Твои руки укрывают пламя

Мир кажется размытым. В ушах шумит, перед глазами туман, руки горят, каждая клеточка тела зудит от прикосновений этого ублюдка, Бакуго хочется содрать с себя чертову кожу. И он. Не может. Блять. Перестать. Плакать. Что-то похожее на боль сжимает его грудь, кажется непреодолимой. Ощущение, словно пол уходит из-под ног, и он падает, и что-то сдавливает его легкие, затрудняя дыхание, и в голове стучит, и Бакуго почти уверен, что умирает. Он смутно осознает голоса, чувствует, что кто-то (Киришима?) крепко держит его за запястья, не давая ему убежать (убежать куда?) из этого места, от этого чувства. Раздается больше голосов, больше людей, больше глаз, и нет, нет, нет, Бакуго в ловушке, его преследуют, и он не может… Он готов поклясться, что видит Сталь. Он уверен. Злодей здесь, и он смеется, и там кровь, и он собирается… «Ты в безопасности, ты в безопасности», — едва доносится до его ушей, и он знает, что это Киришима, но нет, нет, Киришима не понимает, им нужно уйти, убраться подальше, подальше от Стали. «Кто-то должен…» «Исцеляющая девочка…» «Нет, нам нужно…» «Я пойду…» Вокруг какофония звуков и красок, и ничего не имеет смысла, ничего, кроме того факта, что все болит, отравлено, включая его самого, и здесь небезопасно, ничто не безопасно, и больно… — Отойдите, — требует резкий голос, прорывающийся сквозь шум и гул, и какая-то отдаленная часть сознания Кацуки узнает Айзаву. Айзава… Айзава ведь может справиться со Сталью, верно? Он может… он может отменить причуду, так что это… это хорошо, это… Он не может дышать. И вдруг ладони Бакуго перестают гореть. — Ты можешь отпустить его, Киришима, — раздается голос Айзавы. — Но… — Все в порядке. Запястья Бакуго отпускают, и он, спотыкаясь, отступает назад. Сквозь затуманенное зрение он видит Айзаву и, как предполагает, нескольких одноклассников, столпившихся у его двери. Он видит это, но не может по-настоящему осмыслить или понять происходящее, просто… ничего не имеет смысла. Почему ничего не имеет смысла? Жжение снова исчезло — Бакуго даже не заметил, как оно вернулось. — Возвращайтесь в свои комнаты, — требует Айзава, и Бакуго пытается протиснуться вперед, пройти мимо, но его останавливает лента, обернутая вокруг его конечностей, обездвиживающая его, и, черт, черт возьми, нет, он не хочет этого, он не хочет, стоп, стоп, стоп, стоп… Тошнотворно сладкий запах внезапно заполняет ноздри Бакуго, и он кашляет, пытаясь избавиться от него, он пытается и пытается… Веки начинают тяжелеть помимо его воли, сердцебиение замедляется, и мир медленно-медленно начинает затихать — гул приглушается. Когда глаза закрываются, он слышит: — Ты тоже, Киришима. — Но… — Это может подождать до утра, — говорит Айзава. — А пока позвольте мне разобраться с этим. И это последнее, что слышит Бакуго, прежде чем мир погружается во тьму.

***

Айзава чертовски устал. Формально, в этом нет ничего нового. Но с тех пор, как на Бакуго напали почти месяц назад, сон дается ему все тяжелее и тяжелее. В последнее время он все чаще замечает, что каждый раз, когда он пытается заснуть, лежа без сна, он борется с желанием проверить, как там его ученики. Просто чтобы знать, что они все еще рядом. Все еще в безопасности. Это неразумно, он знает это. Обычно в патруле как минимум один или два преподавателя, и повсюду камеры и сигнализация. Если это не его смена, то у него нет причин для беспокойства. Но с того самого дня Айзава чувствовал себя как на иголках. Как будто что-то вот-вот должно произойти. Он просто не предполагал, что это будет так. Действие усыпляющего газа Полночи длится всего несколько минут — от пяти до пятнадцати, в зависимости от человека, — и, к счастью, Бакуго, похоже, вновь обрел способность к самоконтролю после приступа паники. Но лишь самую малость. Первое, что он попытался сделать после того, как очнулся, — это броситься на Айзаву, направляясь прямиком к двери. Когда это не сработало, он направился к балкону, но его усилия были сведены на нет, когда оружие Айзавы обвилось вокруг него, выводя из равновесия. — Куда ты собрался? — спросил Айзава лишенным эмоций голосом. Но Бакуго только тряс головой, отчаянно пытаясь освободиться от пут, и повторял: — Я не могу, я не могу, я не могу… — пока не рухнул на пол, свернувшись калачиком. Айзава убрал ленту и медленно, осторожно сел напротив ученика, загораживая выход. Вот так он и оказался здесь — сидя напротив Бакуго Кацуки, который впервые испытал на себе все эмоциональные последствия случившегося с ним. Его ученик сидит, съежившись, и попеременно то тихо плачет, то рыдает до такой степени, что снова едва не начинает учащенно дышать. Айзава терпеливо ждет, готовый использовать причуду по мере необходимости. Периодически, в моменты отчаяния, гнева и паники, Бакуго пытается использовать свою причуду еще раз, беспорядочно направляя ее — на Айзаву, мебель или даже однажды на себя — и Айзаве приходится быстро гасить его взрывы. С каждым разом Бакуго раздражается все больше и больше. Глаза Айзавы тоже не в восторге от этого, они покраснели и пересохли от того, что ему приходится так часто использовать свою причуду. Все происходящее сбивает с толку, но Айзава заставляет себя бодрствовать и быть начеку, охраняя Бакуго, пока тот распадается на части. На это тяжело смотреть. Видеть, как такой решительный и гордый парень, как Бакуго, просто разваливается перед ним. Но Айзава все это время хранит молчание и бдительно следит. Бакуго не произносит ни слова в течение часа, по крайней мере, ничего вразумительного или достойного ответа. Только ругательства и всякая чепуха. Айзава не может не вспомнить то, что он сказал Хизаши словно вечность назад. Он не думает, что был неправ. Даже сейчас, стоя посреди бури со своим учеником, он все еще верит, что Бакуго оправится от этого. Но, возможно, он не учел, насколько пагубным может быть упрямство Бакуго в данной ситуации. Он предполагал, что Бакуго не позволит своему опыту сломить его. Айзава не рассматривал возможность того, что тот будет упорно отрицать, что нападение как-либо повлияло на него, что будет наблюдать, как его ученик неделями стоит на потрескавшемся и рушащемся фундаменте, пока все не рухнет. До этого момента. Бакуго Кацуки не из тех, кто ломается, Айзава верил в это. Но теперь, когда перед ним так откровенно предстал ущерб, он может признать, что просчитался. В конце концов, Бакуго всего лишь ребенок. Упрямый, гордый, злой и нетерпеливый ребенок, которого травмировало нечто невыразимое. Со стороны Айзавы было глупо верить, что он оправится от этого без проблем. Ему нравится считать себя наблюдательным человеком и верить, что он понимает Бакуго лучше, чем большинство учителей. Так что немного неприятно осознавать, что он был неправ, видеть, насколько упрямство Бакуго может быть губительным для него самого в долгосрочной перспективе. Он обязан довести это дело до конца ради себя и своего ученика. Прошло больше часа после того, как все это началось, и Бакуго, наконец, успокоился, его рыдания стихли, а бормотание прекратилось. Плечи ссутулились, когда он уставился на свои скрещенные ноги, а руки по-прежнему сжаты в кулаки. Он остается в таком положении почти десять минут, и Айзава начинает сомневаться, что худшее осталось позади. Затем Бакуго напрягается, а глаза Айзавы вспыхивают, в то время как ладони Бакуго начинают искриться, и он пытается броситься вперед. Взрыв затихает прежде, чем у него появляется хоть какой-то шанс, и Айзава едва прикладывает усилия, чтобы обернуть ленту вокруг Бакуго и заставить его отступить. Он не пытается удержать его, и просто отпускает хватку, как только Бакуго снова оказывается в сидячем положении. Бакуго откидывается назад, его глаза дикие, горящие и влажные, и он издает хриплое: «Черт», когда Айзава отпускает его. Затем еще раз, сильнее и чуть более сдавленным голосом, когда откидывает голову на створку позади себя: — Черт! Он зажмуривает глаза, и у Айзавы хватает приличия отвести взгляд, когда еще несколько слезинок скатываются по его щекам. Но его внимание почти тут же возвращается, когда Бакуго произносит первое связное предложение с тех пор, как Айзава появился здесь. — Просто… блять, отпусти меня. Он звучит таким усталым и побежденным, и все происходящее кажется таким неправильным, что Айзаве нужно время, чтобы переориентироваться. Он следит за своим выражением лица и приподнимает бровь, стараясь изобразить равнодушие, а не смущение. — Отпустить тебя? — повторяет Айзава, не скрывая недоверия в голосе. — Никто не держит тебя в заложниках, Бакуго. — Ты не даешь мне уйти! — голос Бакуго срывается на последнем слове, и Айзава противится дрожи. — Зачем? — Айзава бросает вызов. — Куда бы ты пошел? Ты хоть думал об этом? — Черт, куда угодно! — говорит Бакуго. — Куда угодно, только не здесь! Я бы… я бы… — В конечном итоге ты причинишь вред себе или кому-то еще, — категорично заявляет Айзава. — У тебя только что была паническая атака. Ты сейчас эмоционально нестабилен. Если я позволю тебе уйти… — Пошел ты! — говорит Бакуго, снова наклоняясь вперед, и Айзава готовится использовать причуду. Но оказывается, что в этом нет необходимости, поскольку Бакуго просто продолжает кричать. — Пошел ты! Я в полном порядке. Я не… не… — Ты не в порядке, — огрызается Айзава, чувствуя, как остатки его терпения утекают сквозь пальцы. — Перестань врать себе, ты умнее этого. — Пошел ты, — повторяет Бакугуо, тяжело дыша от всхипов. — На хрен тебя, мне это не нужно… я не какой-то сломленный маленький слабак, который… — Я никогда не считал тебя слабаком, — говорит Айзава, не отводя взгляда. Бакуго напрягается, и какая-то часть его привычного «я» просачивается наружу, когда он усмехается: — Какого хрена ты… — Ты думаешь… что? Если позволяешь себе расстраиваться из-за случившегося, это делает тебя слабым? — спрашивает Айзава, пресекая гнев Бакуго. — Это идиотизм. Кто, по-твоему, ты такой? — Заткнись, — голос Бакуго дрожит. Взгляд Айзавы суров и непреклонен. — Насколько я знаю, ты такой же человек, как и все остальные. Не расстраиваться после случившегося, не переживать из-за этого было бы совершенно неразумно для любого человека. Независимо от того, насколько могущественным он может быть. — Ты не понимаешь, — говорит Бакуго, качая головой. — Ты ни хрена не понимаешь. — Что не понимаю? — парирует Айзава. Бакуго молчит, глядя на него в ответ. — Ты убегаешь, — говорит Айзава, и правда бьет как молот. — Ты прячешься от реальности, пытаешься притвориться перед собой и всеми остальными, что произошедшее никак на тебя не повлияло, хотя это так. Это глупо и трусливо. Бакуго вскакивает на ноги, его глаза пылают, и он кричит: — Что ты можешь знать, а? Откуда тебе, блять, знать, каково это? Айзава просто смотрит на него снизу вверх, усталый и невозмутимый. — Всегда требуется больше усилий, чтобы справиться с тем, что ты чувствуешь. Потому что это тяжело. Потому что это причиняет боль. Чтобы справиться с этим, всегда нужна храбрость, — он прищуривается. — А я никогда не считал тебя трусом. Бакуго скрипит зубами, из глаз снова текут слезы. — Ты не понимаешь, — снова шепчет он. — Ты не можешь… — Тогда объясни мне, — говорит Айзава. — Он хотел этого! — взрывается Бакуго. — Это… черт, это именно то, чего он хотел! Он хотел… сломать меня, заставить меня почувствовать… — Бакуго яростно трясет головой, словно пытаясь избавиться от навязчивых мыслей. — Если я не в порядке, значит, он победил! — Ты имеешь в виду Хироту, — уточняет Айзава. — Да, — шипит Бакуго. — Этот… этот урод. Он хотел этого. Он хотел, чтобы я… думал о нем, боялся! Он хотел, чтобы я… — Он хотел причинить тебе боль, — заканчивает за него Айзава. Грудь Бакуго вздымается, он дрожит, но Айзава изо всех сил старается сохранять спокойствие, медленно поднимаясь, чтобы сравняться с Бакуго ростом. — Он преуспел в этом, — прямо говорит Айзава. Глаза Бакуго расширяются, дыхание сбивается, но Айзава не позволяет себе остановиться. — Ему удалось, когда он поймал тебя. С того момента, как мы не нашли тебя вовремя. Это не то, что ты, или я, или кто-либо другой может отрицать. Он причинил тебе боль. Он изнасиловал тебя. Это просто констатация факта. Бакуго зажмуривает глаза и отказывается смотреть на него. — Ты не можешь выбирать, произошло это или нет, — продолжает Айзава. — И не можешь выбирать, что ты чувствуешь по этому поводу. Так не бывает. Бакуго обхватывает себя руками, как будто пытается устоять перед натиском правды Айзавы. — Но ты можешь выбирать, как с этим справиться, — говорит Айзава и наблюдает, как Бакуго замирает. — Ты можешь выбирать, как относиться к себе и своему опыту. И что мы имеем сейчас? Ты позволяешь ему побеждать. При этих словах Бакуго вскидывает голову, огонь в его глазах разгорается с новой силой. — Я не… — Почему Хирота хотел причинить тебе боль? — спрашивает Айзава в лоб. Бакуго замирает, заикаясь. — Я… что? — Он хотел причинить тебе боль, но ради чего? — спрашивает Айзава. — Ты уже говорил об этом, не так ли? Он думал, что может уничтожить тебя. Что может сломать тебя. Кадык Бакуго дергается. — Ты позволяешь ему, — говорит Айзава. — Отказываясь признать то, что произошло, только выплескивая гнев, ты позволяешь ему победить, — его взгляд непреклонен. — Чем больше ты пытаешься скрыть то, что произошло, тем больше эта тень будет расти, пока не поглотит тебя. И тогда Хирота действительно победит. Бакуго стоит, дрожа, уставившись на него, и на мгновение Айзаве кажется, что его слова наконец-то дошли до него. Затем Бакуго снова срывается с места и устремляется к двери. Айзава разочарованно рычит и активирует свою причуду, становясь на пути Бакуго и удерживая его на месте, когда тот пытается протиснуться мимо. — Черт, черт! — кричит Бакуго, отчаянно пытаясь сбежать от него. — Выпусти меня, ублюдок! С меня хватит, отойди! Айзава отталкивает его, и Бакуго спотыкается, прежде чем снова встать на ноги. — Черт возьми! — кричит он, хватаясь за волосы, на его лице ясно читаются ярость и отчаяние. — Что ты хочешь, чтобы я сделал, а? Пососал твой гребаный член?! Айзава замирает, какой-то первобытный ужас и отвращение заполняют его, словно кислота, при этом предложении. Он настолько застигнут врасплох, что едва не пропускает момент, когда Бакуго снова пытается броситься вперед. В ладонях Бакуго вспыхивает искра, и Айзава снова начинает действовать, его глаза горят красным, когда он использует причуду и быстро пресекает дальнейший ущерб. Он использует ленту и хватает Бакуго за запястье, притягивая ученика к себе. — Возьми себя в руки, — рявкает Айзава, возвращая стойкость. — Никто здесь не является твоим врагом, кроме твоего безрассудства. Он отпускает Бакуго, опасаясь долго держать его в таком положении, и снова отталкивает его в противоположный конец комнаты. Но Бакуго все еще кричит что-то непонятное, сердитое, отчаянное и снова на грани истерики. Он расхаживает по комнате, как лев, запертый в клетке, и рвет на себе волосы. Айзава не может не чувствовать растерянность, наблюдая за ним. Что в его силах сделать с подобным? Он никогда не был силен в утешении жертв, и он не психотерапевт. Единственное, на что он может опереться в такие моменты, это логика. — Ты думаешь, что сможешь стать героем, будучи таким? — спрашивает Айзава, повышая голос, чтобы перекричать Бакуго. Он почти ожидает, что фраза пролетит мимо ушей ученика, как и большинство его слов, или просто разозлит Бакуго еще сильнее. Но вместо этого Бакуго застывает на месте, все еще вцепившись руками в волосы, его широко раскрытые глаза невидяще уставились в пол. Айзава ждет, пытаясь контролировать собственное дыхание. — Что? — хрипит Бакуго. Он медленно поднимает глаза, останавливая взгляд на Айзаве. Тот смотрит на него в ответ, отказываясь отступать. — Я… — слово обрывается, и Бакуго отводит взгляд, когда страх — настоящий, неподдельный страх, из-за которого он выглядит слишком юным, слишком уязвимым — отражается на его лице. — Он… это… это не значит, что я не могу… я все еще могу быть… — Ты прав, — говорит Айзава. — То, что Хирота сделал с тобой, не определяет, можешь ты стать героем или нет. Бакуго оглядывается на него, в его глазах сквозит боль, и Айзава чувствует, что ему следует отвести взгляд, что он должен дать Бакуго возможность побыть одному в момент уязвимости. — Но посмотри на себя сейчас, — продолжает он, не позволяя себе колебаться. — Бессонница, страх, истерика… Как ты думаешь, что произойдет в долгосрочной перспективе, если ты продолжишь в том же духе? Если просто проигнорируешь свою боль? Что случится, если ты не справишься с этим сейчас? Бакуго только качает головой. Но тихо. Смиренно. Последние угольки отрицания медленно тлеют. — Эмоциональные раны ничем не отличаются от физических, — говорит Айзава. — Если ты откажешься лечить открытую рану, в нее попадет инфекция. Это сделает тебя слабым в бою. Ты будешь чаще проигрывать. Совершать глупые ошибки. В конечном итоге ты можешь потерять конечность. Или стать инвалидом по какой-то другой причине. И тогда ты никогда больше не будешь сражаться. Либо потому, что физически не сможешь, либо потому, что это был твой последний бой. — Я не такой, — Бакуго делает паузу, облизывая губы, его голос дрожит. — Я не слабый. — Это не слабость, это логика, — холодно отвечает Айзава. — С травмой то же самое, Бакуго. Она не исчезнет, если ее игнорировать. Она разрастается. Проявляется в самый неподходящий момент. Что произойдет, если кто-то попытается схватить тебя за руку, чтобы привлечь твое внимание, а ты нападешь на него? Причуды опасны — в конечном итоге ты можешь серьезно ранить гражданское лицо. Возможно, даже убить его, если будешь достаточно безрассуден. А как насчет боя? Если злодей напомнит тебе о случившемся или твои руки будут выведены из строя? Ты можешь растеряться и проиграть. Или, что еще хуже, впасть в истерику и вообще потерять всякую стратегию. В глазах Бакуго снова вспыхивает знакомый огонек. — Я все еще могу… — В большинстве случаев ты можешь дать мне достойный отпор даже без своей причуды, — говорит Айзава. — Но прямо сейчас? На что ты способен? Руки Бакуго, наконец, опускаются по бокам, сжимая и разжимая кулаки. Выражение лица Айзавы несколько смягчается, он вздыхает. — Ты не можешь быть таким героем. Если ты позволишь себе взвалить на себя слишком много груза, это будет только давить на тебя. И ты не сможешь избавиться от него, просто притворившись, что его нет. Бакуго на мгновение зажмуривает глаза, затем громко выдыхает. Он прислоняется спиной к окну и сползает вниз, пока снова не садится с покорным видом. Айзава присаживается на корточки, чтобы не отводить взгляда. — Парень, которого я знаю, не позволит ничему встать у него на пути к геройству. Даже собственной гордости, — Бакуго удивленно смотрит на него, и Айзава растягивает губы в подобии улыбки. — Не доказывай мне, что я ошибаюсь.

***

Первые лучи солнца начинают подниматься над горизонтом, когда Кацуки понимает, что официально провел целую ночь, борясь с эмоциональным срывом. Айзава все еще рядом, сидит напротив него, но теперь молчит. Прошло не меньше часа с тех пор, как они в последний раз обменялись хотя бы парой слов. Большую часть этого времени Кацуки провел в раздумьях, пытаясь разобраться в хаосе, царившем в его голове. Ужас и чувство вины от осознания того, что он сделал с Киришимой — использовал его чувства к Бакуго против него самого и едва не напал на него из-за какого-то извращенного желания близости. Унижение, которое он испытывал, продемонстрировав свои запутанные эмоции более чем половине класса и учителю. Невыносимый стыд от оскорблений, которые он бросил Айзаве, от предположения, что его учитель, тот, кому он всегда доверял, был заинтересован только в том, чтобы тоже напасть на него. И, конечно же, все остальное. Ощущение, будто Кацуки насильно запихнули обратно в его собственное тело — он больше не дрейфует по морю, отключенный от мира. Все кажется слишком резким и слишком реальным одновременно. Это все равно что очнуться и осознать, что он все это время тонул. Страх, ужас, отвращение, стыд и все остальные безымянные эмоции, возникшие, когда он, наконец, осознал и прочувствовал реальность произошедшего, вызвали в нем цунами. Казалось, он ощущает каждое прикосновение, каждое ужасное слово, каждую рану. В груди было слишком тесно, сердце словно сдавливал узел, который завязали его собственные внутренности. В горле будто застрял ком. Его мозг был слишком восприимчив, и все казалось слишком ярким, слишком тесным, слишком резким. Сейчас он больше, чем когда-либо желал, чтобы у него все еще были раны от нападения. Чтобы он мог сосредоточиться на физическом. С эмоциональной болью, оставившей шрам на его психике, смириться гораздо сложнее. Но в конце концов правда в словах Айзавы дошла до него в полной мере — он не может быть героем в таком состоянии. В настоящее время он не чувствует себя способным сразиться с мышью, не говоря уже о злодее. Он был неряшлив и не координировал свои действия в классе. Чересчур напряженный в боевых симуляторах. Слишком резок и неразумен. И вот, сидя здесь, когда солнечный свет только начал пробиваться сквозь шторы, Кацуки понял, что Айзава (и Деку, и Киришима, и Яойрозу, и этот чертов психолог) был прав. Ему придется либо смириться с тем, что Сталь сделал с ним, либо отказаться от своей мечты стать лучшим из лучших. И последнее было невозможным. — Я не могу, — начинает Бакуго, но вынужден прочистить горло, когда его голос звучит не более чем хрип. Однако это привлекает внимание Айзавы, поскольку учитель снова обращает на него свой взгляд. — Я не могу позволить этому встать у меня на пути. Я… я не позволю ему забрать это у меня. Я буду героем, а он может гнить, зная, что проиграл. Взгляд Айзавы оценивающий, но он молчит. Кацуки прерывисто вздыхает. — Я… я должен это пережить. Айзава кивает. — Для этого у нас есть психолог. Поговори с ним. Используй ресурсы, которые тебе предоставили. Кацуки с трудом сглатывает, в горле пересохло. — Если тебе нужен совет, — продолжает Айзава, наконец вставая и разминая спину, — я бы порекомендовал для начала проглотить свою гордость. Иначе ты так и будешь стремиться в никуда. Кацуки зажмуривает глаза. Он не хочет. Он не хочет признавать, что Стали удалось его ранить, удалось оставить на нем отпечаток. Он не хочет признавать, что что-то не так. Что у него есть слабость. Но он не может спорить с фактами. А факт в том, что его изнасиловали. Что это на него повлияло. И что, в конечном итоге, это может стать крахом его карьеры героя, даже не успевшей начаться. Он не может этого допустить. Поэтому он поднимает глаза, встречается взглядом с Айзавой и кивает. Побороть гордость очень непросто. — Сходи к Исцеляющей девочке, — говорит Айзава. — Если будешь готов явиться на занятия после этого, то можешь придти. Если нет, тогда поспи немного. На сегодня я тебя освобождаю. — Ты опоздаешь, — замечает Кацуки. Прошел почти час после начала занятий, когда он, наконец, начал приходить в себя. Айзаву это не удивило. — Я собираюсь немного поспать. Я сказал Сущему Мику, чтобы он подменил утренние уроки. Кацуки фыркнул. Он должен был догадаться. Но даже после того, как Айзава ушел, Кацуки прождал еще полчаса, прежде чем решился подняться на ноги. С того места, где он сидел на полу, это казалось пугающим, почти невозможным. Но он старался делать все шаг за шагом. Сначала ему нужно было просто встать. Потом дойти до комода. Затем набрать воды и т.д. Он слишком много времени провел в душе, но это нормально. К тому времени, когда он наконец добрался до главного здания кампуса, уже почти подошло время обеда. Исцеляющая девочка не удивилась его визиту и тщательно осмотрела его, явно не одобрив, когда обнаружила несколько следов от предыдущих ожогов и царапин, которые Кацуки нанес себе. Но от прошлого вечера мало что осталось. Его ладони слегка пульсировали, как и голова, а одно из предплечий слегка саднило — верный признак незначительного ожога. Но все это было устранено быстрым прикосновением губ Исцеляющей девочки к тыльной стороне его ладони. И снова быстрое выздоровление несколько вывело его из равновесия. Он собирался вернуться в общежитие и завалиться спать. Или, может быть, даже отправиться прямиком к гребаному психологу и покончить со всем этим дерьмом здесь и сейчас. Вместо этого он бродит по коридорам школы, ссутулившись и засунув руки в карманы. Мысль о том, чтобы пойти на занятия, кажется сейчас слишком пугающей. Особенно после того, как многие одноклассники видели его… таким. Черт, он все еще должен извиниться перед Киришимой. Кацуки не уверен, что сможет встретиться с ним снова, не сделав этого сначала. Обед уже начался, и хотя большинство учеников либо едят в своих классах, либо в столовой, некоторые задерживаются в коридорах. Кацуки старается избегать любого знакомого. Каким-то образом он оказывается возле кабинета класса 2-Б, наблюдая за небольшой группой учеников, сидящих за партами с разложенной едой. Он узнает только двоих из них. Рыжеволосую и девчонку-растение. Шиозаки. Кацуки останавливается при виде нее, его мысли внезапно возвращаются к моменту в коридоре на прошлой неделе. С тех пор он думал о ней несколько раз. Гадал, что она могла бы ему сказать. Но он не хотел долго об этом думать. Просьба о помощи означала бы, что его это беспокоит, а это было последнее, чего он хотел. Но сейчас тот план был полностью разрушен, и у Кацуки нет ни одной хорошей идеи по его замене. К черту. Если он собирается заниматься этим дерьмом, то, может быть, хотя бы узнает, стоит ли оно того. Кацуки входит в класс и, не дожидаясь, пока его заметят, рявкает: — Проваливайте, придурки. Четверо учеников в классе вздрагивают при звуке его голоса, а рыжеволосая встает, прищурив глаза. — Прошу прощения, — говорит она, — не знаю, заметил ли ты, но это не твой класс. С чего ты взял, что можешь… — О, неужели? — усмехается Кацуки. — Я здесь, чтобы поговорить с Шиозаки. Остальные могут убираться к чертовой матери. Шиозаки не выглядит удивленной его заявлением, однако ее взгляд тяжелый, задумчивый. Кацуки смотрит ей в глаза. — Ты сказала, что мы можем поговорить в любое время. Предложение все еще в силе? Рыжеволосая издает растерянный звук, оглядываясь на подругу. Но Шиозаки не смотрит на нее. Она медленно встает и говорит: — Все в порядке, Кендо. Не могла бы ты оставить меня на минутку наедине с Бакуго? Рыжеволосая переводит глаза с Шиозаки на Кацуки, ее взгляд становится серьезным и грозным. — Хорошо, — ворчит она, хватает свою еду и встает. Двое других учеников следуют ее примеру. — Я буду в коридоре. Если тебе что-нибудь понадобится, просто позови меня. Шиозаки кивает, одаривая подругу мягкой улыбкой, но Кацуки только усмехается. — Ой, да брось, — говорит он, закатывая глаза. — Я здесь не для того, чтобы причинить ей вред. Рыжеволосая лишь бросает на него сердитый взгляд, проходя мимо, достаточно близко, чтобы попытаться грозно возвыситься над ним (что сложно, учитывая, что она ниже), но не совсем, чтобы задеть его плечом. После того, как она и другие лакеи класса «Б» удаляются, Кацуки закрывает за ними дверь, действительно желая хлопнуть ею. Как только они оказываются наедине, он облегченно вздыхает, прежде чем перевести взгляд на Шиозаки и пройти дальше в кабинет. Она молчит, ее взгляд спокойный и оценивающий. Она ждет, когда он начнет разговор. Кацуки стискивает зубы, ему бы хотелось, чтобы она этого не делала. Как ему вообще начать задавать вопросы, от которых ему сносит голову? — Как… — начинает он и тут же замолкает, прикусывая нижнюю губу. Шиозаки наклоняет голову, однако ничего не говорит. Бакуго вздыхает. — Ты сказала, что поняла мой взгляд, или типа того. Что ты имела в виду? Шиозаки изящно слегка пожимает плечами. — Ходили слухи о том, что могло произойти. Что тебя снова похитили злодеи или ранили. Кацуки пытается сохранить невозмутимое выражение лица. — Это то, что, по-твоему, произошло? Она наклоняет голову. — В некотором смысле, я полагаю. Но… нет. Я наблюдала за тобой издалека после того, как ты вернулся. Я видела, как ты держался на расстоянии, уклонялся от контакта, как ты выглядел немного… обеспокоенным и расстроенным. И в тот день, когда ты уничтожил телефон фиолетового… твои глаза все рассказали. Дыхание Кацуки становится прерывистым. — Что ты можешь об этом знать? — он пытается казаться грубым и раздраженным, но вместо этого звучит ранимо с болью в голосе. — Это выражение я очень долго видела в зеркале, — говорит Шиозаки, и Кацуки чувствует себя так, словно его ударили под дых. В какой-то степени он предполагал подобное. Но все равно было тошнотворно думать об этом. Знать, что и другие подверглись такому же насилию. Что кому-то еще пришлось так страдать. — Могу я… — Кацуки замолкает, с трудом сглотнув и отведя взгляд. — Можно ли попросить… — он прерывает себя разочарованным вздохом. Черт, как он может спрашивать о чем-то подобном? — Ты хочешь узнать мою историю? — спрашивает Шиозаки. Кацуки разжимает кулаки, не обращая внимания, что на них выступил пот. — Извини. Это… личный вопрос. — Все в порядке, — говорит Шиозаки. — Я смирилась с тем, что произошло со мной. Я готова поговорить с тобой об этом. Кацуки удивленно поднимает голову. Шиозаки грустно улыбается ему. — Мне было двенадцать. У моего отца были проблемы с азартными играми. Полагаю, он проиграл кучу денег. Однажды, когда мама уехала в командировку, он сказал, что мы собираемся прокатиться, и отвез меня в большой дом. И мужчина в том доме заплатил ему за то, чтобы изнасиловать меня. Кацуки оцепенел от ужаса, не в силах вымолвить ни слова, он просто смотрит на Шиозаки. — Он продал меня туда, — говорит Шиозаки. — Это была сеть по торговле детьми. Это было… ужасно. Кацуки хочется закрыть глаза, как будто, если он больше не будет видеть Шиозаки, реальность внезапно исчезнет. Но нет. Он не хочет позволять своему воображению представлять эти вещи. Поэтому он не сводит с нее пристального взгляда. С ее волос. Глаз. Школьной формы. С чего-то, что поможет ему оставаться сосредоточенным здесь, сейчас, в настоящем моменте. — Но моя мама узнала об этом, — продолжает Шиозаки. — Она позвонила в полицию и спасла меня. Все заведение было закрыто. Мой отец и мужчина, который причинил мне боль и чье имя значилось в списке клиентов, отправились в тюрьму. Шиозаки замолкает, и Кацуки делает глубокий, прерывистый вдох. — Тебе было двенадцать? Она кивает. — Да. Кацуки пытается сморгнуть влагу, застилающую глаза. Черт, ему нужно взять себя в руки. Если бы он был одним из тех, кто рассказывает историю, то последнее, чего бы он хотел, это слез сочувствия какого-то сопляка. Но, черт возьми, она была всего лишь ребенком. Кто-то сделал это с ребенком. Кацуки чувствует, что его тошнит. Он делает несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться, прежде чем снова посмотреть на Шиозаки. — Станет ли когда-нибудь лучше? — наконец спрашивает он. В конце концов, это самое главное, не так ли? Какой смысл смотреть правде в глаза, как говорят люди, слушать глупого психолога, если в итоге никогда не станет лучше? Если боль никогда не пройдет? Сейчас… прямо сейчас это кажется почти невозможным. Но Шиозаки, как всегда спокойная, кивает. — Да. Станет лучше. Хотя я знаю, что сейчас в это трудно поверить, — она вздыхает и на мгновение отводит взгляд в сторону, отвлекаясь на собственные мысли. — Я помню, что была… так зла. Все время. И напугана. Я хотела причинить боль всем, кому угодно. Себе, маме, друзьям, другим людям. И я помню, как остальные говорили мне, что нужно время, что мне нужно поговорить об этом, и все твердили: «Станет лучше». Я помню, что очень сильно злилась на них. Потому что откуда им знать? Их там не было. Это случилось не с ними. Как они могут сидеть и говорить, что станет лучше, когда они понятия не имеют, каково это, — она оглядывается на Кацуки. — Но… они были правы. И, в конце концов, стало лучше. Кацуки чувствует застрявший в горле ком. — Бакуго, — говорит она, делая шаг вперед, — если тебе нужно услышать это от кого-то, кто знает, кто был в такой ситуации… Станет лучше. Я обещаю. Кацуки пытается сглотнуть. — Как? — удается прохрипеть. Шиозаки наклоняет голову. — Самое тяжелое — смотреть правде в глаза. Каждый день. Не отворачиваться от этого и не пытаться спрятаться, а смотреть в лицо тому, что произошло, каждое утро, день и ночь, — она криво улыбается. — И терапия, как бы тебе, вероятно, не хотелось это слышать. Она помогла. Существенно. В том, чтобы понять, как противостоять этому и как победить. И найти вещи, которые дают надежду, которые помогают поверить, что ты сможешь преодолеть это, — она прижимает сжатую руку к груди. — Для меня это была религия. Но не все обращаются к одним и тем же вещам в трудную минуту. Кацуки тихо фыркает, но без злобы. Напряжение в его груди неторопливо спадает. — Это будет медленно, — предупреждает Шиозаки, ее голос снова становится серьезней. — И некоторые дни будут хуже, чем другие — дела не всегда идут лучше. Но однажды ночью, ложась спать, ты закроешь глаза и поймешь, что весь день не думал об этом. А затем, в конце концов, ты не будешь думать об этом неделю. И ты начнешь понимать, что сам выбираешь, когда вспоминать. И так станет лучше. С последним судорожным вздохом Кацуки чувствует, как остатки напряжения покидают его. Перед глазами все расплывается, и он быстро вытирает глаза. — Хорошо, — наконец удается сказать. — Ладно. Он может это сделать. Шиозаки одаривает его легкой, сочувственной улыбкой.

***

Кацуки решает, что сон, пожалуй, лучшее, что он может сейчас сделать. Но когда он возвращается в общежитие, то чувствует себя беспокойно и, что более важно, голодным. Он вздыхает и мирится с тем, что следующие два часа ему придется потратить на приготовление большого количества еды. Он считает, что, вероятно, лучше позаботиться об основных человеческих потребностях, таких как еда, сейчас, чтобы не рисковать столкнуться с кем-нибудь из одноклассников позже. Он еще не готов встретиться с ними лицом к лицу. Ну… по крайней мере, не со всеми. Около четырех часов дня раздается стук в дверь, пробуждающий его от двухчасового сна. — Каччан? Кацуки с трудом подавляет желание вздрогнуть при звуке голоса Деку. Он не может быть уверен, но этот чертов ботаник, вероятно, тоже был там вчера вечером, пялившись в дверном проеме. Он не хочет видеть выражение жалости на тупом лице Деку. Поэтому он не отвечает. — Эм, мистер Айзава попросил меня принести тебе работу, которую ты пропустил сегодня, — говорит Деку после долгого молчания. Кацуки по-прежнему не отвечает. Он слышит неуверенное шарканье за дверью. — Что ж, — наконец говорит Деку, — думаю, я просто… оставлю это здесь. Чтобы ты… забрал. Когда захочешь. Еще одна пауза, и Кацуки приходится подавить смешок. Ботаник все еще думает, что получит ответ. Он слышит вздох за дверью и едва успевает уловить: — Тогда ладно, — прежде чем снова слышится шарканье, звук раскладываемых на полу бумаг и уходящего Деку. Кацуки ждет почти полчаса, прежде чем осмеливается открыть дверь, чтобы взять материалы. Было почти семь, когда он наконец-то закончил пропущенную работу, и услышал характерный звук шагов Киришимы в коридоре. Они на мгновение останавливаются перед его дверью, и Кацуки задерживает дыхание, ожидая, что в дверь постучат и Киришима, как обычно, поприветствует его бодрым голосом. Затем шаги продолжаются, и открывается соседняя дверь. Кацуки выдыхает, но вместо облегчения чувствует, как что-то неприятное и темное гложет его внутри. Какая-то часть его не может не задаться вопросом, хочет ли Киришима видеть его после всего, что случилось. Кацуки зажмуривает глаза, пытается сосчитать в обратном порядке от десяти, старается дышать ровно. Это не помогает, но все же, дойдя до одного, Кацуки заставляет себя встать и выйти из комнаты. Он останавливается перед дверью Киришимы, занеся кулак, чтобы постучать. Неуверенность и сомнения душат его, вынуждая сделать паузу. Что, если Киришима не впустит его? Или не захочет разговаривать? Или, что еще хуже, просто попытается сделать вид, что ничего не произошло? Он мотает головой. Черт, речь о Киришиме. Кацуки не трус. Не сейчас. Никогда. Кулак ударяет по двери всего один раз, прежде чем она распахивается, и Кацуки смотрит в широко раскрытые, ярко-красные глаза Киришимы. Его волосы распущены — Бакуго задается вопросом, означает ли это, что он уже принял душ, или просто не потрудился уложить их сегодня. Рыжие волосы падают на лицо, когда Киришима немного отступает назад, выражение его лица невозможно прочитать. Без сомнения, он знал, что это Кацуки стоит за дверью, и просто ждал, уйдет тот или нет. — Бакуго, — произносит Киришима, и Кацуки не может расшифровать его тон. — Что… ты… — он замолкает, прочищая горло. Скорее всего, он не знает, о чем можно спрашивать. Кацуки с трудом сглатывает. — Можно войти? Киришима удивленно моргает. — Ах, да. Конечно, без проблем… — он отходит от двери и жестом приглашает Бакуго войти. От комнаты Киришимы болят глаза. Хотя, возможно, не так, как в прошлом году. Теперь здесь можно найти и другие цвета, кроме красного, а некоторые из наиболее ярких элементов убраны. Это уже не выглядит так ослепляюще. А может, Кацуки просто привык. Он пытается отвести взгляд, глядя куда угодно, только не на Киришиму, когда за ним закрывается дверь. Он знает, что ему нужно сказать, и почему он здесь. Но от этого не легче. Наступает долгое, затянувшееся молчание, тяготившее обоих. Киришима неловко переминается с ноги на ногу позади него. — Итак, что ты хотел… — Прости, — Кацуки выпаливает прежде, чем гордость успевает остановить его. Он чувствует себя не в своей тарелке, когда слово вырывается из горла. Он поворачивается, чтобы посмотреть на Киришиму, смотрящего на него с явным потрясением. — Я… подожди… что? Кацуки с трудом сдерживается, чтобы не заскрежетать зубами. — Я… прости, — повторяет он. — За… вчерашний вечер. Прости, что сорвался на тебе, и… все остальное. Но… больше всего я сожалею о… — он прерывается, испытывая отвращение к самому себе. Боже, он был таким идиотом. — Прости, что поцеловал тебя. Я не должен был этого делать. Не тогда… не тогда, когда я не знал, хочешь ли ты этого. И особенно мне следовало остановиться, когда ты оттолкнул меня в первый раз. Я был… неважно. Я был неправ, поступив так. Мне жаль, — слова ощущаются горечью во рту, но он заставляет себя продолжить. — Ты был прав. В том, что ты сказал. Если бы ты… если бы я на самом деле продолжил все это дерьмо, я бы никогда себя не простил. Киришима все еще смотрит на него, широко раскрыв глаза, и Кацуки больше не может заставить себя встретиться с ним взглядом. Он должен был извиниться, Кацуки знает. Он не уверен, что способен на это в большинстве случаев. Но… он должен был это сделать. Он использовал чувства Киришимы против него самого. Он навязал себя своему лучшему другу. Он попытался зайти дальше. Не попросить прощения за это означало бы разрушить первую настоящую дружбу, которая у него появилась за многие годы. А может, и первую настоящую дружбу, которая у него вообще была в жизни. И он не знает, сможет ли справиться с тем, что ему предстоит, без Киришимы рядом. Наконец, Киришима закрывает рот, его брови опускаются, пока он обдумывает извинения. Он одаривает Кацуки легкой усталой улыбкой. — Я прощаю тебя, чувак. Я простил тебя практически в тот момент, когда это случилось. Ты был не в лучшей форме. Но… я ценю это, — он проводит пальцами по волосам, заправляя рыжие пряди за ухо, но они слишком короткие, чтобы оставаться там. — И тебе не нужно извиняться за приступ паники. Это… не то, что ты можешь контролировать. Мне лишь хотелось бы сделать больше, чтобы помочь. Кацуки прикусывает нижнюю губу, сдерживая желание сказать Киришиме, что тот ведет себя как идиот и что ему определенно следует сильнее злиться на него. — Этого не должно было случиться, — вместо этого произносит он. — Я… я не очень хорошо справлялся. Я попытаюсь это исправить. Улыбка Киришимы становится шире, более искренней. — Я горжусь тобой, чувак. И, ну, ты не обязан мне ничего говорить, если не хочешь, но… я буду рядом. Если тебе, типа, что-нибудь понадобится, — он краснеет, говоря это, но Кацуки на этот раз не чувствует необходимости говорить ему, что он ведет себя как идиот. — Спасибо, — бормочет он, и слово не кажется ему таким тягостным, как он ожидал. — И еще, — говорит Киришима с более нежной улыбкой, — просто чтобы ты знал — это ничего не меняет. Я по-прежнему считаю тебя потрясающим. Кацуки усмехается, чувствуя, как к его щекам приливает непрошеный жар. — Оставь это, чересчур эмоциональный чудак. Мне сейчас не до слащавой болтовни. Киришима лишь слегка посмеивается, а Кацуки плюхается на его кресло за столом, покачиваясь взад-вперед, и они погружаются в полууютное молчание. — Киришима, — говорит Бакуго, снова привлекая внимание друга. Тот поднимает взгляд от кровати, на которой лежит его домашняя работа. — Да? Кацуки делает глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Вчера вечером ты… упомянул о возможности… нас. Встречаться или, ну, типа того. Кончики ушей Киришимы быстро начинают гармонировать с его волосами. — О, да. Ты можешь просто забыть, что я вообще… — Я не знаю, что я чувствую, — признается Кацуки. Киришима выпрямляется, удивленный. — А? Кацуки отводит взгляд. — Я все еще пытался это понять, когда… — он замолкает. — И с тех пор, я не думаю… Не думаю, что смогу разобраться в этом прямо сейчас. Киришима быстро качает головой, размахивая руками перед собой. — Нет, нет, я не… я не хотел намекать… — Заткнись и послушай, идиот! — рявкает Кацуки, прерывая его. Киришима останавливается и вздыхает. — Но, может быть… может быть, после. После всего этого. Как только все перестанет ощущаться таким… чрезмерным. Мы сможет вернуться к попыткам разобраться в этом. Если ты все еще хочешь. Киришиме требуется некоторое время, чтобы осознать сказанное, и постепенно выражение его лица проясняется. — Да, чувак, — говорит он немного сбивчивым голосом, а на глаза наворачиваются слезы. О боже, во что Кацуки вляпался? Киришима почти так же безнадежен, как Деку. — Я буду ждать столько, сколько ты захочешь. Кацуки стонет. — Ладно, тебе правда пора перестать нести всякую чушь. Киришима смеется сквозь слезы. — Почему? Неужели «Смертоносный Динамит» взорвется от смущения? — Ну все, — рычит Кацуки, вставая и хватая папку со стола Киришимы. — С меня хватит! Заливистый смех Киришимы, когда они сражаются важными школьными материалами, наполняет грудь Кацуки чем-то теплым и почти светлым. Приятно осознавать, что даже перед лицом грядущего Киришима по-прежнему будет рядом с ним.

***

Он дает себе этот день. День, чтобы подумать, попытаться разобраться в своем дерьме. День, чтобы набраться храбрости. На следующий день он идет в школу. Никто не избегает его взгляда и не пялится на него. Бакуго благодарен, что лишь немногие из одноклассников видели его срыв. И хотя он по-прежнему называет их кучкой гребаных слабаков, он может признать, что они заслуживают доверия и преданны. Он не может сказать, почему так считает, но он знает это. (Он сделал бы то же самое для любого из них. Но он не собирается в этом признаваться.) Единственное подтверждение его нервного срыва и последующего отсутствия — это Урарака, которая улыбается ему, когда он спускается вниз тем утром, и говорит: — Похоже, тебе уже лучше. Лучше — это относительно. Бакуго все еще чувствует себя так, словно ему оголили нерв. Но, возможно, ему уже не кажется, что он истекает кровью на глазах у всего мира. Поэтому он лишь коротко кивает ей и принимается за приготовление тоста. Он не уверен, что сможет переварить что-то еще в данный момент. Весь день Бакуго чувствует себя выбитым из колеи, у него слегка кружится голова. Но в то же время он чувствует себя более настоящим, чем когда-либо со дня нападения, более живым. Его кожа сидит как надо, даже если в груди ощущается пустота. А потом все это свинцовым грузом оседает у него в животе, когда он садится перед доктором Акиной. Он с трудом сглатывает, не решаясь даже вздохнуть в течение долгого мгновения. — Хорошо, — говорит он. — С чего мне начать? Она кажется удивленной, но мягко улыбается, садясь немного прямее. — С чего ты считаешь нужным. Бакуго делает несколько размеренных вдохов и кивает. Он зажмуривает глаза, позволяя воздуху наполнить легкие… и тогда он начинает.