Life Could Be a Dream

Как же сильно болит голова. Миллионы искр мечутся перед глазами, как загрузочный экран складывая разноцветные точки в единую картину. Правда пока что они то притягиваются, то отталкиваются, не давая возможности увидеть реальность в нормальном виде. Скачут, прыгают, вспыхивают, совершая кульбиты, другими словами — берут пример с раздирающего виски пульса, который всё никак не успокоится. Такое ощущение, что на лоб Хвана наложили тонких веток, не пожалели горсти-лишней сухих листьев и разожгли костёр, а к верхушке, как фитиль, провели волосы с его чёлки. Огонь вздымается к потолку, осыпает мелким пеплом переносицу, и тот вонзается колкими песчинками во внутреннее веко. От невыносимой жары локоны уже прилипли к масляной коже, склеившись в непонятные узоры, смысл которым додумает кто угодно, кроме Хёнджина. Сейчас не до этого. Надо встать, надо умыться, надо привести себя в порядок. Но… как? Руки онемевшие, тяжёлые, холодные, словно в Антарктике за последние минуты побывавшие. Или часы? Сколько времени Хван уже так лежит? Пальцы не поддаются управлению даже при огромном желании сдвинуться с места, и спина примёрзла к мягкой мебели, пропахшей чем-то приторно сладким, напоминающим леденцы из старого ларька напротив дома. Хёнджин покупал их другу, будучи школьником. Забегал после уроков, чтобы лицезреть приятную улыбку и услышать такое желанное «спасибо» из чужих губ. Это было так давно, так тепло и горячо любимо. И как он обнимал Хёнджина, как ласково коверкал его имя и трепал лохматую макушку. Хван никогда не забудет это бережное «Джинни». От таких дум бледные губы не могут не растянуться в счастливой улыбке. Как же там назывались те конфеты? Ах, боже! Хёнджин бы и дальше плавал в воспоминаниях, но мир плывёт перед его глазами, мешая этому. Опять вспышки, опять эта противная белизна появилась, заставив парня изо всех сил зажмуриться. Благо их у него на это хватило. Глазные яблоки плавятся от чрезмерной яркости и мокнут, тёмные зрачки вот-вот начнут вытекать из-под ресниц, смешиваясь со слезами в непонятную непривлекательную жидкость. Капли пота скатываются по вискам, стремясь стать частью этой жижи, которая после устремится прямо в ушные раковины. С горем пополам деревянные конечности начинают двигаться, трутся иссохшими суставами друг о друга. Тяжёлые руки грозно возвышаются над лицом и принимаются с силой растирать мерцающие перед глазами круги, лишь бы они исчезли. Но при продолжении этого дела скорее сами глаза сотрутся, словно по ним проехались стёркой на конце карандаша. А перед тем ещё и острым грифелем обвели красные капилляры склеры. Как же жесток личный палач Хвана, которого нельзя ни дотронуться, ни увидеть. Можно только почувствовать результаты его деяний. А он, однако, с особым усердием исполняет свой долг. Мокрая спина оторвалась от дивана будто с кожей, оставив кипящие мышцы без защиты. Удаётся даже перевернуться на бок, прогресс! Теперь та, уже растёртая и тщательно перемешанная отрава из жидкостей, скопившихся на лице, устремилась вниз к мочке уха, желая добраться до барабанной перепонки и с болью перекрыть слух бедному парню, которого живым-то еле назвать можно. О боги, как же ужасно… Покой глаз неустанно нарушается, так ещё и нарушителей целая толпа, как на митинг собрались! Слёзы, пот и их жидкие помощники; свет, яркие пятна, собственные руки — все они только вредят, все они приносят боль. Только боль и только страдания. Хёнджин, подобно маленькому котёнку, свернулся клубочком, надеясь, что его это как-то защитит от всех пыток. Многие дети в детстве боялись подкроватных монстров, ведь так? Эта тёмная мелкая щель, за которой, кажется, скрываются все страхи маленького ребёнка. Даже глядеть на неё тогда было страшно. Тонкая тень, где скрывается бездна ужаса и слёз. Хван тоже боялся. И как сейчас он дрожал, прижимал колени к груди, сдавливая лёгкие, в которых и так не хватало воздуха. Он закутывался в двухслойный мягкий кокон из одеяла, иногда до момента слипания сухих век, а иногда и до рассвета, когда эта пугающая подкроватная неизвестность рассеивалась, оставляя вместо себя обычное место для пряток. И для пролития кристальных, чистых детских слёз. Правда, Хёнджина никогда не находили. И правильно, ведь он всем богам молился, чтобы его не нашли. Он как сейчас помнит, насколько же быстро билось его сердце. Как мокли глаза и кололо в груди. — Подонок мелкий… Хван! Не иди сюда, умоляю, не иди сюда… — Хван Хён-джин! Забудь дорогу к этой комнате. Забудь, в чём я опять провинился. Забудь, что я существую… — Я знаю, что ты дома. Пожалуйста, боже, если ты существуешь… — Выходи, мелочь дрянная! … заставь её замолчать. Бог его услышал. Хёнджин никогда не забудет это минутное облегчение. И никогда не забудет то, что увидел, выйдя из своей комнаты в тот роковой день. Больше она не скажет ни слова. … Спрятаться. Хочется спрятаться. Как от монстров тогда. От воспоминаний сейчас. Но нет ни одеяла, ни мягкой материнской руки, которая всегда успокаивала напуганного Хёнджина. Как он бежал от этой тьмы в её нежные объятия, а она с пониманием отворяла врата в место, до куда ни один монстр не доберётся… в живых. К горлу вновь подкатили слёзы, потные ладони плотно прижались друг к другу, закрыв собой рот. Прошлое мельтешит перед глазами. Бутылка в руке миссис Хван, гром её голоса, которым она нагоняет тучи, розочка в ладонях матери. С тёмного стекла текли алые струи. Её бархатная кожа была осквернена чужой кровью. Последний относительно цельный остаток бутылки упал на пол, разбившись вдребезги. Она стоит, опустив голову. Она вся дрожит. — Мама? Она смотрит. Сжимает и натягивает край растянутой кофты. —… Подняла голову. Глаза полны слёз. Капли стекают по щекам, блестят в слабом свете коридорной лампы. — Хёнджин! Женщина бросилась к своему ребёнку. Острые осколки стекла вонзились в чёрствую кожу пят. Она всхлипывает, но не от боли. Она всхлипывает от счастья. — Боже, Хёнджин, мальчик мой! Ласковый голос развеял тучи, тёплые руки притянули мальчика к материнской груди, крепко и бережно сжав. Мягко. Тепло. Даже жарко. Жарко… Очень жарко. Слишком жарко. Тело будто варится в адском котле под звуки из уст бесов, которые тихо напевают какой-то мотив прямо в ухо парню. И вроде там есть… слова? Убийца-а~ — Нет… У-би-ий-ца-а~ — Нет, нет, нет, нет… Колени вдавились в грудь, да с такой силой, что в ней что-то хрустнуло. Руки до боли зажали уши, лишь бы не слышать ИХ. Эти мерзкие голоса, которые продолжают шептать такую же омерзительную на вкус правду, аж тошнота встаёт поперёк горла. Бесы подкидывают дров в костёр, заливают его розжигом, которым не забывают освежить свою глотку, чтобы это злосчастное слово звучало лишь громче и громче в кипящих мозгах Хёнджина. У Б И Й Ц А. Уши уже буквально вянут от адских песнопений. Безостановочно льющийся пот даже частично помогает: противные звуки глохнут из-за него, ведь он заливает собой барабанные перепонки. Щекотно ещё так, тонкие пальцы прямо норовят вырвать орган слуха, лишь бы не чувствовать это едкое раздражение. Они на низком старте. Кажется, ещё мгновение, и бедные несчастные ушные раковины можно будет спокойно заспиртовывать, чтобы потом поставить на полочку, как очередной «необычный трофей». Но надо терпеть, для Хвана минус покрывает минус — его ситуация не имеет здравых хороших сторон. Странно, это точно пот? Он слишком… вязкий. И почему на кончиках пальцев так жжёт кожу? Матерь Божья! Где она?! Хван глазам своим отказывается верить: подушечки его пальцев полностью голы от кожи и измазаны в крови. Он ещё раз притронулся к ушам, но не почувствовал их. Там остался только ушной каркас из хряща и что-то мокрое. То, что было кожей раньше. Живот заурчал. Хотя, нет, слово не то. Взревел. Он взревел так, будто в пазле из органов под мясным щитом что-то загорелось. Там что-то кипит, испаряется, умирает в агонии и адских муках. Кто-то с криками старается протаранить головой железистые стены, царапает их изнутри, в надежде увидеть свет. Но от смерти не убежишь, а перед ней — не надышишься. Железное правило, которое, увы, неведомые создания всеми силами стремятся нарушить, до смерти пытая их хозяина. — Это же всё сон, да?.. Просто сон… Просто сон, просто сон, просто сон, просто сон… Хёнджин тараторит, давится болью и словами, которые уже только отдалённо напоминают человеческую речь, складываясь в неровные неприятные звуки. Как вилкой скребут по посуде. Как песни пляшущих на костях чертов. Как крики тех существ в животе. Они, как и тело, совсем отказываются слушаться Хвана. Ресницы врезаются в глаза, которые медленно высыхают и тоже отказываются закрываться. Солёная рвота встаёт комом в горле. Всё вокруг темнеет. Дыхание прерывается. Это и есть конец? Как же плохо, что никого нет рядом, кто может привести парня в чувства. Ему определённо нужна помощь, ведь простой интерес стал ценой его жизни… Одной из… жизней?