Аватара. снисхождение

      — Дурная девчонка, — ворчу я, становясь похожим на сварливого старика, который поучает свою внучку. — Простынешь ведь.       — Простыну, — легко соглашается Софи, а потом разворачивается на пятках черных балеток так, что ситцевое полотно юбки (кусочек воспоминаний неба о собственной синеве) описывает ровный, как у отличника по черчению, круг.       Дождь теперь льет, не стесняясь, он уже почти ливень — тонкие прозрачные лески сбросили с облаков, и теперь впору думать о вторжении кого-то-сверху, но не мне — я всегда знаю.       На Софи невозможно смотреть, глаза болят от этого света — будто замены исчезнувшего солнца; это даже не метафора, я бы и рад был ошибиться.       Я обреченно вздыхаю, и все припасенные, уже сидящие на кончике языка аргументы испаряются. Такова великая сила очарования.       — Дурная девчонка, — повторяю я уже мысленно и самоотверженно покидаю надежную крепость под козырьком собственного кафе. Впрочем, он уже не спасает от ветра, направляющего дождь прямо в мою сторону — будто специально решили меня достать.       Софи тем временем успела избавиться от обуви, стоит, босая, на камне дорог: по горло в своей улыбке, по пояс в чужом удивлении, — ей весело.       Она ловит изумление на чужих лицах и кидает ответное, затаенное в ямочках на щеках, и солнечному лучу у кромки зрачка наивно-детское: «Давай поиграем?»       Софи все время живет эдаким бедным студентом-первокурсником, раздающим листовки, которые по сути своей внезапно оказываются приглашением на странный квест под названием «счастье» — неблагодарное занятие.       Однако иногда получается.       Иногда проходящие мимо совершенно серьезные, хорошо воспитанные люди задирают головы с прекрасным, не терпящим возражений аргументом: «А чем я хуже?»       Вот как, например, женщина в сапогах на каком-то немыслимом каблуке (больше ничего заметного в ней нет, чуть не спутал ее с Тенью, но каблуки помогли, в жизни не встречал Тени, которой были бы нужны каблуки) смотрит на сумасшедшую в синем платье («Какое же оно неопрятное, мятое… и волосы во все стороны, как солома торчат, как пугало», — думает женщина) и роняет свой черный зонт на тротуар.       Дождь смывает с нее серость: теперь ясно видно, что на щеках у нее веснушки, что нос слегка вздернут и что, вопреки всем правилам, у нее не рыжие, а темные, чуть светлее воронова пера волосы.       Цепляюсь взглядом за бейджик на груди, где выведено аккуратным почерком имя: «Агата».       Какая замечательная Агата, складывающая руки лодочкой — так бедняки просят милостыню — но вместо монет в руки ей падает вода.       — Смотри, — говорит мне Софи удивленно, — посветлело. И дождь какой-то теплый.       И правда, небо теперь почти сливается с ее платьем, но дождь не прекратился, «теплый» — это очень мягко сказано.       Он, дождь, огненный, почти как воск, капающий со свечи, но дискомфорт получаю только я — с восприятием, умноженным на пару тысяч многозначных цифр.       Смотрю на нашу новую знакомую, Агату, в чьих руках послушно плавает солнце.       Ясно.       Говорю:       — Пошли домой. Видишь, ты опять выиграла у этого мира, один ноль в сегодняшнем матче.       Она смеется:       — Конечно, победила, как по-другому. Но тут же хорошо.       Морщусь от капель раскаленной смолы, капающей мне на глаза, плечи и лоб, говорю: — Я сварю нам кофе… или глинтвейн? Хочешь глинтвейн? И обуйся, ради всех богов (меня).       Софи поднимает руки вверх:       — Сдаюсь. Но к джезве я тебя не подпущу. Даже не мечтай. Эксперименты будешь ставить на посетителях твоего кафе, не на мне.       Пожимаю плечами, не говорю, молчу:       — Будь по-твоему.       Этот мир всегда будет по-твоему, я постараюсь.