Аватара. снисхождение

Соната умирающего одиночества.

      В бокале с вином отражается лампа. Ирнэ вглядывается в бордовую жидкость так, как будто хочет найти там спрятанную древними греками истину, но находит лишь причину своего завтрашнего похмелья и со вздохом опустошает бокал. На стеклянном боку остается отпечаток алой помады.  – Добрый день.        Ирнэ плотнее заворачивается в вязаную шаль и чувствует удивление, смешанное с незнамо откуда взявшимся любопытством в пропорции один к трем. Это новое, непривычное ей ощущение пробивается сквозь красную дымку скуки и заставляет потухший взгляд стать ближе к тому, что называют пламенным взором. Немного.        – Добрый. Дверь заперта, а заведение открывается в шесть. А сейчас даже не четыре, – Ирнэ плотнее опирается локтями на барную стойку и подается вперед, чтобы лучше разглядеть посетителя. Видит широкие полы белой шляпы и такого же цвета пальто, но не видит лица. Про себя ведьма ругает лампочку, которую давно пора сменить.        – Правда? А я не заметил, – гость усмехается и обнажает улыбку, опасную, как жертвенный серп.        Ирнэ прикрывает глаза и ловит эту смертоносную опасность, длит мгновение. Ощущает собственный рациональный страх перед этим существом, которое не заметило запертую на пятнадцать проклятий дверь – и совершенно иррационально им наслаждается.        – Что будете пить?        – Темный эль.        Она отворачивается к стеллажам, будто рассматривая этикетки на бутылках, но на самом деле пытается посмотреть на гостя старым ведьмовским приемом, узнать суть.        Ни один призрак и дух не пройдет в ее дом, ни одна ведьма или чародей не ступят на порог этого места без её разрешения. Тогда что оно такое?        Ирнэ смотрит боковым зрением, читая про себя заклятье, и видит – белый сияющий свет.        Бутылка падает из разжавшихся, скользких от липкого ужаса пальцев. На полу разливается золотая лужа.        Ирнэ не видит этого.        Ирнэ видит только белый слепящий свет.        И кроме света не остается ничего.        «Если оно убъет меня сейчас, то это будет лучший подарок».        Пятнадцать лет колдовать – и ослепнуть от истинного взгляда. Так смешно. Так смешно ей не было ни разу в жизни.        В этом белом слепящем мире звуки приобретают почти осязаемую форму и особую остроту. Она слышит что-то громко-хрипяще-надрывное и потом понимает, что это она. Смеется.        – Ну что же вы так неосторожно, – укоризненно и у самого уха. Ирнэ отшатывается, пытается отшатнуться, но за трясущиеся плечи её держат чужие руки. Горячие.        «Точно сейчас убъет. Какой позор». Ирнэ весело скалится и жалеет, что не может разглядеть лица сейчас, когда он так близко. Его дыхание напоминает ощущение солнечных лучей на коже.        Сухое, едва уловимое – ко лбу. Касание. Губ.        – Мы слишком мало знакомы, – язвит Ирвэ, но голос предательски срывается на высокие ноты на последних словах, когда белое и слепящее отступает перед полумраком бара.        – Не мог же я оставить вас ослепшей по моей вине, – он смешно фыркает, – хотя в том, что я такой, какой есть, – никакой моей вины нет.        Теперь Ирнэ видит его лицо, и эта совершенно мальчишеская морда никак не хочет вязаться с хриплым голосом.        Выбивающаяся из-под шляпы смоляная прядь, нечеловечески гладкая кожа без единой морщинки и родинки, остро очерченные скулы и будто приделанный с другого тела несолидный нос кнопкой.       Существо смотрит на нее снисходительно-насмешливо, как на маленькую девочку, и от этого хочется выцарапать его глаза, не прибегая к оружию, ногтями вонзиться в глазницы аккуратно, чтобы не повредить трофей, а потом законсервировать и смотреть на эту почти стеклянную бледно-голубую радужку в не самые лучшие дни, улучшая настроение.        Ирнэ хищно облизывается и размазывает помаду вокруг рта. Потом вдруг хмурится, наклоняет голову к плечу, кусает губу и спрашивает:        – Что вы такое?        – А как вы думаете? – ни капли насмешки в голосе.        Ирнэ жалобно сводит брови домиком, как обманутый ребенок, от которого спрятали конфету. Опускает взгляд и ловит блики от осколков разбитой бутылки, смотрит на них так долго, что картинка перед глазами становится бело-золотым пятном, резко вскидывает подбородок, оказавшись с существом (Ирнэ не боится его отныне и никогда) лицом к лицу, и наконец-то говорит:        – Ты похож на солнце и смерть, – Ирнэ морщится от примитивности и не точности метафоры, но в человеческом языке не находит более подходящих слов. – Но на первое больше.        – Значит, я буду солнцем и смертью. Давай перейдем на ты? – снова эта улыбка. Ирвэ хочется то ли впиться зубами в его сонную артерию от бешенства, то ли целомудренно прижаться губами к ключице.        – Я Ирнэ, а как мне звать тебя, Солнце и смерть?        – Ирнэ-Ирэн… – ее личная солнечная смерть лукаво щурит глаза. – Ладно, не буду больше. Зови меня Габриэлем, – свое имя он произносит, как самое опасное в мире заклинание. Незваный гость произносит свое имя, и свет – хотя какой в этом баре свет – заливает комнату, как густой туман. И Ирнэ понимает, что источник этого света, солнце – он сам. И смерть.        Ирнэ заливается хохотом и вскидывает руки, и крутится, и смеётся, и смеётся, и шепчет имя, что ложится на язык острым лезвием, и смеётся, и смеётся, и ткань карминной юбки кружится вместе с ней.        Габриэль смотрит и не может оторвать от Ирнэ лихорадочно горящих глаз.        Габриэль смотрит и понимает, что она тоже солнце – огненное безжалостное кроваво-красное солнце. И пламя.        Габриэлю хочется подарить этой ведьме одно из своих ребер и посмотреть, что она из него сотворит.        Габриэлю хочется аккуратно, без лишней боли провести ножом по ломкому запястью и попробовать на вкус ее кровь.        Габриэлю хочется проверить, будет ли Ирнэ смеяться так же, если он возьмет ее прогуляться по облакам.        Габриэль не хочет признавать, что он окончательно и бесповоротно проиграл.        Янусу, когда сто пятнадцать лет назад спорил с ним, что может обойтись без глупых человеческих привязанностей. Вспомнить бы сейчас, что тогда было у них ставкой, чтобы вернуть при встрече, Габриэль не любил неотданных долгов. Вспомнить бы, но память за долгую, бесконечную вечность впервые отказывает ему, потому что больше всего Габриэлю сейчас хочется поцеловать огневолосую стихию, повторяющую его имя так беззаботно, будто это детская считалочка.        Но он делает шаг навстречу, ловит за локоть, встречается с нахально-любопытным взглядом и накрывает ладонью ядовито-алые губы. И не остается ничего, кроме них и темноты.        – Истинные имена нельзя повторять так часто, – говорит тихо и ласково, тоном дошкольного воспитателя, убирает руку.        – Просто было красиво, – она пожимает плечами, – и тепло. Мне всегда холодно, а сейчас было тепло. И когда ты меня касаешься, тоже тепло.        – Значит, грейся, – Габриэль смеется, но локоть не отпускает, только тянет вниз, усаживаясь прямо на пол. – На самом деле, у меня дела, но будем считать, что я организовал себе отпуск за свой счёт. Когда настолько опаздываешь, проще вообще не приходить. Я-то планировал закинуть в себя стаканчик эля и убежать, а вышло… как вышло.        – Ага, и выбрал закрытый бар с хозяйкой-ведьмой. Случайно.        – Так и было, – наигранно возмущается Габриэль, а потом на короткое время задумывается: – Хотя нет, почему-то мне хотелось именно сюда.        Ирнэ заливается хохотом и от избытка чувств ударяет кулаком о стену:        – Хотелось! Ему! Сюда! Да любое существо будет обходить не то что этот дрянной бар, но и весь район, когда я не хочу видеть гостей! А ему, видите ли, хотелось! Зайти!        – Видимо, у солнца и смерти свои особенности, – невозмутимо парирует он и одной рукой пытается расстегнуть верхние пуговицы на рубашке – с закрытыми окнами в баре душно, а Ирнэ ещё как-то умудряется мерзнуть.        Ведьма по-лисьи фыркает, перестает смеяться, адресует взгляд, полный печали, открытой бутылке красного сухого, стоящей на недостижимой при теперешнем положении барной стойке, тяжело вздыхает и молниеносно выворачивает кисть под немыслимым углом, с такой же скоростью прижимает руку к груди. Габриэль успевает испугаться – не вывихнула ли она запястье, – но тут же выдыхает, когда Ирнэ демонстрирует ему зажатую в левой руке бутылку.        – Настолько было влом вставать?        Ирнэ притворяется глухой, делает первый, самый желанный глоток и отвечает ехидным голосом вопросом на вопрос:         – А какие у солнца и смерти дела?        – Смертельно важные, – в тон ведьме говорит Габриэль и, как ему кажется, незаметно перемещает руку с локтя на бедро, какое-то время молчит, а потом говорит:        – Так странно, что по сути своей ты огонь, а испытываешь холод. Так быть не должно.        Ирнэ пожимает плечами, протягивает Габриэлю бутылку, встречает отказ, снова пожимает плечами и опускает голову на его плечо. Жест совершенно не свойственный людям, знакомым не больше часа. Но людьми они не были.        – В мире слишком много вещей, которых быть не должно и которые есть.        На лице Габриэля такое выражение, словно кто-то попрыгал на его сломанной ноге. Разве что не кричит.        – Не хочу, – отрезает он.        Ирнэ не спрашивает, чего именно он не хочет, и делает то, чего давно, целых полчаса, хотелось ей самой, – едва ощутимо касается губами ключиц, а потом впивается зубами – слишком острыми, чтобы быть человеческими.        – Ай!        Ирнэ поднимает голову, с ее красных губ стекает красная дорожка и капает красными каплями на его белую рубашку.        Ягоды брусники на снегу.        Ирнэ смотрит на Габриэля, и в первую секунду взгляд у него – изумленный, потом – злой, а потом – счастливый.                                                  Счастливый?        Ирнэ не может судить точно, у нее недостаточно опыта в проявлении таких эмоций. Но что-то внутри нее, та часть, которая просыпалась только в лунные ночи полные магии, знала – теперь у нее этот опыт появится.        Когда с Габриэля наконец-то падает дурацкая белая шляпа и он нависает над ней белой тенью, Ирнэ смеется.        И на мгновение Ирнэ кажется, что мир тоже смеется.        Вместе с ней.        С ними.