Огня лик

      — Проследи за Мадарой. В последнее время стал надолго уходить. Выведай, что он делает, где он и чем занимается. Доложить мне лично. Никто об этом знать не должен.       Едва затянувшаяся коркой рана на плече ныла и зудела от лечебных мази, едко пахнущей травами. Мышцы плеча тянуло, двигать им сродни пронзанию тысячами игл. Бинты неприятно царапали кожу и сковывали движения.       — Поняла.       Короткий кивок головы и отчуждённый взгляд, направленный в тлеющий на глазах пергамент, исписанный мелким почерком на шероховатой бумаге, — приказ уходить. Морщина, залёгшая меж бровей, особенно сильно выделялась на холодном лице в свету полуденного солнца — последнее, что увидела девочка, покидая господские покои. Деревянные ставни задвинулись с тихим стуком. Девочка пошла прочь.       С прошлого столкновения с кланом Сенджу прошло чуть больше недели. День, запомнившийся алыми красками, минул всего считанные секунды назад, а в действительности прошло многим больше. Миса поражалась скоротечности времени, как поражаются быстрому увяданию цветков сакуры: с восхищением и трепетным ужасом в едином своём естестве. Казалось, время — чёрная дыра, где его течение протекало сквозь и незаметно, сродни дурману, окутывающему разум. Когда наступали моменты минутного просветления, осознание упущенного в бессмысленной прострации пробивало в сердце дыру.       Совсем как меч, нанизывающийся на тело.       Наступила осень. Медленно, но верно деревья приобретали ярко-алые и янтарные оттенки, а холодный ветер блуждал по селению и забирался под одежды, пробегая по коже мурашками. Бравых воинов согревал катон, окутывающий их тело витками чакры, как языками пламени, — так говорили легенды, восхваляющие мощь воинов клана.       На деле же холод был беспощаден. Его любви не существовало. А того чего не существует пожинать нельзя. Невозможно. И мужчины, и женщины вздрагивали от холода. Словно несмываемым позором, что не могут соответствовать воспеваемой браваде, они скрывали это до победного сдерживая дрожь. Миса дрожала тоже.       Она заметила странное поведение Мадары. Уходить надолго, никого не предупредив, и возвращаться, когда едва греющее солнце давно скрылось за горизонтом, — было ему несвойственным. Миса списала это на потерю важных сердцу людей, потому как именно после первой смерти, чередой последующих после, он стал пропадал в густых лесах, скрываясь ото всех.       Миса считала, что тот оплакивает утрату родных вдали и это вполне закономерно после стольких потерь. Одно лишь «но» костью вставало поперёк горла — Мадара, как старший из сыновей, в будущем станет главной клана. Он не имел право на такую роскошь, как скорбь. Показывать слабину во времена войны, будучи одной из главных фигур, было недопустимо. Это было потерей авторитета.       На утренней заре, пропахшей росой, Миса, скрытой тенью последовала за молодым господином. Скрываться — выходило у неё лучше всего. Этим и воспользовался глава, приказывая выведать информацию о своём старшем сыне. Этим пользовались и во время сражений, поручая с тыла врага перерезать глотки весьма стремительно и вовсе неизящно.       Миса старалась не вспоминать удушающее чувство страха и посмертные хрипы, проносясь против ревущего ветра. Держаться на расстоянии и перемещаться, не подавая звуков — проще, чем весь день убирать опавшие листья. По крайней мере больное плечо, — умей оно говорить, — было бы благодарно. Из-за нехватки рук в поместье всегда находилась работа.       Певчие птицы, просыпающиеся с первыми лучами солнца, сопровождали путь мелодичным перезвоном голосов. Едва тёплые солнечные лучи грели спину, отгоняя одиночество. А шёпот леса, говорящий шуршанием листвы и травы, вёл безмолвную беседу. Ироничным было, что одной в лесу Мисе было совсем не одиноко. Одинокой она чувствовала себя, находясь на территории клана в окружении безликих и непонятых лиц.       — О! Мадара!       Тихий ропот природы нарушил бойки мальчишеский голос. Миса, притаившись в неприметном укрытии, наблюдала. На небольшой полянке у реки Мадару дожидался мальчик.       — Идиот, зачем кричишь?       Небольшим возрастом чем он сам, ростом и комплекцией точь-в-точь одинаков. Им двоим не больше двенадцати зим. В этом возрасте все дети похожи друг на друга, их тела ещё не поломало переходом от нежного дитя до юного взрослого, чтобы потом перекроить по лучшему своему идеалу. Голос коротко остриженного мальчика звонок и высок, радостен как безмятежный рассвет.       — Ха-ха! Я тоже рад тебя видеть!       — Кто сказал, что я рад тебя видеть?       — Что? — Мгновенным перепадом настроения, мальчик осел на землю, обхватив колени руками. — Не рад, значит…       — Эй, ну ты чего?       Беспокойство на лице Мадары не смыть даже самым сильным дождём. Он склоняется над унылым мальчишкой с протянутой рукой и замешательством, ломаными линиями осевшим на лице. Миса хмурится, перехватывая кунай в подсумке, готовая вот-вот атаковать. Каждый нерв, мускул напрягся. Ноги, как пружины, которые вот-вот не выдержат давления.       Когда мальчишка резко вскакивает с места, немало удивив отпрянувшего Мадару, Миса практически выпустила из рук холодное оружие, метясь точно в шею.       — Врёшь! Если бы не был рад, не пришёл бы! — Его улыбка такая яркая, что Мадара непроизвольно щуриться, ослеплённый.       — О, боги, я тебя совсем не понимаю. В одно мгновение грустный, как побитая собака, в другое радостный, аж тошно становиться.       — И ты попробуй улыбнуться! Может, твоя постная рожа разгладиться.       — Что?!       Мадара опешил, не ожидав фривольности. В клане никто ему и слова грубого не скажет за редким исключением старейшин. Допустить себе вольность и панибратство — всё равно что оскорбить напрямую. Дикие времена требуют диких нравов.       Миса настороженно наблюдает, подмечая каждую деталь. Выученная за сражения напряжённость уже не отзывается болью и ломотой во всём теле, но она по-прежнему утомительна. Как бедное животное, которое может обидеть всякий, оно вжимается в свой маленький уголок, где никто не может его достать и причинить боль, скаля зубы. Так и ощущается готовность к бою. Утомляет не сколько напряжение, столько ожидание неизвестности: откуда придёт удар, когда? Миса старается не задаваться подобными вопросами. Спрашивая себя об этом, в голову неустанно лезет другие вопросы: зачем, для чего и сколько?       Зачем неустанно сражаться, не ведая мира без боли? Для чего жить в постоянном ожидании смерти, боясь вдохнуть лишний раз, не ведая последний то был вдох или нет? Сколько ещё времени это продлится? Сколько ещё близких и дорогих кому-то людей заберут её меч и руки?       Каждый раз задаваясь этими вопросами, Миса чувствовала глубокую пустоту и безнадёжность. Насколько же маленькой она была в сравнении глобальном. Что есть она перед лицом войны? Одни лишь её мысли, одна лишь она — всё это ничего не изменят.       Неизвестность давила, придавливала всем своим массивом к земле, не давая сделать глоток воздуха.       Миса предпочитала не думать об этом.       Миса предпочитала не думать. Она предпочитала делать то, что ей отведено.       — Что сегодня будем делать? Я приметил одно интересное местечко дальше по ручью. Пойдём туда.       — Пошли, здорово будет тебя лицом по гальке протащить.       — У тебя ужасное чувство юмора, Мадара.       — Кто бы говорил, Хаширама.       Миса, как ей и было приказано, тихой поступью отправилась за ними. В дальнейшем куда бы не направились те двое, она шла за ним следом. Девочка была настороже всё это время, ожидая подвоха от новоявленного друга Мадары и ожидание это не оправдалось.       По крайней мере пока.       Вопреки всем ожиданиям день прошёл спокойно. Мадара и Хаширама тренировались в тайдзюцу, говорили и смеялись, предаваясь детским шалостям. Беззаботность окутала их тёплой аурой, навевая чувство безмятежности и лёгкости. Невольно Миса ловила себя на том, что сама начинает расслабляться, словно дружеская атмосфера могла затронуть и её тоже.       Когда небо окрасилось яркими красками заката, мальчики стали расходиться. Миса подождала, пока Мадара уйдёт, чтобы бесшумной тенью двинуться за ним и доложить главе всё, что она узнала.       

***

      — Мадара! — Хаширама с приветливым задором махал рукой у того самого ручья и на следующий день. Мадара, разумеется, пришёл к нему снова. Миса, разумеется, последовала за ним снова.       — Привет, Хаширама.       — Будем тренироваться в бросках камней?       — Можно.       — Может быть, хотя бы в этот раз тебе удастся докинуть до другого берега.       — Эй, сейчас ты полетишь на другой берег!       — Прости… — Хаширама со стремительной переменой сменял одно настроение на другое. Первой мыслью Мисы была мысль о притворстве. Мальчик притворяется, чтобы втереться в доверие, а потом нанести внезапный удар. — Надеюсь, я хотя бы долечу, а не осяду в воде, как твои камни.       — Эй, засранец!       Миса до сих пор так думает, сжимая в руке кунай всякий раз, когда Мадара оказывался чересчур близко к Хашираме. Она сразу поняла, что Хаширама ниндзя, как и они. Ещё до тренировки в тайдзюцу, его выдала манера держаться. Люди, не видавшие в жизни резни цвета багряного заката, не слыхали оглушительных криков, резью проходящих по ушам, не чувствовавшие тяжесть самого воздуха от насыщенного запаха железа, смешавшегося с кислородом, — все эти люди были легких.       Легки не в плане буквальном. Их дух был лёгок, не будучи отягощенным непосильным для здоровой психики воспоминаниями. Они несли себя легко. Всё в их манере говорить, есть, двигаться, дышать, ходить — чувствовалась легкость. Во всём этом не было бездонной тяжести греха, давящего на плечи. Эти люди были свободны.       Хаширама свободен не был.       Совсем как искусная обманка, детская наивность бросалась в глаза первой, необъятной сенью закрывая собой истину, вязкой горечью, осевшей на языке. Хаширама был изломан, как и любой ребёнок, выросший в войне. По чуткому взгляду, украдкой бросающемуся в ту сторону, откуда мог исходить подозрительный звук чужого присутствия; по напряжённым литым мышцам и безобразной, зажившей рванными ошмётками плоти, видной только когда верхние одежды оголяют часть плеча. Такой шрам могли оставить только тупые зазубрины меча, намеренно изломанного так, чтобы причинить как можно больше боли и страданий. Видна инаковость по лёгкой дрожи ног, что под тяжестью тела подгибаются, тянясь к земле как к единственному своему спасению.       Хаширама был воином.       Хаширама был воином и виднелось это не только по манеру бросать камушки по журчащей водной глади, как могли бросать их только воины. Вся его натура кричала об этом: в громком смехе и беззаботности, в внимательном прищуре, блуждающему по осенней чаще взгляду, и замирании тела при встрече глаз с Мисой.       Хаширама — ниндзя.       Миса в этом не сомневалась, как не сомневалась в том, что до него ей пропасть дорога. Их силы не равны. Металл в руке вместо жгучего холода опалил огнём, но она упрямо не разжимала пальцев.       Маячивший у носа, заветным солнечным лучом в студёную пору, пьедестал первенства хоть в чём-то моментально испарился. Только заверив себя в своём отличительном умении скрываться, быть хоть в чём-то не обузой, она моментально потеряла для себя в этом опору. Холодным потом, как моросящим ливнем днями ранее, обдало страхом. Липким и неповоротливым казался распухший язык во рту.       Их переглядки не продлились долго. Мадара пихнул его в плечо.       — На что смотришь?       — Видишь вон ту гору? — Хаширама указывает выше крон деревьев, отмерев неестественно быстро. Укрыться от шарингана Мадары такому не удастся.       — Плато — ты хотел сказать. — Поправляет с лукавой ухмылкой Мадара и уворачивается от болезненного тычка локтём в ребро. Хаширама тут же показывает ему язык.       — Кто добежит последним, тот тупее Мадары!       — Что ты сказал?! — Взъерепенился кошкой со вставшей шерстью дыбом Мадара. Но Хаширама его уже не слышал, убегая вперёд с звонким хохотом. — А ну стой!       — Догоняй!       Миса идёт за ними, липкое чувство страха следует за ней, как репейник, вцепившись в одежду. Взгляд Хаширамы, становясь диким, пугал. Вся детская радость дуновением ветра исчезала. Смертоносная бесчувственность наполняла взгляд, отгоняя всякую доброту, что таилась не сдвигаемой горой в душе, и сердце со скачком опускалось вниз, как обухом ударенное.       Она остается внизу, пока Мадара и Хаширама поднимаются на плато, вливая чакру в ноги, и нечеловеческой поступью шагая по отвесной горной породе. Миса с тяжёлым сердцем, колотящимся в районе горла, смотрит с беспомощным чувством бессилия вверх ни то вслед удаляющимся спинам, ни то в небо.       Погода на редкость в это время года благосклонная: редкие облака проплывают мимо, мазнув тенью землю, солнце согревает, но не сжигает, птицы поют незатейливую мелодию, не замечая чужого присутствия.       Удушающий ком в горле отступает, уносясь далёким призраком, лишь мурашки остаются напоминаем о тяжёлом убийственном взгляде. До одури странно чувствует себя Миса, сидя в тени листвы. Представ тем вечером перед главой, Миса отчего-то утаивает важную информацию. Никак с языка не желает срываться заветное:       Хаширама — Сенджу.       — Завтра на закате выступаем против Сенджу. Будь готова.       — Но ведь прошлый бой прошёл совсем недавно, Таджима-сама.        Замечание иглой вонзается в затянувшуюся тишину меж ними. Холодный взгляд опускается на тёмную макушку коротко остриженных волос, и затаённая новость уже не так сильно печёт язык, как прежде.       Миса не смеет поднимать головы, разговаривая с ним.       — Разве я спрашивал, когда был последний бой? Считаешь, я нуждаюсь в услугах счетовода?       — Нет, Таджима-сама.       — Завтра на закате. — Как предупреждение, нежели осведомление бросает Таджима, жгучей пощёчиной. От давящей атмосферы Мисе становится совсем неуютно. Кислород не желает поступать в лёгкие.       — Поняла Вас.       — Свободна.       Миса скрывается за бумажными стенами поместья в скором шаге, как в побеге. Ноги сами движут её вперёд. Плечо, как будто предчувствуя скорую жатву, болезненно пульсирует. Миса пальцами через одежду поглаживает его, чтобы хоть как-то унять беснующуюся боль, когда перед ней незримой и бесшумной тенью возникает Изуна.       — Привет.       — Здравствуйте, Изуна-сама. — Учтивый поклон тянет за края заживающей раны зверем, вцепившимся в тело мёртвой хваткой.       — Опять ты заладила. Зови меня просто Изуной, мы же всё-таки не посторонние.       — Не могу удовлетворить Вашу просьбу, Изуна-сама.       — О, Ками, какая же ты упрямая.       Изуна весел и спокоен, чего нельзя сказать о Мисе. Она знает, что завтра вечером юный господин останется в стане селения, вдыхая не потревоженный раскатами стали и запахом крови воздух. Его ночь пройдёт в спокойном сне, забывчивым в своём покое. Кончики пальцев покалывает от желания унять в них нарастающую дрожь. Ставшего родным холода под кожей ладоней не хватает. С ним она чувствует хоть долю защищённости, совсем не годящуюся в сравнении с той, которую в последний раз ощущала в заботливых материнских руках давным-давно.       — Вам что-нибудь нужно? — Спрашивает Миса, опустив глаза в пол, как учили.       Недолгая тишина и сверлящий взгляд, похожий на взгляд отца, окутывает неясным туманом. Миса терпелива, а вот Изуна нет. Он смотрит на Мису и так и эдак, пытаясь разгадать какую-то свою загадку в голове.       — Да! — Резко бросает мальчишка с бравадой — веским признаком неприятностей.       — Что Вам угодно, молодой господин.       — Потренируйся со мной.       — Как прикажете, молодой господин.       — А ты можешь сделать мне одолжение и не называть меня молодым господином? — Сквозь стиснутые зубы говорит Изуна, отодвигая раздражение как можно дальше от себя.       — Нет, молодой господин.       — Признайся, ты специально это делаешь?       — Делаю что, молодой господин?       — Называешь меня так.       — Как, молодой господин?       — Да ты издеваешься!       — Нет, молодой господин.       — Издеваешься.       — Что Вы, молодой господин, как я могу.       — Ками!       Звук, им издаваемый похож на рычание разъярённого зверя. Миса не поднимает головы, ей не нужно видеть лицо Изуны, чтобы понять — он злится.       Ненормальная тяга к неформальному общению непонятна для Мисы. Близкое общение людей с разным статусом никогда не заканчивалось хорошо. История ведает много тому примеров в обществе с дикими, устаревшими устоями и правилами.       Нарушение правил всегда оборачивается худом — это Миса уяснила достаточно быстро, попав в эту жизнь.       Оно бьёт наотмашь, лишая сознания. Стискивает путы на руках и ногах крепче, чем прежде, разрезая кожу без ножа. Обжёгшись однажды — рисковать не позволяет страх. Он тянет назад, как можно дальше, как спасительный круг, позволяет держаться на плаву.       На вечернем полигоне с аккомпанементом стрекота цикад уже ждёт Мадара, полирующий своё оружие с полюбовной тщательностью. Он встречает их беглым взглядом, чтобы тут же потерять к ним весь интерес. Заметив его, хмурость на лице Изуны разгладилась.       — Нии-сан, уже вернулся?       — Да, вы собрались тренироваться перед ночью? — Со скепсисом спрашивает Мадара, медленно убирая оружие в ножны.       — Да, не помешало бы размяться, отточить техники.       — И Миса не против?       — Неа, она согласна. — Бездумно отвечает Изуна, разминаясь перед боем.       — То, что она согласна — не значит, что она не против. — Веско замечает Мадара, делая ударение на последние слова. Он особенно выразительно смотрел на Изуну, призывая устыдиться в поспешности. — Миса, ты не против?       — Молодой господин, изъявил желание совершить тренировочный бой. — Механически говорит Миса, не поднимая головы. Она также разминает одеревеневшие от долго сидения в укрытии тело, и берётся за меч, принёсший с собой.       — Изуна приказал тебе с ним тренироваться?       — Молодой господин, изъявил своё желание.       — То есть приказал тебе?       — Желание молодых господ — приоритет.       Молчанием, зародившимся между ними, можно было разрезать врагов надвое. Миса, оставив ножны на краю полигона, прошла в середину и заняла боевую позицию. Взгляда она не поднимала выше ног, как делали это их противники на поле брани, боясь встретиться с красным орнаментом глаз.       А тем временем Мадара и Изуна встретились в молчаливой перепалке, зародившейся как звук грома, который волной оглушит многим позже своего появления. О чём была их молчаливая беседа — не дело Мисы. Её удел — лишь ожидание, минуемое последующим приказом, что всегда слетают с уст господ стремительной молнией, разящей насмерть.       — Миса. — Зовёт Мадара с мягкими нотками в голосе. Сквозь них пробивается отягощающая усталость.       — Я Вас слушаю, молодой господин.       — Ступай в покои и отдохни. Завтра на рассвете разомнёмся перед боем.       — Слушаюсь.       Ослушаться приказа она не имеет права, потому ступает тихой поступью прочь, не смея испытывать волю судьбы и терпение молодых господ. Её фигура скрывается в потёмках засыпающего селения, провожающий чужой взгляд грубо ласкает спину.       

***

      — Изуна, что-то ты ослабел. — Роняет со слабой издёвкой и тёплой улыбкой, едва трогающей губы, Мадара.       — Просто не выспался. — Выплёвывает вместе с кровью Изуна, утирая раненную губу.       — И что же ты ночью делал вместо того как спал?       — Я пытался уснуть.       — Плохо пытался.       — Я хорошо пытался!       — Разве? Твоя внимательность с тобой не согласна. — Подмечает со смешком Мадара, указывая на летящий в сторону Изуны кунай, который тот заметил с сильным опозданием, будучи отвлечённым разговором.       С руганью на устах Изуна отбивает кунай и пропускает удар в ребро, когда Миса настигает его. Звон ударов сталь о сталь разносится по тренировочной площадке, подобно стрекоту цикад в жаркий июльский день — звучит обыденно.       Мадара, привалившись спиной к дереву, окрашенному золотом, наблюдает за ними из тени, зорким и нечеловечески внимательным взглядом. Тем, которых у Изуны и Мисы ещё нет, но есть у старших. Этим он и подкупает восхищение со стороны сверстников и младших соклановцев. Не только лишь этим, сказать по правде, но говорить о его заслугах — большая услуга, чем та, которую стоило бы сейчас оказать. Во всяком случае, уж Изуна точно не готов раздумывать об этом, когда Миса напирает упёрто и без капли жалости к другу — каковым считает он её, но не она его.       Коснись дело суровой реальности, где сила в любом своём проявлении — важнейший её инструмент, — и границы сдержанности, прививаемые с суровыми уроками, как правильно держать лезвие, чтобы навредить не себе, но врагу, дают слабину. Совсем крохотную — миллиметр на миллиметр. В такие моменты отточенная за почти декаду закалка слабеет и можно увидеть то, что ещё не исчезло за суровостью этого мира — настоящую Мису. От того и радостней было заметить что-то столь незаметное. Вкус радости не успевает осесть на языке, чтобы прочувствовать его плотность и сладость, как тотчас исчезает со вторым ударом под дых, что Изуна глупо пропускает, задумавшись.       Разумеется, это не ускользает от внимательного старшего брата.       — Что-то ты сегодня особенно не расположен к сражению. Счастье, что ты не идёшь сегодня в поход.       — Какой счастье… — Едко бубнит Изуна, сплёвывая вязкую слюну вперемешку с кровью наземь. В момент удара открытая челюсть больно стукнулась друг о друга, прокусывая щеку.       — А ты что думаешь, Миса?       — Какое счастье, что не придётся беспокоиться о промахах молодого господина. — Ровно кидает девочка, потирая раненное в прошлом бою плечо.       Казалось, собственное плечо заботило её многим больше, чем Изуна. Подумав об этом, Изуна ощутил неприятный скрежет уныния и дурости, которую он моментально услышал в собственных мыслях.       — «Конечно, её плечо будет волновать её больше».       Изуна морщится от того, как свой голос, ставший мысленно обезличенным и монотонным, резью прошёлся по чутким нервами души. В порывах искренних чувств сложно заметить, как сердце обращается ко тьме.       Голень опаляет огнём боли, расползающейся подобном рою мерзких насекомых клана Абураме, своими крохотными лапками впивающихся в кожу и заползающих под неё, роющих свои тоннели-лабиринты в организме жертвы, пожирая один орган за другим. Изуна невольно вздрогнул от такой ассоциации. В голове сразу вспыхнули картины сражения с этим кланом годом ранее.       — Кто уже успел загнать тебя в гендзюцу? — Со смешком роняет Мадара, выходя из своего укрытия. Он подходит к Изуне, чтобы похлопать того по плечу в качестве приободрения.       — Никто. — Слабо бурчит Изуна, припав здоровым коленом к земле.       Рукой он потирает свою саднящую ногу и из-под неровных прядей чёлки смотрит на Мису, складывающую оружие в ножны и подбирающей кунаи и сюрикены на тренировочном поле. В её лице ни грамма усталости, лишь всё то же отрешённое выражение, запавшее всем, кто с ней знаком в душу. На лице Мисы всегда одна и та же эмоция, даже когда другие рвутся наружу, пытаясь прорваться через баррикаду построенных наветов и чётких указок учителей и старших соклановцев, на её лице всегда остаётся всё то же равнодушие с лёгкой примесью чего-то иноковатого. До того безэмоциональной казалась она, что от всяких иных эмоций сквозило чужеродностью.       Изуна с нечистой совестью прослушал, когда Мадара прервал их бой, больше напоминающий избиение полумертвого. Догадался по тому лишь, что Миса отпрыгнула от него на несколько метров и сделала вежливый поклон, с которого они начинали бой. Сущая мелочь — дань традициям, диктующим нормы нравственности в обществе, которым они когда-то могли быть или были, — никто уже не разберёт прошлого, канувшего в Лету неравномерными мазками алого и вязким послевкусием бессилия на языке. В общем и целом, учтивость и уважение противнику — всё это не имело ничего общего с реальностью, в которой приходилось жить.       Но Мадара считал иначе.       Именно он упорно и с особой исполнительностью прививал им маленькие, но условности. Правилами это назвать язык не повернётся, потому как это что-то стоящие выше правил. Как условная галочка в голове, не поддающаяся сомнению в своём бытие. Как-то, на что осознанно не обращаешь внимание — это просто есть и всё тут.       Мадара считал, что без уважения противника, ты сам становишься не лучше мародеров, обитающих там, куда сила и надзор великих кланов не распространяется. Мародёров, обирающих мирное население, и руки чьи увязаны по локоть в крови.       Хотя и в свои по условию юные и нежные годы руки практически каждого ребёнка воюющих кланов были по локоть в крови.       Если, конечно, такие дети смогли выжить в водовороте смертей.       — Миса, иди собери вещи и отдохни, хорошо? Твоя рана едва затянулась. Не знаю, зачем отцу так понадобилось брать тебя в эту битву.       Последнее сказанное вырвалось с многострадальным укором и сожалением. Если бы только Мадара мог прервать эту череду потерь, он бы сделал это, не раздумывая. Но Мадара не глава клана, он не может принимать такие решение в одиночку, будучи лишь юным наследником, не имеющим поддержки и не ставшим кем-то значимым. Ведь для того, чтобы услышали и внимали речам противоположным от тех, что засели в головах, сменяясь не одно поколение, нужно добиться чего-то.       А Мадара со своим упорством и зачатками лидерских качеств, взращенных в подражании отцу, пока что выделялся мало. Даже обретение шарингана пару лет назад не сделало поблажек, потому как именно этого и ожидают от наследника, чьи плечи чуть ли не ломаются под тяжестью ожиданий.       Миса кивает и складывает метательное оружие в подсумок, прежде чем уйти. Она делает поклон, прощаясь с мальчиками и уходить без лишних слов. Изуна и Мадара вновь смотрят ей в спину.       — Выкладывай.       Мадара слишком хорошо знает своего младшего брата, чтобы расценить осевшее между ними молчание — простым стечением обстоятельств. Изуна в спокойные моменты насыщенной жизни редко молчит. Иной раз Мадара с забавой думает, что умей Изуна говорить во сне осознанно, он бы и тогда не умолкал.       — Почему она не хочет со мной дружить?!       Искренняя возмущённость столь не прикрыта, что Мадара не может сдержать смешка. Изуна моментально переводит на него недовольный взгляд, стремясь проделать в нём дыру от возмущения, очевидно.       — Я к ней и так подступаюсь и эдак, а она всё заладила «молодой господин», «молодой господин»! Я что молодой господин?!       — Ха-ха, — если бы Мадаре не было так смешно, он бы устыдился за свою реакцию, но остановить себя он не мог.       — Не отвечай. Я знаю, что я молодой господин. — Кривя и лицом, и сердцем подытоживает Изуна, скрещивая руки на груди и неловко поджимает губы. — Я просто не понимаю, что я делаю не так. Я ведь просто хочу дружить, что в этом такого?       Когда поверхностная ярость сошла на нет, уступая место досаде, весёлость Мадара соответственно исчезла. Он в силу возраста и положения понимал, как Изуну, так и Мису.       У Изуны, после смерти братьев, друзей как таковых, на которых можно смело положиться без оглядки на паранойю предательства, не было. Поразительно, что война не смогла отнять у Изуны детского задора и баловства. Будучи компанейским ребёнком, переносить одиночество ему было вдвойне тяжелее, чем Мадаре и Мисе вместе взятым. Потому ему до безумия сильно хотелось завести друзей. Сильнее чем казалось с виду.       Если чувства Изуны были просты и понятны, то в мотивах чувствах Мисы стоило разбираться с увеличительным стеклом, пытаясь в сплошной броне найти хотя бы крохотный изъян.       Миса так устроена, чтобы не показывать своих чувств и Мадара знал, что привело к этому.       Мадара, как самый старший из всех, помнил тот день, встретивший неоправданным спокойствием и яркими лучами солнца, навевающими ложное чувство беспечности. По правде сказать, он был единственный из братьев, кто присутствовал в тот день, чтобы увидеть, как долго отсутствующие по поручению его отца, главы клана, соклановцы привели двоих девочек в селение.       Обычные дети. Одна из них упиралась и огрызалась с безрассудной бойкостью, пытаясь вырваться из сильной хватки рук. Эта девочка запомнилась сразу. Сложно не заметить такой кадр, кричащий на всю округу на ином языке. Долгое путешествие сказалось болезненной худобой на ней и второй девочке, молчаливой, робкой, но с таким умным взглядом, что смотреть долго глаза в глаза не получалось. Их будто вовсе не кормили всю дорогу в назидание за плохое поведение.       Как выяснил Мадара позже, так оно и было.       С того момента минуло много лет. Изуне было совсем мало, чтобы запомниться в памяти, а Мадаре и того не больше, но это воспоминание одним из немногих ярких и первых в его жизни отпечаталась на внутренней стороне век.       С тех пор утекло много жизней и времени. Произошло достаточно много, чтобы рассказ не уместился и в одну палочку благовоний. Но одним подытожить случившееся, повернувшее чью-то жизнь, можно.       Трагедия для Мисы.       Позор для клана.       Благословение для Мадары.       Когда двух бастардов привели к селению, явив в общий свет и на осуждение сотни пар глаз, Мадара был счастлив обрести новых членов семьи. Но члены его клана были с ним не согласны, гомоня осуждениями и недовольствами.       К моменту настоящего недовольства поутихли, оценив верное служение и упорный труд, но отголоски неприязни всё ещё скрывались в тихих шепотках и зорких взглядах. А вместо двух бастардов, сталось одна лишь Миса.