Saints Foçalors

***

      Сон Фурины был неспокоен, недолог и в общих чертах не слишком приятен. Множество образов, расплывчатых и смутных, тревожно дергающихся и словно летающих взад и вперед, будоражили её сознание так, что бывало, девушка даже не могла сообразить, происходит ли все во сне или наяву. Люди заговаривали с ней, затем снова словно пыль рассеивались по пространству, снова возникали и начинали нести несвязную речь. А Фурина силилась ответить им, твердо веря в реалистично всего происходящего, но сразу после их очередной ереси убеждаясь в обратном, затем вновь позволяя вере поселиться в сердце, и опять ей же давая улетучиться. Данное занятие не то, чтобы её устраивало, но вырваться из оков сна она не могла, лишь переворачиваясь с боку на бок и невнятно что-то бормоча.       Вот она стояла посередине своей комнаты — не сейчас, когда-то ей принадлежавшей. Хочет сделать шаг — один из фантомных образов хватает и дергает её, из-за чего уже через секунду она оказывается в… особняке Арлекино? Только вот узнать его в полной мере она не может. Хотя бы потому, что обставлен он на удивление свежо, слоев пыли не видать и даже злосчастная паутина неизвестным образом улетучилась. В этот раз Фурина опять хочет сделать шаг вперед, оглядеться, снова чувствует чужую руку на своем плече, однако в этот раз ей приходит в голову дернуться. Нелогичный вопрос озвучивает тут же, и, как это часто бывает во снах, не получает на него должного ответа: — Вы тут зачем?       Касание уже не чувствуется, а сама девушка облегченно вздыхает. Как минимум, тот факт, что её ничто более не задерживает, уже дает ей немного расслабиться. Шатким манером она приближается к окну, в последний момент едва не плавая — ноги, а как она поняла позже, и руки, расплылись в неясную массу, напоминавшую разве что слизь. Тем не менее, даже этой непонятной субстанцией в виде своих конечностей она цепляется за рамы окна, устремляя взор на то, что было за его пределами. А ведь она даже не замечает отсутствие стекла — только пустая рама, да накрахмаленные занавесочки, с несвойственными для этого интерьера кружевами на концах.       За окном вид, не совсем для Фурины привычный. Никаких зарослей, высохших, запущенных кустов и сорняков. Наличие однолетних растений, зеленеющих, как ни странно, зимой, чему девушка была несказанно удивлена, создавало ощущение свежести не только в доме, но и за его пределами. Пропитанный морозцем и снежными хлопьями воздух это чувство еще сильнее укреплял. Вопреки её сопротивлениям и попыткам наладить равновесие, она против своей воли наклоняется, падая за окно прямиком в снежный сугроб. Горстка мягкой, леденящей субстанции принимает Фурину внутрь, поглощая глубже и глубже, а сама девушка в конце концов чувствует, что и не в снегу находится уже вовсе, а все продолжает проваливаться. Масса, ей неизвестная, попадает в нос и в рот, забивается в складки одежды и уже вскоре не дает даже дыхнуть, а о вскриках или еще каких-либо движениях и попытках вырваться и речи нет.       Данная экзекуция будто и не собиралась прекращаться вовсе, все глубже вовлекая уже начавшую задыхаться монахиню. Она пытается открыть глаза, но стоит ей это сделать — субстанция попадает и в них, вызывая жжение и острую боль, вынуждая её зажмуриться снова и начать кашлять от окончательного недостатка кислорода.       Еще мучительная пара секунд проходит, и Фурина, совершенно чистая, без единого следа каких-либо инородных жидкостей и субстанций находит себя в стенах монастыря. Смотрит на свои руки — обыкновенные руки, даже приятней, чем обычно. Облачены в тонкие перчатки до локтя, но даже сквозь них выглядят вполне себе сносно. В узковатых туфлях уже непривычно, уж больно сильно сжимают пальцы на ногах, а на платформах и вовсе стоять — отдельный труд. Ко всему этому сумбуру добавляется и относительно пышное платье. Без кринолина, но все равно сохраняющее объем, видимо, и без дополнительных приспособлений ему свойственный. Девушка делает шаг — спотыкается, но все равно идет к алтарю. Неизвестный образ снова оттаскивает её, не давая приблизиться, скрежеча мерзким голосом какую-то дурь. Фурине и так надоел этот спектакль, а несносное создание еще больше старается её вывести из себя, цепляя за оборки элегантного платья, нежные предплечья и шею.       Она впивается пальцами в чужую кожу, но та тут же уже известным способом испаряется, оставляя Фурину наедине с её злобой. Решительным шагом она берет курс на алтарь, но спотыкается о подол платья, и, от испуга вскрикнув, летит наземь, лицом вниз.       Девушка открывает глаза, беспокойным сонным взглядом бегая по окружающей её обстановке. Сырой потолок, стены с трещинками, образа в углу — все то же. Её келья сейчас была слишком уютной, вопреки полному несоответствию подобному определению. Однако, всяко ведь лучше, чем дьяволов сон, так и надавливающий своей отвратительностью на черепную коробку. Взгляд метнулся налево. Перед глазами предстало слегка склоненное лицо Арлекино, с любопытством в глазах рассматривающей все еще приходившую в себя монахиню.       Фурина немного пугается от неожиданности, но вскоре замирает. Визави проделывает такое же действие, лишь иногда моргая и слегка высовывая кончик языка, смачивая подсохшие губы. Неизвестно, по какой причине, обе пребывали в молчаливом состоянии, пока наконец разум все еще лежавшей девушки малость не прояснился. Она с интересом вгляделась в лицо напротив, и, пользуясь случаем, немного замешкавшись, протянула одну из рук к чужой щеке, едва её коснувшись пальцами. Подобное действо явно сбило с толку Слугу, но виду та не подавала вовсе, только немного приподняв правый уголок губ. Однако, даже это было не видно. Фурина сощурилась, плавным движением обращая руку к собственному лицу и похожим образом касаясь уже своего виска, словно бы что-то проверяя.       Арлекино, вконец не выдержав, хмыкнула. Ситуация казалась ей комичной, судя по всему. — И как у тебя так быстро зажило… — вопрос был обращен в пустоту и ответа не требовал.       Девушка привстала с кровати, сев на её край, оказываясь таким образом прямо перед Слугой, взяла одну из её рук, изучающе прогладив. Затем слегка кивнула самой себе, подтверждая что-то своим же мыслям.       Ей ни к чему были эти жесты, прощупывания, неожиданные касания. Даже более, отчасти она опасалась так касаться этой женщины, но все равно хотела потрогать. После столь… неприятного сна хотелось ощутить что-нибудь настоящее, живое, ощутимое — то, что не испарится в воздухе, не будет скрежетать и шипеть, не будет затягивать неизвестно куда.       Все это нужно было Фурине, причем сейчас. А гостья вроде как и не сопротивлялась, молча принимая подобные проявления тактильности и с полуулыбкой посматривая на монахиню сверху. Хоть лица и не было видно полностью, но макушка, покрытая апостольником, ясно и полно представала перед взором. Арлекино с немалой долей осторожности протянула свободную ладонь к ткани, осторожно и медленно подцепляя когтистыми пальцами, а потом совсем стягивая с головы Фурины и отпуская в свободный полет, на кровать.       В ответ на подобную вольность девушка смотрит на Арлекино, смотрит через секунду на дверь, снова на визави и снова на дверь. Заперта. Хмурится Фурина слегка, но после, словно смирившись, не обращает внимания, позволяя, кажется, впервые увидеть абсолютно свободные волосы Слуге. А та молчит, да будто этого и не добивалась даже, равнодушно смотрит на белесую макушку, потом только на миг коснувшись выбившейся пушистой прядки кончиком пальца. Из-за этого «воздействия» прядка дергается, почти неуловимо для глаза покачивается и замирает, как и подобает волосам. — Как спалось? — Грех жаловаться. Уже уходишь? — быстро перевела тему монахиня. Гостья аж вскинула бровь, не скрывая удивление от столь резкого поворота. — Думаю, да. — Арлекино поджимает нижнюю губу, задумчиво смотрит, словно собираясь просверлить взглядом лоб Фурины. — А я вот, наверное, тоже… — девушка подмечает на лице Слуги редкое изумление. — Я не могу уже больше… Я думала, что здесь я избавлюсь от всех тягот, а их лишь прибавилось. Я ужасное существо, еще и отступница. Так, к чему же мне дальше здесь пребывать?       Доселе стоящая во вполне спокойной позе женщина слегка взволнованно поворачивается в сторону окна, пряча лицо так, как-будто её застукали в чем-то постыдном. Всмотреться в пейзаж за стеклом не выходит, так как взгляд её становится стеклянным и устремляется в пустоту. Она выжидает, внимая словам Фурины. — Как бы не звучало отвратительно, но, скорее всего, вернусь домой. Хотя… После всего меня едва-ли примут обратно. Я совершила крупную ошибку, а вслед за ней еще одну, а за ней еще, и еще, и еще. — казалось, что если бы она не вздохнула, то так и продолжила бы повторять одни и те же слова, хмурясь. — Нет, все же останусь… Я уже дала обет.       С этими словами девушка неосознанно дотронулась рукой грубо обструганных волос, которые она, пока что, так и не привела в сносный вид. Надо будет достать ножницы, или хотя бы одолжить у настоятельницы, пускай Фурина и сомневалась в том факте, что подобные предметы обихода в принципе могли существовать в стенах монастыря. — Кстати, Маргарет тоже давала обет, а с этим… — Арлекино резко прервала тишину, а затем попыталась вспомнить имя, но в голове её этих имен было столько, что нужное она так и не подобрала. — Ну…       Фурина так неодобрительно посмотрела на Слугу, что та почувствовала этот недовольный взгляд, даже будучи повернутой спиной к ней. Она и не скрывала, что хотела ругнуться, да и не самым красноречивым словом выразиться, да присутствие столь трепетной к этому вопросу особы не дало ей это сделать. А так хотелось.       Тем не менее, они и без этого друг друга поняли. По правде сказать, слова Арлекино не были для монахини открытием вовсе. Уже который месяц влача свое существование в этом месте, она успела узнать многое, и, может быть, даже то, что хотелось бы позабыть, нежели помнить. Вопреки напускному чванству и ханжеству, которыми так и сквозило от почти каждого здешнего обитателя, внутренние их качества оставляли желать лучшего. И Фурина знала, что едва ли как-то среди них выделялась, имея свои пороки, может быть, всего-лишь на капельку менее лицемерные и серьезные, чем у других. — Не думаю, что ты сильно хуже других. По крайней мере, ты не столь низка, и своим взглядом не стремишься «простых смертных» прожечь.       Абсолютно не понимая, как на подобное реагировать и за что воспринимать — комплимент, или, может, острый укол — Фурина застопорилась, покусывая заусенец на краю пальца. По её гостье было видно, что она собиралась уже уходить, но не могла саму себя выпустить из этой кельи, хотела что-то сказать, напрягала горло и снова давила внутри все то, что собралось. Так неприятно сделалось на душе.       Фурина подступила вперед, вынуждая своим шорохом Слугу повернуться лицом к ней, улучая момент и хватая её руку собственной. Она радушно слегка потрясла её, как если бы они обе только что завершили деловую сделку. Затем перестала руку дергать, но держать продолжала, обхватывая холодными пальцами не очень отличавшуюся теплом конечность. Сжала чуточку крепче, опустила немного голову, крепко задумалась и выглядела снова погруженной в вязкие, пропахшие сыростью и паутинной цепкостью мысли.       Внезапно девушка вышла из поглощавшего её потока размышлений, крепче обхватила руку Арлекино, с небольшим количеством приложенных сил притягивая тело к себе, обнимая после обеими руками за талию, сцепляя собственные пальцы в замок на ребяческий манер. В нос ударил запах сырости, дерева, и, как ни странно, металла. Фурина поначалу неуверенно обхватывала женщину, постепенно усиливая хватку, заставив Арлекино в конце концов сдавленно охнуть. Женщина даже попыталась ослабить руки, так безропотно её обвившие, но после осознала, что действие то было не совсем на данный момент подходящее, потому осторожно положила ладонь на пропахшие ладаном волосы, невольно вдыхая носом успокаивающий запах. Неудивительно, что его так любили жечь в церквях — чем более умиротворяет раскуриваемый запах, тем сильнее прихожане убеждены в чудотворном свойстве пребывания в храме.       А Фурина невольно утыкается в плечо визави, за неимением других альтернатив — рост не позволяет. И каждое действие, малейшее её движение — всё беспокойно, боязливо, с трепетом. С не меньшей опасливостью обходится и Слуга, задумываясь перед каждым поглаживанием уже малость взъерошенных волос, в один момент даже почти неощутимо примыкая губами к голове, так удобно расположенной прям под самым носом. Ненадолго. Чуть-чуть. Да так, что сама монахиня не успевает ничего ощутить, мерно сопя в ткань одежд Арлекино. — Лучше уходи отсюда, Фокалорс. Я не знаю худшего места, чем это.       Ей ничего не отвечают, да и незачем. И без лишних разглагольствований понятно все. Разве сама еще недавняя послушница не знала этого?       Фурину вынуждают отцепиться, выйти из объятий, так спонтанно возникнувших и так резко умудрившихся согреть. Стоило отлипнуть — ранее согретое тело снова стало остывать под воздействием окружающей температуры. Рука Арлекино обхватывает холодноватую ладошку монахини, теперь в свою очередь тянет к себе, увлекая в сторону злополучного окна. И ей это удается. Неуверенным шагом, сначала даже воспротивившись, но в конечном итоге поддавшись этому утягивающему жесту, Фурина ступает к окну, наблюдая за тем, как за его пределами легким прыжком оказывается гостья. Сначала девушка сомневается, лепечет, бормочет что-то несвязное, снова ощущая свою руку в чужой хватке.       Подобный контакт прерывается резко, неожиданно, словно вырывая из сладкой, тягучей подобно сиропу неги. Арлекино одергивает себя, присаживаясь на корточки. Уже через секунду в комнату бесцеремонно врывается одна из монахинь, настороженным взглядом смерив остолбеневшую Фурину с головы до ног. Та в свою очередь слегка дрожит, к счастью, незаметно для ворвавшейся монахини. Нервы снова сгущаются, спутываясь в огромный комок, распространяя по телу такие ощущения, словно в этот же самый комок уже вскоре ныряет гарпун, вырывая с плотью и кровью все, что ни попадя. Девушке приходится притвориться, что она занималась весьма вдумчивым рассматриванием пейзажа за стеклом, особо, впрочем, удивительностью не отличавшегося. Пейзаж, как пейзаж, холмы как холмы, и дороги, как дороги. Но именно в этот момент Фурине так нужно было передать во всем своем выражении лица, в каждом жесте и вздохе особую важность её выдуманного для прикрытия занятия. Конечно, скорчить недовольное лицо, а-ля «вы мне помешали, как посмели?» она не решится, но состроить озадаченность и изумление — вполне.       Взор вторгшейся в пространство Фурины женщины мигом метнулся к её голове, затем, в беглых поисках пропавшего элемента одежды, на кровать. Что-то пробормотала, пофыркала, да презрительно бросив «тебе сказали идти работать в сад.» из комнаты испарилась, будто и вовсе ранее здесь не бывала.       Девушка выглядывает за окно, смотрит вниз — никого. Стала бы еще Арлекино её ждать. Вернее, к такому выводу приходит Фурина, вспоминая эпизод её жизни, случившийся буквальных пять минут назад и вынудивший её сейчас испытать неимоверный стыд при воспоминании сего. Вместе со стыдом безжалостно вкралось в сердце нечто приятное, словно мучившее своей сладостью. Закралось, засело где-то в глубине, да и принялось изводить и без того измученную моральными дилеммами монахиню, иногда подавая признаки существования своим шаловливым воздействием на мутные мысли девушки.       Тошно. И душно.       Благо, свежий воздух предоставляет шанс развеяться. Спустя несколько минут девушка уже самозабвенно копается в земле, утопая во все более нарастающем чувстве, ранее почти ею забытым. Тревога нещадна, а еще сильнее бьет по тем, кто больше всего на неё акцентируется, стараясь избавиться и забыть. Такова уж её подлая природа, с коей приходится столкнуться и Фурине, предоставленной самой себе и своим ощущениям посреди монастырского сада.       Розы все те же — цветущие, нежные, но уже близившиеся к увяданию. Смена сезона, как никак. Жалко, очень жалко наблюдать за постепенным, пускай и временным отмиранием столь пышного и грациозного куста.       Тихий вздох усталости нарушает тишину.       Труд в саду — дело не пары минут. Проходит несколько часов, а Фурина все возится, копается, обрезает тупым ножиком жухлые веточки и ойкает всякий раз, как растения умудряются-таки ужалить свою, можно считать, хозяйку, колючими шипами. Порой монахине так хочется обидеться на них, бросить все, отчитать, уйти и в качестве отместки не возвращаться неделю, а то и две. Но разве цветы поняли бы её негодование, будучи неспособными даже на простейшие мыслительные процессы? Нежные создания реагировали лишь на изменения их окружения, то вытягиваясь к солнцу, то приникая к земле, в случае, если недоставало влаги. Вот и весь их эмоциональный, если таковым, конечно, можно было назвать, спектр.       Вечерело, темнело, холодало. Триада неблагоприятных условий объединилась, выпихнув Фурину из сада в относительно теплую келью.       Снова к ней вламываются, и снова без стука, не выжидая лишний раз. Создавалось ощущение, что все в этом монастыре сговорились неожиданно возникать, так и норовя напугать ничего не подозревающую девушку. Удавалось это, впрочем, без особого труда. — Иди в церковь, настоятельница приказала всех позвать. — отчеканивает холодным голосом уже другая женщина.       И Фурина следует её указаниям, безмолвно выныривая из кельи и скользя тенью по темному коридору. На удивление пустой, однако. Видимо, все остальные либо уже были в главном помещении, либо выбрали другой путь. Ей же лучше.       После темного коридора даже полумрак освещенной свечами церкви слегка причиняет дискомфорт глазам. Девушка встает в общий ряд, возмущенно шикнув, когда кто-то пихнул её локтем. В поле зрения показалась фигура старой настоятельницы, рядом с ней — два явно мужских силуэта. Один из них — Анатоль, Фурина знала это наверняка. Второй… Оставалось лишь надеяться на неверность её догадок. — Тишины прошу. — данное условие, озвученное настоятельницей, было исполнено практически моментально. — Я попрошу вас всех сегодня прислушаться ко мне как следует, ибо дело то — важное. Одно доверенное лицо церкви сообщило недавно, что в округе бушует нечисть самых разных форм и проявлений. По сему случаю без особого разрешения запрещено покидать территорию храма, общаться с любым неизвестным и утаивать любые встречи от верховенства. В случае, если вам не повезет встретиться с кем-то из адовых исчадий — убить. Объяснять, полагаю, далее вам не требуется. Вы сторонитесь от неприятностей, да не путайтесь под ногами, да молитесь за богоугодных людей, согласившихся на то, чтобы изловить всех сатанинских тварей. Упомяните в своих молитвах Алексиса Лефевра, да смилостивятся над ним.       Данная речь была встречена без особого энтузиазма и с характерной для равнодушных монашек безразличностью. Они будут исполнять предписанное, но не более.       Фурина почувствовала, как что-то ёкнуло, а треклятая тревога с новыми силами сдавила грудную клетку, начав ковырять сердце острым когтем. Девушка засуетилась, даже не стараясь над тем, чтобы скрыть свое внутреннее состояние. Алексис врал умело и нагло, влек за собой людей, как послушное стадо, а свидетелем всего происходящего приходилось быть той, которая не в силах была хоть как-то значительно повлиять.       То, что Арлекино выбрала самый неподходящий момент для возвращения было очевидно. Но от того осознавалось это ничуть не легче.       Монахиня наспех вернулась в свою келью, заперев предварительно дверь на ключ. Она уже не желала напрашиваться на наказание, лишний раз возиться с моральными беседами и поучениями, унижаться в своих покорных соглашениях с любым высказыванием старухи-настоятельницы.       Кажется, выход через окно уже стал своеобразной второй дверью, уже довольно часто используемой что Фуриной, что её знакомой. Сей раз не исключение.

***

      А вот дорога привычной за все разы её прохождения так и не стала, все равно доводя Фурину до ноющей боли в икрах, коленях и стопах. Впервые за сегодня она почувствовала сильный голод, сужающий стенки желудка. Несколько часов беспрерывного, болезненного шествия давали о себе знать. Глубокая ночь еще сильнее воздействовала, насильно закрывая глаза девушки, учащая случаи, когда она спотыкалась, мигом пробуждаясь из своей полудремы.       В конце концов впереди виднеется особняк. Монахиня сразу отмечает про себя, что вид его, и без того нещадно потрепанный временем, сейчас и вовсе приобрел жалкий вид. Кто-то явно постарался.       Шаг она ускоряет, уже через пару минут стоя перед входной дверью, на удивление, оставшейся открытой. Во дворе двухместный экипаж с фыркающей лошадью. Сердце Фурины начинает отбивать такт быстрее.       Стучаться нет смысла, поэтому она торопливо заходит, сразу направляясь в гостиную. Перед её глазами почти обыкновенная картина: хозяйка дома, вальяжно рассевшаяся в кресле, да нежданный гость, при помощи лошадей прибывший намного раньше монахини. Девушка замирает, с волнения облизнув губы. Лефевр стоит прямо перед Слугой, приставив отблескивающее серебром лезвие к шее женщины. Та, казалось бы, вовсе не обращает на это неприятнейшее обстоятельство внимания, если, конечно, не взглянуть на кисть самого Алексиса, крепко обхваченную рукой Арлекино.       Она сама допустила его к себе.       Фурина чувствует, как сердце вот-вот разорвется на кусочки. Она не понимает, что происходит, но ощущает, что ничем хорошим это не веет. В глазах Арлекино только усталость, скука, направленная на стиснувшего зубы и замершего в напряжении мужчину. Мысли девушки не дают ей покоя: куда бы она ни шла, где бы не следовала за ней Арлекино — её в любом случае хотят лишить жизни. Не Фурину. Это и пугало, и удручало, и, что еще важнее, упрочило в голове закономерность: везде и всегда эту женщину захотят убить, потому что она сама как нельзя теснее связана со смертью, как бы ей того не хотелось избежать. Теперь это оставалось в любом случае до самого конца жизни Арлекино вместе с ней.       Осознание давит душу.       Кончик лезвия давит в бледную кожу. Немного, только до такой степени, до которой позволяет сама Слуга. Это злит Лефевра еще пуще, а его соперницу сильнее забавляет, из-за чего она выдавливает ухмылку.       Все это время Фурина наблюдает за этим действом, не в силах сдвинуться с места, не решаясь потревожить кого-то из этих двоих и обратить внимание на себя. Её все равно замечают, но она не пытается дальше перенимать все на себя. Страшно.       Мужчина сдавлено рычит, усилием надавливая на шею Арлекино, из-за чего кожа на той начинает прожигаться, как если бы ранение совершалось раскаленным ножом. Но Алексису не дают вдавить клинок глубоко: лишь пара миллиметров, до того незначительных, что в ответ на это ранение женщина сквозь зубы шипит, как-будто сама не ожидала и не допустила эту нападку только что.       Игра надоедает уже вскоре, и когтистые пальцы с силой смыкаются на предплечье нападавшего. Ему больно, но он терпит, тушит все в себе, тем самым напрашиваясь на еще более сильное воздействие. Обхватив его предплечье, Слуга отдаляет от себя оружие, впоследствии вовсе выхватывая и отшвыривая в сторону. Темные руки рывком ложатся на шею обезоруженного Лефевра, с каждой секундой безжалостней сдавливая, пока сама их обладательница наваливается сверху, сбивая мужчину с ног. Лефевр отчаянно хрипит, до последнего сопротивляясь, пытаясь царапаться, кусаться, отпихнуться и вырваться из тисков.       Через пару минут он затихает.       Арлекино порывисто встает с теперь уже безжизненного трупа, с некоторым удовлетворением оглядывая. Свидетель всего действа — Фурина-де-Фонтейн — таращит глаза, закусывая губу и учащенно дыша, как если бы душили её.

***

— Мне крайне стыдно за этот спектакль, за то, что тебе пришлось его наблюдать. — хозяйка дома и впрямь опускает глаза, словно нахулиганивший мальчонка. — Я… Наверное, это было… лучше. — едва подбирает слова визави.       Она сидит в кресле, ранее усаженная туда Слугой, смотрит на расхаживающую из стороны в сторону женщину, не отрывая глаз. Она не скрывала от самой себя, что сейчас была бы рада сбежать отсюда, оказаться далеко, чтобы не быть наедине с Арлекино. Образ закатывающего глаза Алексиса все еще не покидал её разум.       Вопреки всему абсурду ситуации, Арлекино говорит с ней на отвлеченные темы, почти игнорируя третьего в лице трупа. Судя по всему, она и сама немного не в себе, а тут еще и пораженную Фурину приводить в порядок.       Гостья смотрит на столик перед собой, замечая на нем сухую веточку. Из интереса она дрожащими руками тянется к ней, пальцами обхватывая стебелек и поднося к себе поближе. Основа давно высохла, но на её кончике, на удивление, красуется миниатюрный бутончик, не успевший даже толком созреть. Арлекино замечает этот интерес к кусочку растения у Фурины, и, пользуясь случаем, подходит к ней вплотную, созерцая вместе с ней сей предмет. — Твои руки творят чудеса. Я нашла это сегодня, когда только пришла. Не удержалась, да сорвала. — констатирует факт Слуга. — Мне кажется, если даже в таком иссохшем кусте произросло что-то новое, то это… хорошо. Хорошо выглядит, знак хороший — считай, как хочешь.       Монахине жалко едва начавший жить бутон, который пробудился из пустой засухи чем-то новым, и даже имел шансы на то, чтобы стать прекрасным цветком.       Фурина встает, едва не сталкиваясь лбами с женщиной, бережно возвращая на место веточку. На полу поблескивает серебряный нож, брошенный совсем недавно. Девушка наклоняется, поднимает, осматривает его, поджимая губы и учащенно моргая. Взгляд её метнулся на спокойно стоящую рядом Арлекино, а та и рада лишний раз встретить свое отражение в гетерохромных глазах. Улыбки наползают на оба лица — сначала у Слуги, затем у её гостьи. Только вот, последняя была кривая, болезненная.       Девушка встает напротив Слуги, все еще держа нож. В любопытстве замирает Слуга, да ненадолго. В темных глазах блеснула горечь.       И без слов все ясно. — Арлекино… — виноватым голосом шепчет она. — Арлекино, ты же знаешь, что больше так продолжаться не может. — Фурина сглотнула слюну, несколько раз моргнув. Глаза слегка покраснели, а сердце отбивает бешеный ритм. — Ты мучаешь себя, а с недавних пор и меня.       Ей незачем говорить это. Та, к кому она обращается, и без этого все понимает. — Пожалуйста, позволь мне.       Её удостаивают одобрительным, немного осторожным кивком. Впервые Фурина видит её такой: Слугу застали врасплох, заставили со страхом смотреть на кого-то, не произнося ни слова. От этого им обеим не по себе.       Фурина знает: если то, что уже которую неделю вьется плющом в её душе, не воплотится в жизнь — все пойдет под откос. И Арлекино пойдет под откос. Лефевр запустил нещадный механизм бешеной толпы, рыскающей всюду в поисках нечисти, разгромившей и без того обветшалое поместье, готовой и сейчас в него вернуться, лишь бы смести все на своем пути. Это стало понятно почти с самого начала, и по мере раздумий Фурины все сильнее она загоняла саму себя в тупик.       Арлекино отходит к креслу, тихо в него садится, на сей раз не раскинувшись вульгарно. Её гостья поступает почти аналогично, приближается к тому же предмету мебели, но становится напротив рассевшейся женщины.       На глазах выступают слезы, руки дрожат.       Слезы не прекращаются, несмотря ни на что. Девушка наклоняется над визави, приставляя кончик лезвия к грудной клетке. Никакого сопротивления.       Фурина все знает, все осознает. Она вернется обратно, ей нет смысла поступать иначе. Влачить существование в забытом Богом монастыре — не её удел, но на другой ей не повезло наткнуться. И Слуга это знала, прекрасно понимая глупость предложения уйти вместе с ней. Иногда с языка сходят те вещи, которые хотелось бы воплотить, несмотря на их невозможность. Просто ради того, чтобы перестало гложить изнутри.       Никто так не может. И Арлекино не может просто смириться, руками обхватывает щеки замершей монахини, приближая её лицо к своему и мягко целуя в лоб. Нежное поглаживание напоследок, и она отстраняется насовсем.       Она чувствует жжение на глазах, пелену, размывающую все перед ней. Стоит утереть глаза — перед женщиной предстает Фурина. Совсем, как она — вот-вот заплачет, но держится, губы закусывает, стискивает зубы, но терпит.       Дежавю не накатывает, несмотря на ощущение чужих губ на своих. Наверное, потому, что на сей раз девушка не сопротивляется, а наоборот сама вовлекает в этот странный, со смешанными чувствами, неоднозначный поцелуй. Арлекино чувствует потресканные губы, неумело её касающиеся, так стремящиеся подарить хоть какое-то тепло.       Теперь точно, вот-вот, и навзрыд. По крайней мере, Фурина. Она отрывается от чужого лица, сожалея теперь об очень многом. Самым лучшим исходом было бы вовсе никогда не встречать эту женщину.       Они встречаются взглядами, не говоря больше ничего. Наточенный нож стремительно входит в плоть, прожигая себе путь сквозь слои мяса. Слышится копченый запах, от которого Фурине становится тошно, больно.       Арлекино не сопротивляется. Она и не собиралась. Жжение и боль рвут изнутри на куски, заставляя мучительно жмурить глаза, шипеть, едва ли не рыдать, обливая собственные щеки слезами.       Чувство вины бушует в Фурине, так жестоко посмевшей занести оружие на кого-то. И не на просто кого-то.       Кровь течет сквозь глубокую рану, пачкая одежду, руки, нож. Наконец, мучения оканчиваются, а Фурина остается наедине с собой, пускай и посреди двух мертвых тел. — Я надеюсь, я смогу искупить все твои тяжбы. Покойся с ми… — последние слова она уже промолвить не может, принимаясь рыдать, пальцами цепляясь за волосы, позволяя себе и слезы, и всхлипывания.       Девушка обессиленно спускается на пол, кладя голову на колени недавно убиенной. Она все еще едва не задыхается от истерики, пытаясь отвлечься на хоть что-то.       Полчаса проходят незаметно, и Фурина даже это не осознает. Вставать все равно придется, и выходить навстречу этому миру тоже придется. Все равно кроме неё тело никто не закопает.