Эфирный Альманах

— Слишком поздно, — повторяюсь вслух, будто пытаясь убедиться в своей реальности, — Ну, что же. Я смотрю вниз сосредоточено и точно, но перед глазами всё будто плывёт. Спустя секунду я понимаю, что не в пространстве дело, а во мне – это меня шатает. Дорога там, внизу, становится мутной и едва ли я могу что-то разглядеть. Последствия после плача или разум издевательски играет со мной на гране паники, я не знаю, но оно и не имеет значения. Думать о собственном спокойствии сейчас – последнее, что занимает измученный разум. Он уже не просит меня одуматься, только сам словно пытается отключиться раньше, чем навсегда это сделаю я. Не оборачиваясь, за спиной слышу запыхавшийся голос. — Феннелл! Это Чарльз. — Остановись! Не надо этого делать! Он заботлив, раз всё ещё беспокоится обо мне, даже когда я буквально на краю. Через плечо, обернувшись на Эйлера, я вижу, что он подходит ко мне. Медленно, осторожно. Будто к испуганному котёнку. Тянет дрожащую в перчатке руку, пытаясь схватить, но не успевает. Оборачиваясь, я наклоняюсь вперёд и слышу, как Чарльз ретируется ко мне, протягивает ладонь далеко вниз, может быть, при желании мне даже удалось бы её схватить, но в том то и дело, что нет, а его сил и реакции не хватает, что б зацепиться за меня. Под отчаянный чужой крик я молча падаю. Полёт продолжается недолго, но даже за эти мгновения я успел, наконец, увидеть нечёткие слёзы Эйлера. В таких ситуациях излюбленным приёмом будет выделить выражение «жизнь проносится перед глазами», но даже если бы нечто похожее увидел я, то навряд ли там было бы что-то, заслуживающее хоть мизерных эмоций. Ни грусти, ни радости, ни разочарования, ни боли. Только пустота жалкого писателя, что так и не смог вдоволь насытиться чувством контроля над чьей-либо жизнью, а самое главное – своей. От столкновения макушкой о пыльный асфальт вначале ощущается только кратковременная тупая боль, а следом мгновенная смерть посредством черепно-мозговой травмы. Выжить после подобного падения невозможно. — Ха-а! К своему удивлению, я почти что сразу прихожу в сознание, что даже немного пугает. Я ведь только что приземлился головой о землю. В попытке доказать себе это я трогаю ладонью место, которое предположительно должно было пострадать от удара, но ничего не чувствую. Совсем ничего. Осязание больше не принадлежит мне, хоть я и пытаюсь в несколько тщетных попыток вновь ощутить себя. На самом деле, все органы восприятия пропали. Я не вижу своих рук и тела; не слышу собственное дыхание или хотя бы сердцебиение в этом пустом тёмном пространстве; не могу почувствовать горьковатый вкус во рту, который появляется при определённом уровне страха, даже если не ел ничего несколько часов; не ощущаю запаха тела и что самое заметное – совсем не ощущаю равновесия перед собой и течения времени. — Так вот каково лимбо. Всё, что мне остаётся – это мысли, воспроизводимые откуда-то, откуда моё сознание не в силах понять. Что ж, в каком-то смысле, насчёт бесконечных миров я был всё же прав, хотя и желал ошибиться. Бесконечно думать в настолько ограниченном и одиноком чистилище хуже любой пытки. Сумей я ощутить хоть что-нибудь, то уже через пару минут почувствовал тошноту и головокружение, но здесь ничего этого нет, отчего намного хуже. Больше никакой физической боли, к которой я так привык, отчего хочется кричать до звона в ушах, пока не оглохнешь и зальёшь всё вокруг горячей кровью прямиком из треснутого мозга. Будь после смерти полная пустота, я был бы согласен сейчас променять и на это, только не сходить с ума от застилающих бесконечных мыслей, что никак не отключить. Также из-за отсутствия во мне внутренних часов я не понимаю и не узнаю сколько времени уже прошло. Может, я здесь уже года, а может, не прошло и пяти минут. В прочем, так ли это важно, если всё равно я проведу здесь саму полную Вечность, а для неё такое понятие как Время можно считать только как логическую ошибку и ничего более. Итак… На Землях Вечности жила одна Учёная…

***

Мой рассудок затуманивается, а тело крупно дрожит и я просто не в силах прекратить этот тремор. Расстояние с края крыши и до конца слишком высокое, настолько, что проезжую часть и тротуар я вижу лишь мозаикой, а не точной картинкой. Неприятно признавать, но мне до ужаса страшно. Уже находясь у порога Небесного Царства, отправляться туда мне не хочется, будто я уже был там когда-то и зрелище мне не понравилось. Отступать в самом конце, когда уже всё сделано и некуда возвращаться глупо, очень глупо, но прямо сейчас я хочу быть спасённым. Слышишь, Мир? Я не хочу умирать. Взывая моим мыслям, сзади до меня доносится оклик. — Феннелл! Я оборачиваюсь всем телом на голос и вижу его. — Чарльз. — Остановись, не надо этого делать. — Меня ведь не спасти уже. Я делаю опасный шаг назад, на что Эйлер реагирует молниеносно и ретируется ко мне так быстро, как я и не мог себе представить. Схватив меня за ладонь хваткой мертвеца, брюнет резко тянет на себя, отчего я не выдерживаю напора и падаю прямо ему на грудь. По-видимому, на то и был расчёт, потому что Чарльз, пошатнувшись, способен устоять на ногах. Прижимая к себе совсем недолго, он опускает меня на бетонный пол, при этом всём держа за руки. Не знаю, было ли это преднамеренно, но Эйлер усадил меня прямо напротив края, собой частично закрывая перила. Что б наверняка, верно, хах? Его тень падает на меня, пока я смотрю в его испуганное, но полное облегчения лицо, обдуваемое ветром. Он так прекрасен, что на мою щёку катится одинокая слеза, что я не смог сдержать. Шумно шмыгая, мой голос подрагивает, и я уже не пытаюсь скрыть этот недостаток. — Почему? — Я не могу отпустить тебя. Крыша заполняется моим тихим истерическим смехом, что даже так кажется мне оглушающим и ненадлежащим, но я ничего не могу с собою сделать. — У меня нет надежды. — Я знаю, но не хочу, что бы ты уходил. — Ты ничего обо мне не знаешь, я не тот, за кого себя выдаю. — Так раскройся, прошу тебя. Кроме идеализированного образа у меня от тебя ничего нет, но… — Потому что без него я ничего не стою, — эмоционально перебиваю с желанием вырваться из его ладоней, что получается, — Почему тебе не наплевать на меня? Ты правда хочешь, что бы я остался? — Правда. — Чарльз, — держать слёзы и одновременно с этим говорить с запалом становится невыносимо, — Я не Бог, а просто глупый парень, что притворяется кем угодно, лишь бы угодить окружающим, потому что настоящего меня возможно только ненавидеть. — Покажешь мне всё то, что пытаешься спрятать? У меня перехватывает дыхание и в одно действие я грубо развязываю бинты, что скрывали от него мои запястья. — Смотри, — я протягиваю ему свою руку, позволяя лицезреть все мои телесные ошибки, — Всё это с собой сделал я. Не кто-то другой. Чарльз смотрит на белые ровные полосы, что затянулись, но даже так способные визуализировать всю мою глубокую ненависть к себе. Последние вчерашние раны ещё полуоткрыты и бардовыми линиями выделяются на фоне всех шрамов. Картину добавляли нечастые рубцы, что выступают розоватыми уплотнениями. Всё это вкупе выглядит болезненно отвратительно, но Чарльз совсем не злится, даже не жмурится в брезгливом жесте. — Прости, — он смотрит грустно, даже виновато, будто всё что со мной – его рук дело, — Прости, что не замечал всего этого. Я прослежу, что б ты больше не делал ничего подобного с собой и был здоров, только дай мне шанс. Он смотрит мне в глаза, мягко поглаживая по плечам, не смея прикоснуться в ранам, отчего на глазах предательски выступает влага, будто он вспарывает порезы ещё больше. Как только ему удаётся резать меня словами и делать больно будто бы взаправду? — Почему ты не злишься? Почему ты не ненавидишь меня? — Потому что люблю, — коротко и лаконично отвечает Чарльз, чем вводит меня в ступор, — Весомая причина? — Ты… Что? Вместо ответа мои губы аккуратно накрывают чужие в кротком нежном поцелуе, от которого по ощущениям у меня включилась тахикардия. Никогда ещё действия так понятно не заменяли слова и вводили в краску. — Когда ты поцеловал меня тогда, я почувствовал всё то, что ты описывал: головокружение, тепло в груди, эти злосчастные бабочки. Ты мне нравишься, поэтому, пожалуйста, не умирай. — Ха-ха, ну, после такого я действительно не могу. — Не смешно, Феннелл, — он выглядит взаправду обиженно, — Смеяться над чужими чувствами не красиво. — Нет, я серьёзно. Не знаю, как я могу быть тебе нужен и почему именно я, но знаешь… — М? — Я… Я чувствую себя по-настоящему счастливым. Спасибо, что спас меня, Чарльз. Сквозь боль ему улыбнувшись, теперь на моей очереди было чувствовать бархатное тепло в грудной клетке, на том месте, где находится сердце. Надо же, я кому-то нужен. Это так странно, но об этом не хочу даже думать. Прильнув в объятия Чарльза всем своим хрупким юношеским телом, я также кое-что понял. — Я тоже тебя люблю, Чарльз.