Когда с ремнем знаком не понаслышке

Родители у меня были строгие. Убеждены, что вместо 1000 слов и 100 повторений лучше раз 10 по попе. Нет, я не виню их сейчас. Тогда – да, больно, стыдно, обидно, зло. Казалось, что часто несправедливо ко мне, безжалостно. Теперь понимаю: строгость была, возможно, излишней, но все же полезной - от многих дуростей уберегла. У меня сыновья. Двое. Разница в 8 лет. Порка обоим знакома не на словах. Конечно, кто-то скажет: как же так, неужели свое детство не сделало противником ременной педагогики? Опыт детства и помогает, и останавливает. Если перегибаю, что, честно скажу, бывает порой сгоряча. В целом порка для меня – это инструмент высшей меры наказания и внушения. Когда уже край, когда по-другому никак. Но обо всем по порядку, однако…

* * *

Помню себя лет с 3-4. Лежу на отцовском или материнском колене. Ноги родительскими ногами зажаты. Правая ладонь шлепает, левая за предплечья придерживает. Визжу, ногами дрыгаю, попой виляю. А толку… Особенно если отцовской мускулистой пятерней... Затем – угол. Лицом к стене. Отстоял 1 час – прощения просить, извиняться за то, за что наказан, обещать не делать так больше. Теперь можно к себе в комнату. Проплакаться, попу потереть. Она обычно горячая, помидорно красная. Наказывали всегда только по голой. Как для шлепки штанишки и трусики к коленям родительской рукой сдернуты, так и в углу стоять, и прощения просить. О стыде, впрочем, не думаешь. Ведь и после долгого часа в углу больно даже трусики натянуть.

* * *

6 лет. Пошел в школу. Традицией стали еженедельные, в субботу, проверка дневника и порка, без которой крайне редко обходилось. Родители не только двойку, но и тройку считали причиной для наказания. Потому что двойка – тут вроде как природной соображалки могло не хватить, а тройка – это явно лень, торопливость сбежать к друзьям во двор, нежелание напрягаться ради старательной учебы. Любое учительское замечание о поведении, особенно высказанное на родительском собрании, – это тоже повод выпороть. А попытка оправдаться, объясниться – это хитрость и вранье. Тогда же наказание стало исключительно отцовским делом. Для порки теперь я вставал в гостиной позади тяжелого деревянного стула и перегибался через спинку, вытянув ноги и уцепившись руками в передний край сиденья. Ладонь заменил ремень – плетеный, толщина - в мизинец, ширина - в три пальца. Штаны и трусы должен все также к коленям спускать. И в углу потом со спущенными все тот же час стоять. И прощения просить. Когда отец применил ремень впервые, шлепки ладонью показались поглаживанием. Уже после первого хлестка я выпучил глаза и задохнулся, а после 3-5 ременных укусов отчаянно визжал и дважды попытался вскочить. Сильная рука отца прижала к стулу. Попа получила дополнение к назначенным 30 ремням: 5 за первый подскок и 10 - за второй. После третьего вскока, предупредил отец, порку начнет заново…

* * *

В 12 лет, когда уже довольно большой как бы, судя хотя бы по появившимся в интимных местах волоскам, порка переместилась в мою комнату. Теперь мама этого не должна была видеть. Поставил меня отец в коленно-локтевую на кровати. Так больнее. Но и пороть, считал отец, надо, чем старше, тем строже. В разгар порки я завалился набок - уж очень больно. Отец стащил на пол, зажал между ног. Теперь прилетало не только по попе, но и по ногам, и между виляющих ягодиц. Дергался я так, что штаны с трусами слетели. Орал до хрипа. Мама все же заглянула. Просила отца сжалиться. Он велел не вмешиваться, уйти. Правда, всыпал еще немного и отпустил. В углу я стоял в гостиной. На виду у смотрящих телевизор родителей. Без штанов и трусов. В следующий раз, видя сразу расставившего ноги отца, я жалобно попросился на кровать. Отец кивнул, но штаны с трусами приказал снять совсем. Порол строго и долго. Как будто испытывал. Я визжал, дергался. Залил кровать слезами, соплями. Колени разъезжались. Но выстоял. Очень уж страшно было опять на полу оказаться. Отбросив, наконец, ремень, отец помолчал пару минут, глядя на меня – сжавшегося, ревущего, ухватившего судорожно ладонями попу. - Че лежим? Угол ждет! Или добавки? Я вскочил. Утер слезы и сопли футболкой. Давя всхлипы, заковылял к двери. Отец хмыкнул. - Стой! Испуганно обернулся. В грудь ткнулись кинутые отцом трусы и треники. - Надень. Но задница – голая! Так отстоял я свой час в углу гостиной.

* * *

Мне 14. Как-то вечером выпоротый, отстоявший с голой попой в углу и отпущенный к себе в комнату, услышал родительский разговор. - Леш, Мишка не малыш уже. Совестно ему так-то… Ладно ты или Васька твой… А я? Да и Ленка щас опять забегала… А если Маринка с нею зайдет? Елена Аркадьевна – подружка мамина. Василий Федорович – муж ее, отцовский друган по гаражу. Марина – дочь их, красавица, отличница. Годом меня младше. Этажом ниже живут. Не один раз уже было такое. Дядя Вася, тетя Лена, а то и вдвоем придут с делом каким или потрещать по-соседски, а я в углу. Ничем не докажешь, что не случайно так получается. Но слышно же им визг у себя, в квартире этажом ниже… И заходят почти после каждой порки… Дядя Вася глянет, покачает отцу головой вопросительно-осуждающе, взъерошит мне затылок понимающе-ободряюще. И все. Тетя Лена так и сверлит меня, голопопого, краснозадого. Пока мама в кухню не уведет почаевничать. - Не малыш? А косячит детсадовски! Хотя знает, что будет, – отрезал отец – Ишь, совестно! Совестно – это ему должно быть. Вот повзрослеет, за ум возьмется – посмотрим. А пока через задницу только едва доходит – и в углу будет, и пусть спасибо скажет, что не вовсе бесштанный. А что видят все задницу драную – так сам виноват. - Ну, Леша… Дальше я не слушал. Как отец ведь сказал, так и будет. Эх!

* * *

15 мне. Дает себя знать возраст. И пиво. И сигареты. И гулянки поздние с девочками. И расплата всякий раз до хриплого рева. За курево небывало получил дня через три после днюхи. Не углядел. Мама куртку, вусмерть затасканную, без спросу забрала в стирку. А там пачка начатая сигаретная… Ух что было! Уж на что я к поркам привычен, но тут отец драл, как ни одной козе сидоровой в страшном сне не виделось. Какая моя комната… Какая кровать… Едва узнал про курево - сразу за загривок, между ног себе. Треники, трусы сорвал одним махом с треском. И ремень заменил скакалкой. До крови выдрал. Три дня пластом на пузе валялся. Попа иссиня-черная была. А как оклемался – он пачку мне, и курить, пока не закончатся. Хорошо, штук шесть всего там оставалось. Проблевался только. А 20 было бы… Без того, впрочем, хватило - 40 с гаком минуло, а табак на дух не выношу.

* * *

Почти в 16 это случилось в последний раз. В чем причина? Да кто ж его знает… Может, я повзрослел, поумнел, понял ценность нормальной жизни и что это не жестокая прихоть родительская, а пусть и такая вот, суровая, но забота о моем будущем. Чтоб не съехал с катушек по дурости, не сломал себе жизнь чем-то, за что в 16 и за решетку загреметь можно. Соблазнов-то уже много, взрослым себя чуешь, а мысли о последующей неизбежной ответственности, не только в виде отцовского ремня, приходят то и дело запоздало. Родители - отдаю им должное - тоже понимали, что я не мальчишка уже. За ремень отец брался, конечно. Все так же строго. Но уже всегда один на один. И без вставаний в угол. Тем более с голым задом. До теперь всегда был долгий разговор и с ним, и с мамой. Нет, не «разбор полетов», не ругань. Спокойное, вдумчивое обсуждение. С упором, что у меня своя голова на плечах и настанет день, когда мне только самому о себе думать, самому свою жизнь строить, самому за все отвечать. И что ответственность эта будет несравнимой с ремнем по заду. Теперь отец с мамой уже не скупились на 1000 слов. И для меня отцовское «Иди к себе. Готовься» уже не было отсылкой на Голгофу. Тем более иной раз стоишь голышом на мослах, ждешь, чтобы поскорее уж, а там и забудется, а он зайдет, глянет, хмыкнет… - Самому-то перед собой не стыдно? Не совестно? Здоровый лоб, а все дуркуешь. Думаешь, жопу надеру, заживет - и чего бы по новой не куролесить? Что тут скажешь… Выпорол бы и дело с концом. А он душу в клочья! - Слазь! Нечего обиженкой задницу клячить. Оденься. Полы мыть марш. Не все ж матери горбатиться. Если все же порол – это было не унизительной экзекуцией, а болезненным искуплением. С каждым разом постепенно исчезали былое ощущение обиды, стыд стоять перед ним, подставляя голую попу. Стыдно было за то, что я опять по дурости своей накосячил. И все чаще, натягивая штаны на болезненный зад, я сам себе строго приказывал не давать поводов для такого. Что было причиной, повторюсь, не знаю. Может, родительские разговоры. Может, мои самоедские упреки. Но пороли все реже. Потому что поводов было все меньше. А в день 16-летия, когда я задул свечи на праздничном торте, отец вытащил из кармана так хорошо знакомый ремень и порезал на мелкие части…