Колдунья-весна

      И сколько бы ты не красилась в блонд как бессердечная стерва, сколько бы слоев штукатурки не покрывало твое лицо… И ты прячешься за косметикой и шмотьем, длинными ногтями, острым языком, ножами и стрелами (боже, кто сейчас стреляет из лука?)       И ты поешь песни, смеешься, люди любят тебя, а ты не любишь никого кроме той что люблю я и по этой тонкой струне, что натянуто в голове звенит до приступа мигрени — мы сходимся в середине как канатоходец Ницше. И твой дом — твоя крепость, и мой.       Разрушенные башни, брошенные бастионы. Мы как-то внезапно оказались на одних руинах.        И твой театр одного актера кланяется и заканчивает спектакль. Публика уходит, а меня пускают за кулисы. Здесь пахнет хвоей и деревом, почему-то землей.       Она смывает грим и оказывается сразу какой-то очень маленькой до жалости. В моей матроске заляпанной шоколадом садится на поли водит по листу в трансе художника или безумца.       — Бомжара чумазая, — говорю, смеюсь. Почему-то улыбаюсь.       Она смеется в ответ и это так странно — мне кажется, год мы могли улыбаться только через невероятное усилие — силиконовая маска — все эмоции, не больше.       — Какао на кухне, — говорит она невпопад.       — Я вообще-то голодный.       — Там есть вчерашняя пицца.       — Понял. Где выход я помню, не утруждайся.       — Я вас понял, — она еще отрывается от своей картины и я чувствую от странное удовлетворение от ее приоритетов.       Мелкая бомжара что-то сочиняет из риса, курицы и соевого соуса, ставит передо мной тарелку и уходит в ванную.       Выходит в одном полотенце и я вижу…       — Это… шрамы? — голос падает по-предательски. Вообще-то я совсем за нее не волнуюсь.        Она смеется, сбрасывает полотенце, а смущаюсь почему-то я.       — Тату, ты чего.       Она оказывается как-то слишком быстро очень близко и смотрит своими серыми глазами с желтым центром…

И я вижу как

в них разбивается

стекло

      и небо отражается в осколках, и кровь изо рта, и кровь между ног, и крик между стен и вой пострелянного хищника, луна смеется и светит так ярко что слепит…

      Сам не замечаю как глажу ее по щеке, в глазах вопрос, но она уже все поняла.       — Спать марш.             — Картина…       — Спать.       Она не спорит, телефон я тоже забираю.       Где-то в четыре утра нас будет тонкий луч солнца. Это время — хуже всего, в нем так стеклянно звенит одиночество, и начинают петь птицы, каждой бы открутил башку.       И мы синхронно тянемся друг к другу. Мы не пара мы просто два зеркальных призрака пустых и мертвых это уже привычка это уже закон.