Одними дорогами

      — Вот, милздарь, держите-с… — Толстые, словно сардельки, пальцы подрагивая в благоговейном трепете опустили на дубовую столешницу небольшой кожаный мешочек.       — Что это? — Кожа мешочка была глубокого винного цвета, а замшевые шнурочки, которые перетягивали его, на пару тонов светлее. Новенький аксессуар терпко пах чем-то неуловимым, много разных запахов перемешались и пощекотали ноздри: хвоя и цитрус, дорогой коньяк и древесные нотки, а еще… Табак.       Пальцы невольно прошлись по швам на боках мешочка и вышивке на пухлом тулове.       — Всё, что может понадобиться для работы новичку, вроде вас, уважаемый. — Тучный мужчина по другую сторону деревянного прилавка брезгливо скривился, осмотрев дешёвенький нарядец нежданного визитёра. — Всё и даже больше.       Мешочек с запахами был куда более вместительный, чем могло показаться праздному обывателю. Совсем обычный, ничем не примечательный, кроме замысловатой вышивки в форме цветка, кожаный кошель, коих пруд пруди, на деле был настоящим вместилищем чудес. Маленький, размером с кулак, но вмещал в себя сотни разных приспособ: кусачки по металлу, топор, зубило, коса, черные хлопковые нитки и игла, сонный порошок, ежедневник, перо, чернильница и гаечный ключ с трещеткой и еще с деток писпособ. Неожиданный набор, возможно, но все эти предметы необходимы любому уважающему себя посланнику судьбы. Кожаный мешочек крепится к поясу и служит ещё и пропуском туда, где не место обычным людям. Жнецы, или как простой люд незамысловато зовёт служителей — проважатые.       Если хорошенько приглядеться, то можно заметить, что на смуглой коже рук джентельмена за прилавком бугрятся старые шрамы. Прикрытые, частично, ремешком от часов, они внушали ужас. Широкие и неровные, словно запястья пытались отпилить.       — А от этой работёнки можно отказаться? — Без особой надежды спросил вчерашний ребёнок, совсем еще юнный парнишка, не далее чем вчера шагнувший одной ногой в третий десяток.       — Милсдарь, на вашем месте я бы обязательно передумал. Ничего путного ждать от сомневающихся особ не приходится. Они, знаете ли, как ветренные барышни… Фьють и все… Тю-тю! — Харизматичность этого весьма крупного мужчины впечатляла, а его движения были плавными и грациозными, гомкий голос мелодично рокотал где-то внути пышных телес. Потеряв к юноше интерес, он нацепил на переносицу очки с потертой временем позолоченой оправой, принимаясь пересчитывать прямоугольные карточки с маленькими фотографиями людей и подписями к ним. Некоторые фото были перечеркнуты красным или сини, но значения этих отметок юноша не знал. Одна из карточек, та что ближе всех была к краю, ускользнула от испещреных шрамами рук и плавно опустилась на пол. Тимофей, тот самый юноша, уже наклонился чтобы поднять её, но та отлетела, чуть дальше, в сторону выхода, словно с другой стороны её кто-то невидимый тянул за верёвочку. Сделав ещё шаг, чтобы поймать ускользающую фотокарточку, он едва успел отдернуть руку, спасая пальцы от начищенного до блеска ботинка.       — Отказаться можешь от места в трамвае. — Незнакомец наступил аккурат на уголок трепыхающейся фотографи. — Если тебя выбрали для этой работы, значит обратной дороги нет, если не хочешь раствориться в пустоте или стать фантомом, конечно…       Взгляд незнакомца был тяжелым и тусклым, в серых глазах плескалась вековая усталость.       Откуда-то снизу послышался отчаяный писк и брань. Тимофей недоумённо заозирался, пытаясь понять откуда летят ругателства, и не сразу заметил, что хмурый незнакомец поднял карточку. Пару раз встряхнув, он взглянул на неё внимательнее. Из небольшого прямоугольника фотографии торчали ноги… Коротенькие, не блиннее мизинца, и кривые, какие бывают у больных рахитом.       Глаза Тимофея полезли на широкий, не обременённый чёлкой лоб, стараясь занять самые выгодные для обзора места, а целюсть предательски отвисла, не в силах удержаться на месте.       — Это… Это…       — Это мелкая пакость, которой удалось выбраться с той стороны. Жадик, забери эту мерзость, — цепкие пальцы протянули карточку ни чуть не смутившемуся хранителю прилавка.       — Не вышло, милсдарь, — только и произнёс он, убирая карточку в стопку таких же.       — И ч-ч-часто они так о-о-оживают? — Лицо Тимофея будто обескровили, синяки под глазами стали темнее, а ладони взмокли и похолодели. Слышать о разного рода сущностях из краткого инструктажа и видеть в живую, все равно, что учиться плавать в пустыне.       — Частенько. Заканчивай тут, жду снаружи. — Круто развернувшись на каблуках, незнакомец бодро зашагал к огромным вращающимся дверям, исчезая из вида.       — Он всегда такой кислый?       — Да он сегодня душка, тебе ещё доведётся увидеть его по-настоящему кислую мину, дорогуша. А теперь брысь! Альберт ждать не любит.

***

      Промозглая сырость конца октября вперемешку с проливными дождями и запотевшими стеклами навевает грусть. Осень виновата в том, что люди грустят больше или это они сами переложили на нее ответственность — не так важно. Действительно несчастный человек несчастен в любое время года. Порой в душе очень пусто и холодно.       Чувство невероятной силы охватывает все естество и прошивает насквозь, опутывая страхами словно нитями. Боюсь быть забытым и покинутым, словно вчерашняя газета на лавочке в полупустом дворе, вымокшая под каплями косого дождя.       Чувствую себя оторванным.       Оторванным от людей, от близких, от всех кто вокруг. Кажется, что все связи оборванны и не получается найти ниточки что ведут к людям, даже самым родным. Не знаешь с чего начать разговор и о чем говорить, хотя хочется очень. Чтобы почувствовать что они все еще твои, с тобой. На одной волне и слышат тебя. Это как желание коснуться ключей в сумке перед уходом из дома, чтобы убедиться что они не забыты и ты всегда сможешь попасть домой. Что не придется стоять перед закрытой дверью и без конца нажимать на кнопку звонка, в ожидании, что тебе, наконец, откроют.       Ровно такое же желание коснуться души другого человека появляется, когда хочется внезапно сказать «Люблю» или тронуть губы в нежном поцелуе. Без страсти и языка, а что бы почувствовать тепло. Когда хочется сказать хоть что нибудь, что бы согреть адресата глубиной своих чувств. Особенная горечь, когда сказать нельзя. И вот ты стоишь с протянутой для касания рукой, робея и бледнея, сжимая похолодевшие пальцы до белеющих костяшек и с трудом проглатываешь горький ком.       Что чувствуешь в эти моменты? Бездонное одиночество.              Беспросветную вину за то, что эти чувства холодят грудь. Чувствуешь ту зияющую чернотой пропасть, в которую боишься упасть. Ветер-гонец подталкивая к краю, задорно смеется, не понимая той тяжесть, что мешает сделать шаг навстречу или убежать вовсе. Вот стоишь ты на этом перепутье и все родные свои люди кажутся чужими и такими далёкими. Кажется ты им не нужен и не интересен, пока не замечаешь приветливую улыбку на устах. Силуэт на той стороне пропасти вновь обретает краски и протягивается нить, связующая души и позволяющая перенестись в объятия. Вновь даёт почувствовать тепло, радость, единение. Исчезает это болезненное одиночество и почва под ногами не осыпается, норовя расширить пропасть. Но что делать если так страшно сделать первый шаг и окликнуть родную душу? Что делать если еще страшнее сделать шаг назад и позволить сделать выбор человеку на другой стороне?       Я всего раз за жизнь признался в своих чувствах, десятки раз говорил себе о том, что зря признался и вдвое больше раз говорил, что повторил бы это снова.       Раньше, когда я был куда более юн и свеж, я не предавал большого значения своим чувствам. Юношеский максимализм говорил мне о каждом всплеске эндорфина — «Вот оно, приятель! Это любовь…». И обманывался я с той же лёгкостью, с какой верил внутренним ощущениям. Каждая новая казалась настоящей и уж точно, на этот раз, единственной. Но, к счастью или наоборот, любовь глубокую, вдумчивую и выворачивающую на изнанку, я встретил куда позже, чем хотелось бы. И осознал ее тогда, когда не хотелось бы никогда, безвозвратно потеряв.       Это история не о тех трёх милых барышнях с нелёгкими судьбами, а о чувствах, что рождались в душе и умирали там же. Однажды кто-то мудро заметил, что любовь — это разлука с одиночеством. Разлука же с любовью подобна маленькой смерти. И тем горше эта смерт, чем больше понимаешь что умирает любовь к себе. Начиная хвататься за уходящие чувства, словно утопающий, судорожно загребает воду побелевшими пальцами в попытке ухватиться за спасательный круг, осознаешь как все тщетно и только быстрее тонешь.       Каждый барахтающийся страдалец хочет спасения. Но умеет ли он быть за него благодарным? Не всяк и вспомнит, чья рука на самом деле вытянула за мокрый бушлат проблем, что своим весом тянул на дно. Без причитаний, стенани и нотаций, сухо и холодно процедив сквозь зубы слова проклятия.       — Да как же это все осточертело… — Послышался задушеный раздражением голос за тонкой гипсовой стеной.       Как же я согласен… Осточертело. Холод подушки рядом и бесконечная широта кровати, в поисках края которой, кажется, можно состариться, никогда не найдя уютного тепла. Осточертели эти крики за стеной, женско-детские истерики, перемежающиеся с грубыми мужскими окриками, что мешают спать воскресным утром. Осточертела неопределенность, за которой прячется дьявол, раскидывая свои мелочи. Осточертело чувство, что самое главное, что было в жизни, потеряно и не вернется та прежняя легкость.       Огромный ком усталости растет десятки и сотни дней, размывая их и вытягивая яркие ниточки из клубка, оставляя только серую колючую массу. Эта масса давит, наваливается огромным липким сгустком, медленно растекаясь по телу, холодя и затекая между пальцем. Отвратительная и коварная безисходность заполняет своими чавкающими сгустками все пустоты, где когда-то было живо тёплое чувство. Холодная слизь забивает ноздни и проникает в раскрытый для последнего вздоха рот, заполняя глотку, пока безсильные злые слёзы медленно текут по белеющим щекам. Тонкие кривые дорожки соли тянутся от уголков безжизненных глаз до ушных раковин, противно холодя.                     — Проклятье! — Холодные капли стекают по вискам и спине, щекоча кожу. Онемевшие пальцы покалывает десятками игл от неловкой попытки нашарить выключатель на стене возле кровати. Прошитые болью мышцы противно ноют. — Да сколько можно…       — Сколько нужно, сынок.       В груди юноши громко стучало то, что иногда называют виновником любовным страданий. Сердце заполошно выстукивало азбукой Морзе мольбу о тишине и покое в единственный выходной, увы, бесполезно. Выходным этот день был лишь номинально, в любую минуту срочное дело могло привести в стены Тимофеевой квартиры хмурого мужчину с именем Альберт.       Альбер вот уже почти три месяца был наставником юноши, учил премудростям и тонкостям профессии. По крайней мере должен был… На деле же он ворчал на неопытность и нерасторопность мальчишки, изредка хмыкая, что можно было расценивать не иначе как похвалу, потому как за этим нечленораздельным звуком не следовал подзатыльник. Если появлялась работа, то Альбер появлялся на пороге кухни, ванной комнаты и даже туалета, если того требовала срочность. Благодарен был Тимофей уже за то, что хотя-бы справить все свои дела он дозволял.       — Так и помереть не долго! Прекратите врываться без спроса!       — Спросил, ты не ответил.       — Я спал… —       — Досадное упущение, за окном уже шесть утра.       Тим заскулил обреченно, приглушая звук подушкой. Как бы сильно ему не хотелось чтобы Альберт слегка придавил подушку сверху — это лишь доставит ему садистское удовольствие, Тим в этом уверен. Радовать наставника способом убиения наставляемого — моветон, потому придется соскребать разбитое после вечернего спаринга тело с кровати и топать в душ.       — Можешь не торопиться, происшествие здесь не далеко, но не рассусоливай, намывай свои паховые кудряшки быстрее.       — Боже, вы сегодня в ударе, держите в узде своё безудержное веселье! — Провальная попытка поддеть напоролась на острый, как лезвие танто, взгляд Альберта. Мужчина вальяжно расположился в кресле напротив кровати, при каждом движении оно натужно поскрипывало, намекая, что скоро развалится вовсе. Раскрыв свой ежедневник с потресковшейся от старости кожей, Альберт Еренингер принялся сосредоточено выводить что-то на пожелтевших местами страницах. Сегодня его пишушей подругой была обычная шариковая ручка. В редкие дни страниц его старенького блокнота, по коже которого трещинки расползались вдоль корешка, создавая причудливый узор, касалось что-то кроме старого доброго пера.       "Стало быть, сегодня именно такой день..." - промелькнуло в голове Тимура.