Необратимый процесс

Война, блядь, никогда не меняется, говорит Джонни. Ви остается только кивнуть, потому что теперь она острее чувствует то, что всегда обходило ее стороной: одно дело — встречать на улицах разбитых ветеранов, а совсем другое — утонуть в этих огненно-кровавых воспоминаниях. Сначала Джонни, кажется, старается держаться подальше, не погребать ее под горькой памятью, как под могильной плитой… Но чем ближе они становятся, тем ужаснее окрашиваются в бордовый и рыжий ее сны, превращающиеся в непроходимые кошмары прямиком с передовой. Взрывающиеся панцеры и солдаты с оторванными конечностями, воющие от боли. А потом Ви понимает, что это она воет. Они воют. Просыпаясь по ночам, она еще долго трясется в постели, съеживаясь, чуть не плача от счастья, что она не где-то в пылающей Мексике, а в безумном шумном Найт-Сити. Да, здесь шансов умереть столько же, а то и больше, и разумом Ви это осознает, но она в ужасе от жестокости войны, разрывающей мир на части. От того, что безумная битва не прекращается, что не получится от нее спастись, забившись в свой тихий угол. Но все дело в том, что война эта не останавливается, что Джонни от нее никогда не сбежит, не отвлечется. Вся его юность прошла на войне, разъебавшей его голову, превратившей все мысли в какую-то озлобленно-дерганную мешанину из злости и отчаяния. Шрамы на теле — и те не такие страшные. В какой-то момент Ви кажется, что идея не спать — самое блестящее, что она может придумать, но ее все равно уебывает сложный день и несколько приступов, ставших уже привычными. Она попросту отрубается, и война приходит к ней еще страшнее — в лицах и именах. Джонни все еще помнит некоторых сослуживцев, хотя все перемешивается и сходит с ума. Кличек слишком много, испуганных юных лиц, глаз, в которых медленно угасает жизнь — еще прежде, чем их пробьет пуля. Ви улавливает какого-то мальчишку — такого же наивного, как и Джонни, но он все равно другой. Светло улыбающийся, подбадривающий друзей. Очень радостный, несмотря на то, что все они предвещают кровавую баню впереди. У него в кармане всегда лежат фотографии семьи, любимых сестер. Он рассказывает про них гордо. Убивают его в первом же бою. Джонни даже забывает его имя. Только образ остается, отпечаток. Просыпаясь, Ви снова дрожит, задыхается. С трудом встает, находит бутылку воды, чуть не захлебывается. Оборачивается к кровати, уже зная, что увидит сгорбившегося там Джонни. Невидящим взглядом он утыкается в пол. — Почему он погиб? — устало спрашивает Ви. — Он гораздо больше достоин жизни, чем многие из тех, кого я знаю. Чем мы с тобой! Она не знает, кем стал бы этот светлый мальчишка, но что-то подсказывает Ви, что вряд ли пошел бы убивать за людей за деньги… или взрывать башню «Арасаки» и половину квартала заодно. — Потому что жизнь — несправедливая сука, — ухмыляется Джонни. — Потому что война — еще хуже. Она тебя пережует, трахнет и убьет. Не обязательно в таком порядке, конечно. Ви шатается ближе, садится рядом. Где-то в темноте своей ночной жизнью возится кот. Джонни смотрит на нее рассеянно, когда Ви мрачно пялится на него. Она тянется к жетонам на шее, привычно проводит по ним пальцами, и это немного успокаивает. Удивительно — но этот обломок войны заставляет ее чувствовать себя лучше. — Почему ты не хочешь просто это отпустить? — вздыхает Ви. — А у меня есть выбор? — Джонни поднимает хромированную руку, двигает пальцами с душераздирающими щелчками — как будто того и гляди протез сломается. — Не знаю. Ты тащил это везде за собой, Сильверхенд, в песни, в жизнь, в свои цели… Ты до сих пор… Он рассеянно глядит на потрепанный бронежилет, в котором и погиб, качает головой. Джонни как будто не замечает — конечно, он же голограмма, электронный, блядь, призрак, он, может, вообще себя не видит, только если глазами Ви. А выглядит он именно так, как сам себя воспринимает, как хочет себя показать… — Я… щас, дай мне минуту, — хрипло говорит. Ви прикрывает глаза, потому что наблюдать, как твой друг, подрагивая, исчезает, чтобы потом медленно проявиться заново, — это что-то неправильное. Разрушающее их нестройную иллюзию нормальности — хотя кого они обманывают… Она уговаривает свое неповоротливое испуганное сознание не проваливаться в сон, когда смыкаются веки, потому что там ждет нечто гораздо более худшее. Джонни возвращается к ней без бронежилета, в любимой майке с оскаленным лого «Самурая», задумчиво глядит на Ви: — Так лучше? — Не знаю, ты мне скажи. Он тихо смеется — очень устало, очень по-настоящему. Ви любит наблюдать за ним; обычно она ищет изъяны иллюзии, но сейчас старается заметить то, насколько он старается быть живым. Как нервно подгибает пальцы, как отбрасывает с лица неровно лежащую прядку. Не важно, сколько сил у нее это отнимет, оно того стоит. — Я никогда ни с кем об этом не говорил, — признается Джонни. — Потому что… все знают, что та война была сплошным пиздецом, и я даже не понимаю, как это выразить. Она осталась у меня в памяти не словами — огнем и болью. Я старался рассказать об этом через музыку, но… Никогда не пытался просто поговорить. Да и к кому мне пойти с таким пиздецом? Керри бы не понял, Бестия вечно думала о себе, неудивительно, что у нас, двух эгоистов, ничего не могло получиться, а Альт… — С Альт ты вообще особо не разговаривал, — едко вворачивает Ви. — Да, было дело, — он ухмыляется. — Ты первая, кто понимает это по-настоящему. Возможно, я даже немного благодарен… всему этому. Иначе не получилось бы разделить. Он прекрасно знает, насколько воспоминания о войне пугают Ви. Потому что он сам в диком ужасе. До сих пор — все тот же мальчишка, которому оторвало руку и переебало половину тела, что шрамы толком не смогли убрать. Ви глядит на шею, где старыми полосами расцветает отметина войны. Еще немного — и отпечаталась бы на лице. — Тебе нужно отдохнуть, — бормочет Джонни. — Возможно, я смогу перетянуть эти сны на себя… — И вариться в этом бесконечно? — жестоко спрашивает Ви. — Херовая затея. — Так прошла вся моя жизнь. Я просто привык к этому. Ви упрямо фыркает, устраиваясь на кровати. Во сне они оказываются вместе, плечом к плечу.