Маковое поле

Эму заметила, что я выгляжу неважно, и спросила, в чём дело. Но мне было нечего ответить. Я отмахнулся, попросив вернуться к репетициям. Эму очень заботилась обо мне. С самой нашей первой встречи спустя долгую разлуку, и каждый день, она почему-то особенно относилась к моему самочувствию. Я сомневался в том, что правда заслуживаю таких друзей. А Нене… Нене, она написала текст на мою музыку для Руи, и спела получившуюся песню. Тогда сразу стало ясно, что на концерте мы произведём фурор. Я очень ждал концерта. Я знал, что там увижу Руи. Он пообещал приехать, а значит приедет. Оставались считанные дни. Хлопья снега падали с неба. Я вспоминал начало зимы в том городке на берегу моря, где согревался в такую погоду лишь в объятиях Руи. Больше всего жаждал увидеть его вновь. И я не понимал, что чувствую — будто не своей рукой выводил новые слова, будто наблюдал за происходящим со стороны, когда в новом письме писал о месте, где будет проводиться концерт, о времени. «Я бы вложил сюда билет. Но там пропуск без билетов. Бесплатное выступление, мы вообще надеемся, что хоть кто-то придёт. Будет смешно и обидно, если зал окажется пустым. Хотя, одного человека я точно ожидаю там встретить, Руи. Тебя» Уверенность, что Руи читает мои письма, была непоколебимой. Ветер становился всё холоднее, а моя тревога больше. С Эму и Нене мы очень много репетировали, и они не могли не обращать внимания на то, что я слегка изменился. Спустя долгую разлуку для них было бы уместно засыпать меня вопросами: как прошёл мой год и что нового произошло. Но они этого не сделали. И, наверное, так было лучше. Моё сердце болело от неизвестности, все мысли возвращались к Руи. А жизнь вокруг шла своим чередом. И настал день концерта. Мы вышли на сцену — музыка из колонок прокатилась оглушающей волной по залу. Я зажмурился, ослеплённый светом прожекторов, а потом посмотрел в зал и потонул в громких радостных возгласах. Руи, там были сотни, или, может тысячи людей. Они толкались в толпе, смотрели на нас троих и ликовали. Они улыбались. Все они были рады нас видеть. Я растерянно хлопал глазами, бегая по их едва различимым в тени от прожекторов лицам. Адреналин растекался по телу, трепет перехватывал дыхание. «Вау», — всё, что мог прошептать я. Эму дала первый аккорд, проведя по струнам электрогитары, и зрители взвыли ещё громче. Румянец расползался по моему лицу розовыми пятнами. Сердце билось в такт их хлопкам. Откуда здесь столько людей? Неужели, каждый из них пришёл сюда, ради нашей музыки? Неужели, такое возможно?.. И я даже не смог ничего сказать в качестве приветствия. Вместо этого мы сразу начали с репертуара песен. Тех, что вместе исполняли, будучи старшеклассниками. Люди в первом ряду громко подпевали. Улыбка непроизвольно расцветала на моём лице. Но ты же знаешь. Ты точно знаешь, что стоя там, в нарядном костюме и ярко освещённый, стоя под взглядами сотен зрителей, я лишь был занят тем, что высматривал тебя в толпе. Мне всё казалось, что вот — ты где-то здесь. Сейчас я тебя замечу. Наши взгляды встретятся, я запою ещё громче и лучше, а ты мне улыбнешься. И я искал тебя весь концерт. Но твоё лицо никак не попадалось на глаза. Что-то неприятное стало скрести в груди. Не отпуская улыбку с лица, я продолжал петь. Когда дошла очередь до завершающей песни — твоей песни, — тогда я кажется уже всё понял, потому что махнул Эму и Нене жестом, означающим, что всё отменяется. Я не хотел петь её, если тебя нет в зале. Они быстро среагировали, и вместо последнего трека сказали благодарственную речь фанатам. Обернувшись к ним двоим я увидел как сияют их глаза, как они счастливы и воодушевлены, покрасневшие, уставшие. Я был рад, что наш концерт состоялся. Нервно стоял у выхода, скрытый капюшоном и очками. Смотрел, кто выходит из клуба. Ты не вышел. Потому что тебя там вообще не было. Ты же пообещал, что приедешь. Давно пообещал. Ты говорил, что я талантлив, что меня ждёт большое будущее, что ты хочешь послушать мою песню на концерте, так почему не приехал? Я прислал тебе адрес и время, я специально планировал концерт так, чтобы у тебя была возможность присутствовать. А ты… Когда Эму вышла, уже значительно позднее фанатов, то закутанная в шарф и довольная переменилась в лице, заметив мои слёзы. — Цукаса? — шёпотом спросила она. — Что случилось? — подойдя, дотронулась робко ладонью моего плеча, но я вдруг опомнился, отошёл в сторону, отрицательно покачав головой. — Эму, ты можешь присмотреть за моей кошкой?.. — Кошкой? Д-да? Конечно, Цукаса. А ты… — Мне нужно, — я сглотнул ком в горле, — кое-куда… В такси мы доехали до моей квартиры. Эму промолчала насчёт того, что здесь явно не дёшево жить, и, поджав губы, молча следовала за мной. Я оставил ей ключи и сказал, что вернусь через два дня. Она непонимающе кивнула. Все скопленные на работе деньги были потрачены в ту ночь на билет туда и обратно. Экономклассом. Я никогда не летал на самолёте, но этот страх мерк на фоне остальных. В окно я видел, как за бортом земля всё ниже и ниже. Огоньки города становились едва различимыми. В сумке были лишь мои документы и конверт с письмом, где значился твой адрес. В Японии время идёт быстрее на семь часов. Прилетев во Францию, я в каком-то смысле прилетел в прошлое. Символично, да? Только вся эта огромная страна мне нужна не была. Только ты был нужен. Ломанным английским просил людей помочь мне найти нужное место — показывал адрес на конверте. И какое-то время прошло, прежде чем я добрался до пятиэтажного не нового дома, интригующего своей исторически ценной архитектурой. Окна с одной стороны выходили на эту проклятую Эйфелеву башню. Номер твоей квартиры был восемнадцать. Я точно помню, как поднимался по лестнице, разглядывал стены подъезда старинного здания, вдыхал казавшийся другим французский воздух и никак не мог успокоить бешено бьющееся сердце. 18 Дверь твоей квартиры была прямо передо мной. Сбито дыша, я сглотнул, и нажал несмело на дверной звонок. Громкая трель, раздавшаяся внутри, была слышна и с моего места. Но никто не открыл. Я нажал ещё раз. И снова никого. Сев на ступени, принялся ждать тебя. Подбирал правильные слова, думал, как сразу прощу за то, что не приехал на концерт, только увидев твоё лицо. Подумал, что мог бы остаться ненадолго, и глупо было не брать с собой вещи. В том подъезде французского дома, куда я пол года писал письма, были стены приятного цвета, металлическая ручка перил, из окон на междуэтажных площадках доносился шум города. Я представил, как ты стоишь здесь и куришь, как ветер превращает в очаровательный беспорядок твои волосы, как каждое утро ты спускаешься на работу, одетый в деловой костюм. Сложил руки на коленях, ёжась. Чуть-чуть холодно. Я очень сильно скучал по тебе тогда. Прислушивался к шагам на лестничных маршах, но это вечно шёл кто-то другой. Не ты. Я открыл глаза, когда молодая девушка потрясла меня за плечо и что-то спросила на английском. Сонно поморгав, вскочил. Она жила в квартире рядом с тобой, пришла домой после работы. Наткнулась на меня. — Извините, — спешно затараторил я, — неловко улыбаясь, — вы знаете мужчину, который живёт в этой квартире? — Мужчину… — задумалась она. — Не знаю, честно говоря. Здесь вроде бы уже месяца два пусто. — А-а, — протянул я поникши. Сердце падало вниз разорванными кусками. Помялся, обдумывая услышанное. — А куда он съехал? Вы не в курсе, случайно? — Не-а, — ей было жаль из-за того, что она ничем не может помочь. А потом спохватившись, девушка добавила: — А вы Цукаса? Я кивнул, удивлённый. — Ваши письма, — усмехнулась она и прошла к своей квартире, открывая ключом. — Тут, наверное, жил ваш друг, да? Вы продолжали писать, даже когда он уже съехал. Почтальон оставлял конверты прямо у двери, но их никто не собирал. Они копились, копились, — доносился голос из прихожей. Она вернулась, держа в руках стопку запечатанных писем. В каждом из которых части моей души. Я перенял всё это. — Я забирала их, чтобы не валялись. Выкидывать жалко. Я почему-то так и думала, что адресант этих писем приедет. Их так много просто… Я ничего не читала, если что! — замахала ладонями, оправдываясь. — Спасибо, — ответил я, пялясь на дюжину писем в своих руках, и заторможено перевёл взгляд на твою квартиру. 18 Табличка с номером смотрела на меня бесстрастно. Эта дверь с номером восемнадцать, словно, стала дверью в наших отношениях. Которую ты мне так и не открыл. Ничего не соображая, с пустой головой и пустотой внутри я ушёл оттуда, выкинув все письма в ближайшую мусорку, а в самолёте, прожигая взглядом спинку сиденья спереди, вдруг понял, что именно не смог сказать тебе в аэропорту, провожая на самолёт. Что-то крутилось на языке тогда, но никак не произносилось, и только теперь, когда ты оборвал все нити, связывающие нас, я понял: я хотел сказать, что я тебя люблю. Но в тот момент почему-то не сказал. Я бы обнял тебя крепче, если бы знал, что это будет в последний раз.

***

Ты думал я скоро забуду тебя, завлечённый учёбой и музыкой? Забуду, строя свою жизнь и думая о ней? Но я думал только о тебе ещё долгие годы. Вернувшись из забравшей тебя страны я зашёл в квартиру, где мы с тобой должны были быть вместе, увидел Эму. Она улыбнулась мне. Сказала, что приготовила покушать. Сказала, что Йоко в полном порядке. И ещё она сказала: — Цукаса, у тебя всё хорошо? Я разревелся у неё на глазах. Она принялась испуганно обнимать меня, спрашивать в чём дело. Я рассказал ей всё-всё. Тот вечер в каком-то плане стал роковым — я сдался перед близким человеком, распотрошил душу прямо перед ней и долго-долго в будущем мы ещё вместе пытались бороться с последствиями тех чувств, которые остались у меня к тебе. Но тогда она произнесла: — Цукаса, не плачь. Ты главное не переживай, — целый поток информации вылился на неё внезапно, и Эму старалась не выражать особого шока, а поддержать меня. — Может, он ещё напишет. Не год прошёл же, и не два. Всё будет хорошо. Всё хорошо. Хорошо ничего не было. Расставание — это больно. Переносить его больно. Однако это было не расставание. Это было хуже, это было как оторвать кукле все конечности и выкрутить голову, а потом всунуть всё по местам и сказать: ну вот, перенесла же. Ты знал, как сильны мои чувства к тебе, но решил, что я с ними справлюсь. Руи, я не справился. Это ещё может заставить тебя вернуться назад, или уже прошло слишком много лет? Хотя, встретив тебя вновь, я, скорее всего… Ты укус насекомого, который я долго растирал раз за разом. Ты запах сигарет, впитавшийся не в одежду, а в кожу. Ты плохие мысли перед сном. Ты боязнь темноты. Ты вода, которая отходит назад в море, а я глупец, стоящий на берегу и не понимающий, что меня сейчас накроет цунами. Ты самое лучшее, что происходило в моей жизни. И ты же самое ужасное. Должен ли я рассказать, что было со мной после того полёта во Францию? Или ты достаточно ярко можешь представить? Ведь ты же знаком с убитым состоянием, в котором я могу находиться. Ты знаешь меня вдоль и поперёк, как разгаданный, слишком лёгкий кроссворд. А я с каждым годом всё яснее понимал, что не могу сказать, что знаю тебя так же. Трезвея после алкоголя, люди чувствуют головную боль. Трезвея от своей любви, намного медленнее и болезненнее, я не чувствовал ничего. Сердце холодело. Наши чувства будто остались засохшими бабочками на подоконнике. Смотришь и ужасаешься. А ведь когда-то они летали, махали красивыми крылышками. Вопросы повисли в воздухе, стабильно терроризировали мои мысли. Почему ты так поступил? Что я сделал не так? Что мне следовало сделать? Ты никогда меня не любил? Ты врал? Ты решил, что мне от тебя нужны деньги? Ты решил довериться Кайто? Кайто, впрочем, потом уехал. Я слышал, что его клиники открылись в Америке. Так удивительно было осознать, что дома нет ничего, прямо напоминающего о тебе или дающего знать о твоём присутствии. Только написанные тобой письма лежали аккуратно сложенными, спрятанными, и открытка с маковым полем висела на пустующей светлой кухне. А постельное бельё пахло порошком. Одежды твоей здесь тоже не было. И каких-то мелочей. Может, Йоко, одна только она была в курсе твоего пребывания здесь когда-то давно. «Хотя бы приснись», — шептал я, по ночам укладываясь на холодную подушку. Я чувствовал себя обманутым и ненужным. Словно по мне прошли и отправились дальше. Конечно, хотелось проникнуть в твои мысли и узнать, что ты думаешь об этом. Почему так вышло? Впрочем, почтовый ящик я проверял стабильно. Тот стабильно не мог порадовать меня письмом. Мы с Эму часто обсуждали правильно ли ты поступил, бросив меня так. И пришли к выводу, что не знаем ответ. — Но чтобы ты чувствовал, если бы он сказал тебе прямым текстом всё и затем уехал? — Я был бы разбит. Но я и сейчас разбит. Зачем он оставил мне эту пропасть для лишних мыслей? Почему я должен гадать, где допустил ошибку? — Он и сам наверняка не знал, как поступить, — Эму стояла рядом со мной на общем балконе, мы были на одной из вечеринок, заканчивали первый курс обучения в университете. Разговоры про тебя были неотъемлемой частью многих наших бесед, потому что мне болело и мне нужно было об этом говорить. Эму всегда меня слушала. — Он и сам был… Не уверен. Какая у вас разница в возрасте? Я выдохнул сигаретный дым. — Ему сейчас двадцать три. — Ну вот. Он молодой и глупый. Я невесело улыбнулся. Странные сюжеты в голове доводили окончательно. О том, как мы бы вместе поехали летом, после моего первого курса, к тому берегу моря, где познакомились. Или поехали бы к маковому полю. Один взгляд на открытку резал плёнку, в которую я усердно заматывал все воспоминания о тебе. Показалось, что тебя можно чем-то заменить. Неужели ты весь такой особенный, что я буду всю жизнь тебя вспоминать? Я стал спать без разбора со всеми вподряд, хаотично ища тот огонь и те чувства, что окрыляли меня рядом с тобой. Я уже был знаменит в студенческих кругах и довольно популярен у девушек, у парней. Но все они были не тем. И чаще я чувствовал отвращение к себе на утро, нежели какую-то симпатию к ним. Студенческие вечеринки, концерты, посиделки, новые знакомства, автограф-сессии, случайные связи, всё проходило не через меня, а рядом, толкая плечом. Я усердно вытеснял мысли про тебя — они возвращались. И печаль хотелось перевести в злость. Мы напились однажды у кого-то на застолье и, шатаясь, шли с Эму домой. — Ненавижу его, — говорил я, — как он мог… Да как он вообще! — Правильно! Он тебя не заслужил! Ещё локти кусать будет! — Ненавижу! Ненавижу! На следующий день я сел за руль машины, которую ты мне подарил, разогнался на дороге и вдавливая педаль газа в пол свернул в бетонную стену нависающего над магистралью моста. Мои пальцы крепко сжимали руль, я даже тогда думал только про тебя. Смерть ощущалась, как родители, несущие меня маленького, уснувшего в машине, домой на руках. Я открыл глаза на больничной койке. Эму стояла рядом, с суровым задумчивым лицом, сложив руки на груди. — Это уже не смешно, Цукаса, — произнесла она, строго глядя на меня, пытающегося сесть, и вновь валящегося на постель. Наверное, мои чувства — это что-то нездоровое, — понял я и облегченно выдохнул. Ведь это значит, что я просто болен. И мне можно это вылечить. — Мне уже лучше, Эму. Пойдём отсюда. — Цукаса, — протяжно выдохнув, она закрыла глаза, чтобы не перейти на крик. — Ты чуть не умер. — Это несчастный случай. — Тебе очень повезло, потому что твоя машина имеет много подушек безопасности. И потому, что высшие силы на твоей стороне. Я молчал. Сказать мне было нечего. Опустил взгляд на своё тело — левая рука была в гипсе. — Я не смогу ни на чём играть, — подметил негромко. — Ничего. Ты всё равно больше поёшь, чем играешь. — Как фанаты отреагируют на то, что я выйду с переломом? — А на то, что солист их любимой музыкальной группы пытался покончить с собой? — Эму, это не… Это не то, что ты думаешь… Больничная палата стала моей тюрьмой на несколько дней. Потом Эму приехала забрать меня. Она здорово заплатила врачам, чтобы те не вписывали попытку суицида и принудительное лечение в мою медицинскую карту, а потом пару дней жила со мной, контролируя как я ем, сплю и что я делаю. Мне нужно было рассыпаться в благодарностях за эту заботу, но я мог только молчать, а чёрная дыра в области груди поглощала безвозвратно все эмоции и силы. После Кайто врачам-психиатрам я не доверял. И вообще всем мозгоправам. Но Эму заставила меня хотя бы попробовать сходить на терапию. — На вашем месте я бы обратилась в полицию, — сказала одна из врачей, с кем я пробовал наладить контакт, выслушав мой краткий рассказ о нас с тобой. — Вас, несовершеннолетнего, совращал взрослый человек. Следующий. — Люди приходят и уходят. Нам нужно мириться с этим фактом. Да, больно. Но по-другому не бывает. Следующий. — В первую очередь нужно вылечить вашу гомосексуальность. Чем дольше я пытался найти подходящего врача, который вот-вот должен был появиться, по словам Эму, тем больше я пил. Алкоголь не решит мои проблемы — повторяли мне. А что решит? — Вы перенесли серьёзную травму, потеряв родителей. Вас не просто вышвырнуло из зоны комфорта — вы ещё и попали в очень стрессовую среду, как я понимаю из вашего рассказа. Вы уверены, что в доме вашей тёти не происходило больше, чем физическое насилие? Со стороны находящихся там мужчин. Я нахмурился. — Что вы имеете ввиду? Женщина спокойно объясняла мне: — Пытаясь справиться со стрессовыми условиями, наш мозг может заминать в памяти, игнорировать те события, которые нас травмировали. А другие делать более ценными и важными. Придавать им больше значения, чем они на самом деле имеют. Я хочу сказать, что ваши воспоминания могут быть слегка искажены. Есть вероятность провалов в памяти, о существовании которых вы не знаете. — Да что за… Как это не знаю? Это же моя жизнь, я её проживал, как же… — Ваш любимый человек стал тем, что ассоциируется с безопасностью. И весь вы поэтому тянулись к нему, видя в нём фигуру спасителя. Вы просто не чувствуете себя больше в безопасности, когда его нет рядом. Поэтому вам так плохо. — Как-то неромантично. И странно. — Не всё можно обосновать наукой. Любовь существует и она может быть искренней, исходящей от вашего сердца просто так и идущей к другому человеку. Я не отрицаю, что в ваших отношениях такая любовь имела место быть. Однако вашу подростковую психику могли здорово встряхнуть все те события, что случились. — А что мне делать-то? — почти жалобно спросил я. — Во-первых, я могу выписать рецепт на антидепрессанты, — начала перечислять она. Это ужас, что творилось в моей жизни в период, когда мы с тобой познакомились. В полной мере осознаю только сейчас. И всё больше благодарен тебе за доброту, которую ты проявил. Ты всё правильно сделал. И, может, мне было больно ещё очень долго, но ты поступил правильно даже в самом конце.

***

С Акито я познакомился лишь заканчивая университет. Серебро пирсинга на лице, огненные вихри волос и уличный стиль одежды приковывали взгляд. Он работал диджеем в клубах, совмещая с учёбой, а после стал помогать устраивать наши концерты. У него тоже была группа, но что-то пошло не так — Тойя улетел заграницу, получать дополнительное образование в филармонии и сильно поругался с Акито. Нене, кстати, улетела вместе с ним, но это не значило, что она покинула группу. Специфичная у нас командная работа была. Но удачная. А я и Акито… Тут не было место ванили и десткой влюбленности. Мы просто спасали друг друга от курения на кухне в одиночестве, согревали постель и перекидывались дежурными фразами, относящимися к делу, остальное время заполняя правильной тишиной. Правильной — потому что если кто-то из нас уйдёт, это будет тоскливо. Но если мы молчим вместе — всё нормально. Я знал, что не буду чувствовать себя так же с ним, как с тобой. Ни с кем не буду так себя чувствовать. Но спустя время перестал считать это проблемой. Я был готов отпустить Акито в тот же момент, как он найдёт того, кого по-настоящему, сильно любит, с кем хочет построить семью. А он тем временем привязывался ко мне. Близость с ним, его объятия и смазанные поцелуи в шею ясно давали мне понять, что у него есть чувства. Своеобразные, но есть. И мы продолжали сосуществовать в этом неустойчивом тандеме, оба понимая, что беззаботной взаимностью ответить я не смогу. Акито это устраивало. Иногда я курил на балконе, глядя как он лежит в постели и смотрит на меня преданными восхищенными глазами, и думал: «Так вот как себя чувствовал Руи.» Мы с Акито купили квартиру вне Токио, но нашу с тобой я продавать всё равно отказался. Хотя документы буквально лежали в шкафу, и ты даже вписал меня, как владельца. Ты всё знал заранее. Всё давно планировал. Когда-то мы впервые поехали петь заграницу — в большой тур по Америке, — со мной были Акито и Эму, уже в сам Нью-Йорк прилетела Нене, и мы все вместе прогоняли репертуар пару дней, потом репетировали на сцене, а Акито настраивал оборудование. Я целыми днями, как глупый ребёнок, болезненно ковырял ранку: гадал придёшь ты на один из концертов, или нет. Будешь ли стоять в толпе, незамеченный мною. Это уже не тот уровень, что был раньше — это не маленький клуб в Токио. Это огромная арена. И масштабность всего этого подтвердилась, когда я стоял на Таймсквере, широкими глазами уставившись на яркий билборд с изображением меня, Эму и Нене. Стоял в темноте ночи, скрытый капюшоном и маской от возможности быть узнанным, мимо меня сновали миллионы самых разных людей, а я продолжал не дыша смотреть на этот билборд. Таких были сотни по всей стране, на самом деле. Видел ли ты их? Что ты чувствуешь, глядя на моё лицо? Я бы хотел знать ответ.

***

Прошло достаточно времени, чтобы я сделал выводы и принял произошедшее. Я стал звездой, как ты и предсказывал. У меня есть человек, скрашивающий моё одиночество. Есть, в конце концов, гордость и самоуважение. Я не тот, каким ты меня знал, потому что каждый год я старался стать лучше, думая понравился бы тебе новым — более взрослым, более успешным, более уверенным. Получилось бы удержать тебя, будь я таким изначально? Но это мне больше не нужно. Спустя годы я сделал самое главное — я принял твой выбор. Увидься мы вновь, кто знает, чтобы из этого вышло? Но есть ли смысл думать об этом? Предпочитаю повторять себе, что нет. Песня нашей группы, которую ты наверняка слышал по радио и, не только, уже тысячу раз. Ты ведь узнал мелодию? Это песня, написанная мною в актовом зале старой школы, для тебя. В итоге, она стала самым популярным хитом группы. В нашей с тобой квартире всё ещё висит, прикреплённая магнитом, открытка с маковым полем. Соломенная шляпа пылится в прихожей. Йоко постарела, но тебя бы узнала. Руи. Где бы ты сейчас ни был, и с кем бы ты сейчас ни был, я просто искренне надеюсь, что ты счастлив.

Твой Цукаса