легкое покалывание на кончиках пальцев. В тёмной каморке только он — нерадивый детектив, занявший чью-то должность благодаря знакомствам Кенни, и сумасшедший убийца, обнажающий перед ним свою душу. Слишком интимно. Слишком неправильно. Но хоть где-то Леви может поступить так, почти не чувствуя угрызений совести. Пусть это дело станет не только самым жестоким в его карьере, но и самым запоминающимся.       Эрен медленно поворачивается, опуская руки вниз. Ждёт. Леви подходит ближе, берёт керосиновую лампу и хирургическим взглядом осматривает рану. Запекшаяся кровь, грубо заштопанная нитками щека, пустое кровавое месиво вместо глаза. Хмурится и убирает лампу от лица Йегера.       — Это недавно произошло?       — Неделю назад.       — Совпадает с примерным временем убийства Спенсера.       — Да, он убил его, а затем принялся за меня, потому что я ему мешал, — Эрен отводит взгляд на трещину в стене.       — Кто «он»? Кто убил всех троих? — Леви подходит ближе, закидывая голову наверх, смотря в глаз Йегера.       — Я… назвал его Бродягой. Клянусь, — он отшатывается назад, чуть ли не падая на матрас. — Когда я продавал свои картины, я не знал, что он может следовать за ними.       — Какой-то человек преследует заказчиков твоих картин?       — Мгм, — мнётся Йегер, то и дело смотря на стену. — Пожалуй, так.       Хватает нескольких секунд, чтобы Леви, вскинув голову, с некоторым ужасом в глазах, схватив Йегера за шею, повалил его наземь. Грудь как будто залили кислотой — так всё разъедало внутри от собственной слепоты. Как он сразу не подумал об…       — Кому ты отдал последнюю картину? — Леви, ты же уже знаешь. — Отвечай!       — Я предупредил тебя, отправив… Чёрт.       Осознание.       Кенни. Эрен отдал своё последнее творение с изображением мёртвого детектива Кенни Аккерману. Хотел предупредить, но навлёк гибель. Принёс смерть в их дом. Хотел уберечь, а в итоге снова убил.       — Это не может так продолжаться! — кричит Эрен, пытаясь сбросить Аккермана с себя. — На тумбочке лежит шприц с морфием. Вколи мне и выстрели в левую руку. Переломай мне все кости. Чтобы от нее ничего не осталось. Чтобы я больше не смог писать эти чёртовы… Ай!       Йегер вскрикивает, когда Леви хватает его за волосы.       — Мне надоели твои сумасшедшие вопли, — тянет на себя, лоб юродивого сталкивается с лбом детектива. — Помоги лучше поймать преступника, пока он не убил его. Чёрт, ты меня слышишь? — взгляд глаза в глаза. Пощёчина. Пальцы уже не на шее, а запутались в русых волосах. — Помоги мне поймать его, если ты уже знаешь, кто это. Ты мне все уши здесь прожужжал своим желанием помочь, так сделай это!       Да, теперь Леви почувствовал тот привкус предательства на языке, когда в груди становилось гадко волнительно от мысли о расчленённом теле своего дядьки. «Ты наш, Леви» набивало оскомину в голове. То было не утверждение, а желание доказать обратное. Разодрать руку дезертира в попытках вернуть обратно. Запустить когти в спину и бросить лицом в грязь. Но теперь это желание разбивалось о чувство тревоги за того, кто помог когда-то выбраться. Хотя, может, было уже слишком поздно?       — Как думаешь, мы успеем? — спрашивает Леви, не оборачиваясь назад, где стоит Йегер.       — Вполне. Может, он даже покажет тебе картину, которая висит у него в коридоре.       Возвращение блудного сына.       Отчего-то Леви теперь казалось, что это он стоит на коленях, прижимаясь к тем, кто так отчаянно твердил ему злополучные слова. Они заставили бы его наглотаться грязи за все те годы, которые он скитался вдали ото всех. То, что они глотали каждый день за него. Будь бы у них телёнок — непременно скормили бы ему. Отнюдь не наказание, а милосердие. Всё, что у них было, они несомненно отдали бы Леви.

«ибо этот сын был мертв и ожил, пропадал и нашелся».