Южные штаты отказались

Я бережно и медленно открыл дверь перед Идой, покачнув при этом огромный пышный венок, благоухающий смолой и корицей, и пропустил её в тёплый зал кафе. Это послужило началом самого спокойного, уютного и восхитительного вечера за последние тревожные полгода. Нет ничего лучше, чем та секунда, когда ты ненамеренно выбрасываешь то, что мучит, из головы, и получается это легко и просто, словно мысли только и ожидали конкретного случая, чтобы отпустить самих себя. Мы сели за свободный столик, сделали заказ, завели разговор – я наконец почувствовал себя обычным человеком без всяких страшных чужих тайн, просто наслаждающимся жизнью, скорым праздником, обществом девушки, образованной и умной, словом, всем вокруг. Почему не удариться в скучнейшие описания, самые банальные из существующих, чтобы вам, читатель, совсем осточертела эта история? Я не думаю, что вам так уж важно, что мы ели или обсуждали, да и мне самому это запомнилось лишь потому, что каждая, даже мельчайшая деталь этого дня осталась одним из самых ярких кусочков в мозаике «1937 год» по причине событий, которые я ещё опишу. А сейчас я закончу резко и быстро: мы отужинали и вышли из кафе, решив, что я должен проводить Иду до дома – никогда ещё обязанности не вызывали такого желания их исполнять. Тихо падал снег, слипшийся в огромные, фантастичного вида и формы хлопья, по брусчатке стучали каблуки Иды, которая смеялась над моими шутками и смахивала снежинки с ресниц, размазывая по векам капли воды. Я решил, что к атмосфере идеально подойдёт длинный и запутанный рассказ о том, как три года назад я попал под ливень, промочив и превратив в бесполезный мусор неплохое конкурсное сочинение. Они неожиданно появились из-за угла, все покрытые прозрачно-белыми пятнами, сверкавшими в янтарном свете фонарей, шли рядом, беззаботно, не смотря ни на кого, кроме, мне казалось, друг друга. Я слышал, как они смеялись и разговаривали, но слов не разбирал: слишком далеко, да и сосредоточен был только на Иде, говорившей что-то о Войне за независимость, а затем и вовсе отвернулся. Кто они такие, чтобы портить мне вечер с девушкой?! На словах «южные штаты отказались» Иду перебил крик. Кричал Пельцер, судорожно цепляясь за своего спутника, тот же испуганно молчал, панически вертя головой и оглядываясь по сторонам. Их заволокли в какое-то подобие грузовика и с лязгом закрыли решётчатую дверь – никто на улице не обратил большого внимания на этот эпизод, не постарался помочь, не осведомился о причине столь внезапного ареста. К чему? Каждый знал, что люди в чёрной форме никогда не выходят на улицу просто так и не отвечают на вопросы – разве только отправкой на этом же грузовике. Ида и я решили не выделяться из толпы и продолжили мирную беседу и прогулку. За нашими спинами проскрежетали тормоза. Этими словами не кончается написанное мною двадцать лет назад. Но, прежде чем вновь открыть вам, мой старый читатель, последнюю строчку моего первого в жизни подобия репортажа, я посмею занять ваше время небольшим рассказом о себе. Война, фактически прошедшая мимо меня, не изменила моего характера и воззрения на жизнь. Не справился с этой задачей и гремевший на весь мир ещё десятилетие назад суд над государственными деятелями, последовавшими за Адольфом Гитлером в национал-социалистическое будущее. Ида, когда-то очаровательная незнакомка, не покинула моей жизни: сейчас она сидит, листая двадцать первый том протокола Нюрнбергского процесса, в соседней комнате. Недавно, после вступления в силу «Закона о преодолении последствий войны», мне пришлось явиться в правительственную канцелярию. Я пишу «мне пришлось», так как всегда ненавидел разного рода администрации, чиновников и весь государственный аппарат в качестве собеседников, но в настоящий момент это уже не играет роли: они сделали попытку реабилитировать таких, как Штерн и Пельцер, и позволили этим людям подать заявления на компенсацию ущерба. Теперь вам должно быть понятно, почему я отправился туда – мне необходимо было, чтобы среди будущих заявлений было хоть одно правдивое и объективное. Для этой цели я решил использовать свои недавно найденные школьные записки и наведался в канцелярию с тем, чтобы осведомиться об этой возможности. Она была мне предоставлена после некоторых проволочек, самой мучительной из которых была встреча с мужчиной весьма преклонного возраста. Он, аккуратно придерживая тёмными сухими пальцами лист, опустил своё заявление в предназначенный для этого ящик. Мне понадобились все выученные за тридцать семь лет терпение и сдержанность, чтобы не отшатнуться – он пристально, внимательно разглядывал меня. - Вы сын Магды Мюллер-Берг, то есть, виноват, Магдалены… фон Карих. Да, так его звали, её жениха, - обличительным тоном обратился он ко мне, убеждённо кивнув. – Может, знаете: в соседних домах жили, ходили в школы по одной дороге. Никто, никто не догадался… а она знала, с самого начала знала. Просто смотрела – и поняла. Нашла меня потом, встречу назначила – убедиться, наверное. И написала, должно быть, куда следовало. - Не знаю. Ничего о вас не слышал, - я безуспешно пытался отойти, отгородиться, избавиться от настойчивого желания моего невольного знакомого рассказать. Рассказать, как моя мать оказалась решительнее меня. Он продолжал. - Написала. Гражданочкой Магдой мы её звали, всегда была законопослушной, педантичной, любое правило у неё будто калёным железом выжигалось в голове. Чуть что – сразу букву закона припоминала. Принципиальная. И красавица, конечно – слегла, правда, потом с астмой. Мы прятались, мы с… с ним, а она тогда умирала. Он пропал – она выкарабкалась. Мужчина ушёл, бережно прикрыв за собой резную дверь. Я, побранившись немного с секретарём, отправился домой к Иде. Произошло это недавно, только лишь месяц назад. Теперь, зная, как высоко мать ценила чистоту и законопослушность общества, я не мог не пожалеть, что не рассказал ей тогда, в коридоре, всё начистоту. Насколько по-другому и куда повернулись бы моя и её судьбы, жизни Штерна и Пельцера – не представляю. Но всё произошло так, как произошло, а история, частная она или общая, не терпит сослагательного наклонения. Теперь пришло время закончить это моё заявление: ограничение по объёму – прямо как в школьных сочинениях – три страницы, а я написал десять. Как бы ни были хороши и высоко оценены, без ложной скромности, мои военные статьи и хроники, я всегда буду считать этот маленький репортаж самым важным, что останется после меня, и завершу его четырьмя словами. Они были на десятки раз зачёркнуты и замазаны в самом конце моей школьной рукописи – не припомню уже зачем, - но теперь, с высоты прожитых лет, я возвращаю их чёткое и ясное написание, ибо «на том стою, и не могу иначе». Так им и надо.