Персональная героиня

Её тонкая кожа горит и сжигает всё, прикасающееся к ней — и сам Адес прикладывает к обжигающему лбу мокрое полотенце, стирая с девичьего лика лихорадочные капли — Лия дышит до невозможности тяжело и шумно, с затяжными паузами — и каждый раз ему кажется, что больше она уже никогда не будет дышать — и не замка тени от догорающей восковой свечи пляшу на личике Пур, путаясь к потемневшими в полутьме влажными прядями. С губ её не скрываются бессмысленные слова — лихорадка не раскрывает сокровенных мыслей и потаённых мыслей. Теодор закрывает окно, когда пронзительно кричат бодрствующие чайки, а ветер протяжно поёт печальную мелодию далёкого края — с темнотой в спальне принцессы всё меняется, как и сама Офелия — исчезает нежность и её хрупкость, мешающая сдержать слезы, но оставалась оловянная сила души — и лишь жар стирает с личика странную стойкость, придавая чертам беспомощность и бессознательность — и белые розы сочувствующе склонили закрытые бутоны, плача чистыми каплями воды. Адес вновь убирает полотенце и вновь касается до сих пор слишком разгоряченного лба, надеясь не почувствовать ледяного, как дыхание непреклонной старухи, жара — и в который раз за долгую, беспокойную ночь одергивая руку. Кажется, чересчур высокую для слабого тела Офелии температуру невозможно сбить — с каждым получасом ей становилось лишь хуже, а паузы между выдохами всё дольше, но всё же она выдыхала с болезненным хрипом, и Теодор ждал, когда сможет передать пленницу волнующую доктору, что должен приехать совсем скоро — ждал и смотрел на след от удара на щечке Лии. Светлая ночная сорочка сползла с девичьего плеча, обнажая ключицы — но девушка так и не мечется, предаваясь бреду — и от этого Адес чувствует себя несколько неуверенно — даже больной Пур выделялась и, напоминая, не напоминала никого. В назначенное время, впервые не опаздывая, Офелия спускается к обеду, не смотря на Теодора и садясь на самый далёкий от него стул, скрывая чуть трясущиеся от недавнего жара руки — Адес же отодвигает стул близ себя. — Думаю, здесь тебе будет лучше, — девушка не отвечает ему, заправляя рыжий локон за ушко и гордо не замечая словно. — Офелия, ты видимо не поняла, я хочу, чтобы ты села рядом со мной, села на то место, которое я выбрал. Пур не чувствует в себе сил спорить с ним — да и в глазах всё плыло, когда Лия сохраняла равновесие и не показывала слабость. Умирающие цветы оборачиваются дождём из розовых, закатных лепестков, а кружевная скатерть остаётся слишком светлым для реальности морем — и ей вдруг чудятся солёные волны, что беззаветно играют с утесом, оживляя пыльный от тёплых лучей солнца камень. Теодор осторожно рассматривает пленницу — в напоминание о бессонной для него и бессознательной для неё у Лии остаётся лишь до невозможности бледная, почти белоснежная кожа и усталость в чуть померкших от лихорадки глазах. Доктор приезжает, лишь когда солнце встает, окрашивая море в нежность и ласково будя цветы, деревья и статуи из сада Адеса — Теодор отступает от кровати больной девушки, срывая балдахин — сухонький невысокий мужчина качает головой, когда отсчитывает девичий пульс, держа Лию за тонкое запястье, а потом меряет ей температуру — лишь раздражая Адеса, что и без помощи ртути чувствует опасный жар девушки — а потом делая пометку на желтоватом листочке. — Несмотря на тяжёлое дыхание, я не думаю, что это какое-то тяжёлое заболевание. С большей вероятностью состояние девушки — всего лишь ответ на события, что потрясли её сильно. Вспомните, не происходило ли с ней чего-либо неприятного за несколько дней. Он мимолётно смотрит на след от удара и аккуратно отсчитывает капли лекарства, пахнущего травами и ещё чем-то очень тяжёлым и вязким — в комнате в мгновение становится до невозможности душно, и Лия неосознанно закашливается, а Теодор не смеет открыть окно без просьбы, чтобы не сделать лишь хуже — из-за в спешке не прикрытой двери до него долетают опасливые, тёмные слова служанок, что малодушно хоронят «госпожу», пророча ей юную смерть — и невольно плечом ведёт Адес. — Всё будет зависеть от девушки и настроя, обращения с ней. Если всё будет хорошо, то через пару дней вы и не вспомните о её болезни. Конечно, нужно будет соблюдать некоторые предписания и стараться не пускать её на долгое время в сад, особенно легко одетой. Лучше сейчас поберегите её. На мгновение замирает даже ветер — и неожиданно тьма гасит свечу, пряча очертания Офелии и пугая невинные души. — Я оставлю вам это лекарства. Его нужно будет пару дней перед завтраком и перед сном девушке принять, чтобы снизить риски. Прощайте. Теодор ничего ему не отвечает, одним лишь жестом приказывая проводить доктора, а после вновь подходит к постели — темнота лишь подчёркивает нездоровую бледность, скрывая живые яркие волосы, а цветы неуверенно тянутся к девушке, и он берёт их колючие стебли, не боясь красных линий причудливых судьбы — и выбрасывает сердобольные розы с балкона, в седые волны спящего моря. Больше никто не стремится прикоснуться к ней — а Теодор не видит смысле в пустом счёте пульса, когда Лия дышит с притихшими хрипами и живёт. — Попробуй этот салат, Офелия. Я не намерен больше ухаживать за кем-либо, а в особенности за тобой. На мгновение девушка отрывает взгляд от почти пустой тарелке — не может удержать ироничной, недоверчивой улыбки и прячет искрящие от колкого комментария глаза — у моря смеются независимые чайки. Адес чувствует кожей девичьей надменное сопротивление и непринятие любых его слов — впрочем, он и сам бы не поверил, если бы кто-то осмелился сказать ему, будто он может всю ночь стараться забрать в реальность совершенно чужую невыносимую девчонку — и тени причудливо спадают на личико Пур, вьются даже не змейками, а девичьим виноградом — и вспыхивает рыжими, медными волосами Офелия. — Что же могло вас побудить на уход за бедной заболевшей девушкой? Неужели вы способны на хорошие поступки? Или совесть заиграла? Скольким ещё людям вы причинили вред? Девушка заправляет раздражающую, спадающую мягким жидким солнцем на лицо прядь за ушко и больше не боится заглянуть ему в глаза — Теодор лишь снисходительно ухмыляется на её накипевший выпад, делая глоток красного полусладкого и прикрывая глаза от показного удовольствия, чувствуя, как лишь больше заводится Лия. — Знаешь, принцесса, — он растягивает гласные и наливает ей в бокал тёмное, плескавшееся гранатовой кровью вино, словно нечаянно задевая её ладонью костяшками пальцев — она чувствует, как нравится ему играть с ней, и будто ненароком опрокидывает бокал, оставляя на светлой скатерти темное алое море под рассерженный окрик теней — тебе стоит наконец-то понять, что не всеми ты можешь показывать свой острый язычок. И сомневаюсь, что ты такая уж бедная девушка, Офелия… Тебе, кажется, нравится создавать проблемы — не упрямилась бы и давно бы была в Париже вместе с семьёй, но тебе непременно нужно вывести всех их себя. Ты нисколько не лучше меня — просто я не сопротивляюсь темноте, а ты лицемерно прячешь собственные пороки за красивыми сладкими речами о справедливости. Затихает даже непокорное море — и лишь беспечное эхо подхватывает слова Адеса, повторяя их на все лада — застывает и Лия, стараясь вновь дышать и успокоить напуганное сердце, заглядывает в его до безумия тёмные глаза и сжимает кулачки до красных лунных коготков на ладонях. — Кто вам дал право оскорблять меня? Я не просила меня похищать и тащить в этот проклятый замок! Вы придумали, что можете управлять этим миром, что всё в нём принадлежит вам, а потом приравниваете меня к себе! Да вы чертов психопат! Деревья в саду опасливо шепчут листочками, предрекают ей скорый конец — чистые чайки тоскуют о почти сгинувшей невинной душе, а тени с удовольствием вьются у тонких запястий тяжёлыми браслетами — тёмными оковами — и девушка в первые видит в глазах Теодора эмоцию — настоящую, не театральную, превосходно сыгранную, а пробужденную ей эмоцию. Адес подходит к ней и наклоняется, рассматривая миловидное личико с солнечными веснушками и удивительными зелёными глазками причудливой формы, и пальцами приподнимаешь её подбородок, заглядывая в самую глубь изумрудного моря — о страхе не говорит она губами, не произносит просьб о пощаде, но её взгляд выражает всё её чувства лучше слов. — О дорогая моя Офелия, если я захочу что-то, то это будет принадлежать мне. Офелия смотрит ему в след, тяжело дыша и касаясь горячих, обжигающих щёк, и надеется, что не заливается лицо её испуганным румянцем под стать хитрому огню в камине. *** С ночи лихорадки Офелии уже два раза всходит Солнце — и всё же Адес всё ещё помнит жар мягкой тонкой девичьей кожи и отвечает на звонок отца. -Теодор, время, проведённое с этой упрямым потомством Пура, дало свои плоды наконец? Или эта девчонка такая же, как и её отец? Тени испуганно жмутся по углам, а книги больше не шепчут твёрдыми хорошими перелётами — всё в кабинете застывает, чувствуя раздражение Теодора и вновь слыша голос бывшего господина, что не одну тайну запрятал в поместье из далёкого края. — Нет, отец — «отец» неприятно колется на языке и звучит слишком неправильно для Родольфа — и лишь кровь связывает по рукам и ногам, отзывается словом ненавистным. — Она редкостная упрямица. Я не только вижу, но и чувствую её страх, но на словах эта девчонка считает себя храброй. — Я знаю, что ты и её сможешь сломать, а там… Не стоит преувеличивать её заслуги, не забывай, что она — девушка, а слабый пол всегда легче использовать. Но некого сводить её с ума. План с подставной мадмуазель Пур провалился, эта идиотка пошла на какую-то вечеринку, встретила подружку настоящей Пур и прокололась. Эту девчонку ищут чересчур активно. Конечно, всё подчищено, но ты быстрей добейся от неё нужного нам результата. Было бы проще сразу бы её убрать, а не маяться. Адес сжимает кулаки, удерживая телефон плечом и кидая взгляд на календарь — сколько же он держит здесь эту девчонку, так и не добившись подписания м соблюдения от неё чертового контракта. Офелия слишком привыкла к саду, он часто замечал её фигурку среди ветвистых тропинок и мраморных статуй богинь древней Греции — или у моря, опасно близко ступала девушка на самый край утёса, и дождём сыпались мелкие камешки из-под её ног, а она всё смеялась беспечно и до невозможности легкомысленно — и эхом чайки глупые отзывались, лишь сильнее влекли невинную душу в жёсткую синюю вечность, но Теодор знал, что не в волнах оборваться должна жизнь его пленницы. — Не думаю, отец. Неужели ты хочешь лишь сильнее себя скомпрометировать в опасное для тебя время? Шепотки о твоём аресте уже пошли, а если пропадёт, погибнет дочь такого уважаемого, как Пура, человека, при том, что он твой заклятый враг, то это точно не будет тебе на руку — и толпа заклюёт тебя, обвинит тебя в очередном убийстве — и будет не так уж и далека от истины. Уж лучше попробовать сломить эту девчонку. Теодор кончиками пальцев до невозможности манерно отдергивает, приоткрывает тяжёлую бардовую завесу и смотрит в даль синеющего, нечеткого горизонта, линию которого теряется в объятиях жестоких волн — и не сразу замечает Офелию, что перебирает пыльные от солнечных поцелуев камни и весело, почти беззаботно сидит на чертовом краю — и, кажется, смеётся — а он уже не знает — что выбрала бы эта девчонка — жизнь тёмную, как само поместье, или расцветающую ароматными алыми маками смерть. -И что ты предлагаешь, Теодор? Лия оглядывается на каменный замок с кружевной накидкой из наигранно милого девичьего верткого, как ручеёк звонкий, винограда — и ей на краткое, уносимое к солнцу ветром мгновение ей чудится, будто она и кому свою вьет не из мягких пушистых волос, а из лиан диких и непокорных, как само море — и видит, как отходит от окна Адес, словно скрывая себя послушным движением тяжёлых портьер. Близ её светлых нежных рук одиноко лежит букетик ранних замёрзших и робких, рождённых холодным апрелем белых роз и горсть чуть синеватых с лёгкой сероватым отливом камешков — ей нравится иногда бросать их с утёса, забавляя любопытные волны, что смеются золотистой от снисходительных ласковых касаний солнца пеной и улыбающихся тонкими улыбками-кругами — но с бросить с высоты цветы не может иль не хочет Лия, отрывая шёлковый лепесток и кладя его на ладонь, разглядывая с печально-веселым прищуром и отпуская, отдавая мудрому ветру — уносит он в высь лепесток, вплетая в шали спокойных облаков. Офелия грустно смотрит на чайку, что боится подходить к ней, переминаясь с лапки на лапку и неуверенно, обеспокоенно что-то говоря девушки, быть может, предупреждая её — и не обращает внимания Пур на птичий глас, ведь всё вокруг предостерегало её, оборачиваясь вывернутыми наизнанку белыми, светлыми, но такими же тяжёлыми цепями, что когтями ежевики