Заводной трахторист

Никогда еще Голубково не казалось таким необъятным, бесконечным и недружелюбным. Уж сколько Мишка всякого натерпелся за всю жизнь — и чурались от него, как от чумного, и местным сумасшедшим кликали, и обходили дом его десятой дорогой, особенно когда матушки не стало, и уж тогда-то он от помощи может и не отказался бы, но соседи даже не поинтересовались — а жив-то их бормотун? Из дому не выходит, бидончиками своими не звякает и в очередях талончик в потной ладошке не жмет. Может, помер от горя, ведь маменька его у него была единственным близким человеком. Но даже тогда бормотун не чувствовал себя так одиноко, как сейчас, и даже тогда не было ему так страшно, как сейчас. Казалось бы, что может быть страшнее безразличия людей вокруг? Что может быть страшнее, чем превратиться в невидимку, кого лишь изредка одаривают брезгливым взглядом, когда бормочет он пуще обычного и слюнки по подбородку размазывает. Нападение. Вот, что оказалось для бормотуна невыносимым, будто удар под дых, пощечина, унижение, какого он никогда еще не испытывал — бидончики пропали! Все до одного. Все Голубково знало, как Мишка ими дорожит, как начищает и как любовно молочко в него с коровок цедит. Все-все-все знали, начиная с доярок, что в последнее время подобрее к нему стали, заканчивая управой. Бормотун осознавал, что он местная знаменитость, а значит, украсть мог кто угодно. И, самое ужасное, бормотуну не хватило бы пальцев на руках и ногах, чтобы перечислить всех, кто мог быть причастным к его пропаже. Кто мог бы расценить это как смешную шутку. Посмотреть, как дурачок местный бегает от двери к двери, стучится и скулит о своих бидончиках, и тумаки ловит от злющих мужиков, чтоб не доебывался. Превозмогая леденящий душу ужас, бормотун бегал. И в коровники бегал, умоляя доярок признаться, где бидончики его, и по соседям пробежался, сбивчиво шепча, не видел ли кто, и даже в администрацию, но его оттуда быстро вышвырнули, негодуя, что совсем крыша у бормотуна поехала. Никто бормотуну помочь не захотел, никто не проникся. Остался только один человек, кто мог бы внять мольбам, быть может, почувствовать его боль и понять, как Мише страшно и горестно, что отчуждение общества перешло в откровенную травлю. Украсть бормотуничьи бидоны, зная, что он вмиг с ума сойдет и выставит себя на посмешище, было именно травлей. Горько Мише от этого было, и он поплелся, путаясь в длиннопалых ногах и размазывая слезы отчаяния по лицу, к трахтористу. Плелся Миша за поддержкой и помощью, а нарвался на самую настоящую трагедию. В абмаре было их место, и именно здесь, где он планировал получить утешение, получил самый больной удар — за рулем трактора, насупившись, поджидал его Андрюшка, а перед массивным колесом батареей выложены бочком все его бидончики. Сердце Миши было разбито. Вспотел бормотун, слизнув с трясущейся губы соленую влагу, округлил глаза и запричитал: — Бидончики мои! Да в них же молочко есть! Что же ты…что… что ты собираешься…неужто ты… А Андрей газанул и раздавил первый бидон, расплываясь в злобном оскале. Мишка замер, вытаращившись на покореженный металл — не мог он поверить, что Андрюшка с ним так… А Тракторист из окошка выглянул и крикнул, не скрывая глубочайшей обиды в голосе: — Что ж ты, Мишаня, по рукам, значит, пошел? И это после всего, что было? Я, значит, девок всех отшил, и не мацаю их сисек больше, только тебе весь отдался, и перед мужиками ответ держу, что милуемся мы с тобой по сеновалам, вся деревня гудит! А ты… — Клевета, Андрюш, клевета! — поднял глаза бормотун, захлебываясь несправедливыми обвинениями. Не поверил трахторист, завел снова трактор и поехал медленно, вглядываясь в перекошенное лицо дрожащего бормотуна. Тот совсем окосел, глаза налились ужасом, растянул пухлые губы, обнажая пустоту в деснах, только под колесами трактора послышался скрип сминающегося металла — второй бидончик безжалостно смяло. Взвизгнув, бормотун не выдержал и кинулся под колеса. Трахторист, никак не ожидавший такого, вдавил тормоз и чуть из роли мстителя не вышел, так ему самому больно стало Мишку униженного видеть, что телом своим треклятые бидоны закрывает и ревет в голос, как белуга. Заглушив мотор, Андрей спрыгнул вниз, нависая над воющим Мишкой: — Маньку за сиську кусал?! — Не кусал, богом клянусь не кусал! — А бухалтеру нашему яйцы лизал?! — Что?! — вскрикнул бормонун, — да никогда, Андрюшенька, никогда! — Мужики видали, как я милуюсь с тобой! Зачмырили, конечно, но я-то носы им порасквасил, чтоб лишнего не болтали! Я ж думал, Мишка, у нас с тобой по-настоящему все. А бухалтер наш что выдал мне, а? Что каждая корова в селе знает, как бормотун с хера на хер перепрыгивает, Миша! Даром, что дураком прикидывается… Говорит, морду жалобную строил, просил рот его молочком заполнить! Давай, Мишенька, вставай в уголок, становись и смотри, как я по бидонам твоим поеду… Трахторист уж было собрался снова в трактор забраться, да бормотун кинулся ему в ноги, припал к перепачканным сапогам и давай рыдать: — Нет! Не надо! Я все…я все сделаю, все сделаю! — Да ты уж все уже, что мог, сделал, Мишаня, — горько прошептал трахторист, но сам замер в нерешительности. Не мог он смотреть, как Мишка его плачет, как сопливые пузыри носом дует, и вязкие слюни по подбородку пускает. — Что же ты, Андрюшенька… так со мн-мной-то, а? — подвывал бормотун, — кому-то там пов-верил, а мне не в-веришь?! Я ж со всей душой, Андрюшка, со в-всей душой к т-тебе! Больно мне, что не в-веришь! Миша обессиленно отпустил штанины, в которые было вцепился, чтоб остановить Андрея, сполз на пыльную землю и, подрагивая после истерики и все еще подвывая, стал сгребать раскатившиеся бидоны под себя, укрывая от опасности, будто детей родных. В груди у него запекло так, защемило, не стерпел трахторист и опустился на колени, отрывая бормотуна от бидонов за плечи. Бормотун сопротивлялся, отбрасывая лапы предателя, но был так вымотан, что куда уж ему бороться — прижали его к широкой груди, и огромная ладонь сильно надавила на грязную макушку. Миша потерся мокрым лицом о ткань майки-алкоголички, шумно вдохнул родной запах пота и сена и притих, шмыгая носом в мясистую сиську. — Мишут, ну что ты… не кусал Маньку? Напиздела, шлендра, да? — Напиздела, Андрюш, — шепнул бормотун. Трахторист откинулся спиной на колесо, ноги пошире раздвинул и уложил бормотунчика на себя, чуть поглаживая по раздражению на свежевыбритых скулах. — И бухалтерские яйцы, получается, не лизал? Миша отрицательно промычал, а потом добавил: — Только твои, Андрюш, только твои лизал. Ладонь скользнула по впалой груди, чуть сжала кожу под растянутой майкой и, зацепив край, задрала его повыше, обнажая подрагивающий живот. Крупные пальцы помяли тонкие складочки и закопались в волосатом пупке, выуживая оттуда какой-то пух. — И что же, по хуям не прыгал? Миша вскинулся, вылупился покрасневшими глазами и задрожал подбородком. — Да чего ты, Андрей, говоришь такое! Какие хуи?! Ты ж меня знаешь, Андрюш… я б если и попрыгал, только на одном… на твоем бы. Ух, как попрыгал бы. — А теперь… — трахторист еще чуть всковырнул пупок, скорее от смущения, чем из желания что-то оттуда достать, — теперь-то, наверное, и не захочешь… я ж, дурак, поверил этим болтунам, когда надобно было к тебе бечь… так расстроился весь, Мишка… И бидончики твои подавил… Миша подтянул к себе ближайший бидончик, обнял в обе руки и прижался спиной к трахтористу, вздыхая полной грудью: — Ну, извиняйся, Андрюшка, я, может, смогу простить, если постараешься. Трахторист хмыкнул тихонько, мурлыкнул в торчащее ушко и быстренько стянул треники с худых бедер, насколько рук хватило. Мишка не сопротивлялся, даже наоборот, пятками уперся и ягодицы поднял, но сам помогать не стал. Треники так и остались над коленками, но трахтористу и этого было достаточно. — А что же мне теперь сделать, Мишенька, чтоб ты простил меня, а? Может, Зорьку доить за тебя и молочко тебе таскать каждый день? Теплые ладони погладили сухую кожу на животе, пальцы чуть сжали жирок, рыбий, как выражался трахторист, поскребли по спутанным волоскам в паху, вороша их, чтоб вспушились облачком, и нырнул между ног, сгребая яички. Миша тихонько вздохнул, откинувшись на крепкое плечо. — Я Зорьку-то и сам подоить могу. У нас с ней… своя связь. — Ммм, — отозвался трахторист и почесал Миху под мошонкой. Бормотун неловко раздвинул ноги и заулыбался — приятно, что Андрюшка трогает его, нежно ласкает и шепчет всякое. Ладонь поднялась выше, погладила мягкую, длинную плоть — гордость бормотунчика, пощекотал щель в выглянувшей из крайней плоти головки и собрал капельку на палец. — Может, баньку тебе достроить, а то уж несколько лет полуразрушенная стоит, гниет без дела… Трахторист смачно облизал с пальцев смазку, наблюдая за отрешенным взглядом бормотуна в потолок. Тот прижимал к себе чертов бидон и молчаливо пялился в деревянные балки потолка амбара, и только сбивчивое дыхание из чуть приоткрытых губ выдавало его возбуждение, да потихоньку наливающийся кровью член, пускающий тоненькие капельки смазки. Андрей собрал немного слюны и размазал ее по все еще расслабленному члену, поглаживая бережно, но настойчиво. Взял в кулак крепенько, оттянул по длине и снова по бедрам погладил. — Может, бидончиков тебе новых с городу привезти? А, Миш? Хочешь новых бидончиков? Член Миши совсем напрягся, заинтересованно подрагивая, и Андрей шумно задышал в торчащее ухо, поднес свою ладонь ко рту бормотуна, чтоб тот размашисто лизнул, еще и еще, что Миша охотно сделал, отвлекшись от созерцания потолка на минутку. Активно включился, в общем. Собрал во рту побольше слюны и сплюнул, и трахторист поскорее нырнул ладонью обратно к члену, прихватил его и стал размашисто дрочить. С оттяжечкой, как себе. Второй рукой почти насильно отнял бидончик из цепких рук, отставил в сторону, накрыл плоскую грудь и стал большим пальцем теребить темный сосочек под майкой. Бормотун вцепился освободившимися руками в крупные колени до побелевших косточек на пальцах, растекаясь в ласковых объятиях. — Да, боже хочу, Андрюш, очень хочу, — шептал бормотун, аж захлебывался словами, подаваясь навстречу мозолистой ладони. Влажные звуки торопливой дрочки и мишкины хриплые вздохи ласкали слух — Андрею нравилось, что Мишка обычно пыхтел, сопел, но держался в основном молчком, но как оргазм подкатывал, так стоны и лились из него, такие душевные, с придыханиями во всю грудь, будто девичьи. Хоть Мишка и таранил Андрея своим членом, но по-настоящему нежным цветочком из них двоих однозначно был бормотун. Вот и сжимался трахторист на нем покрепче, чтоб послушать, как Мишка сладко дышит ему в холку и бормочет тоненьким голоском. Пощипав левый сосок, пальцы сместились к правому. Бормотун весь извелся, изтерся об Андрея, будто уж на сковородке, и хныкал хрипло на радость трахтористу. — А может, Мишенька, прокатить тебя на своем члене, а? Или дырку в зубах твою по назначению использовать? Ух, отшлепал бы тебя по губам, Мишка. В доказательство трахторист толкнулся своим крепким стояком куда-то спину сползшему Мише, подтянул его за туловище повыше, и сгреб мохнатую мошонку в крепкий кулак, чуть оттягивая. Миша пискнул тоненько и задрожал, выплескиваясь горячими струями спермы себе на живот, а Андрей его обнял нежно поперек живота, чтоб получше прочувствовать, как Мишка вздрагивает, лизнул мочку уха и зашептал сбивчиво: — Хорошо, Мишенька? Понравилось? А может, ты хотел бы… И запнулся, и замолчал. Помямлил что-то на манер бормотуна, и растер ладонью остывающую сперму по впалому животу. — Что, Андрюш? Что хотел бы? — повернулся бормотун, моргая осоловело — довольный, как слон. Простил-таки. Трахторист мазнул носом по кромке уха, целомудренно чмокнув нежную кожу за ухом. — Может, хотел бы ко мне перебраться, Мишут? У бормотуна аж глаза заблестели. Еле сдерживая счастливую улыбку, он все-таки сверкнул беззубыми деснами и ткнулся в потную шею смущенному трахтористу: — Так может… это… ко мне лучше? И амбар твой ближе, и баньку достроим, а?