Forget-me-not

До рассвета примерно два часа. Почтенная часть города видит десятый сон, но я никогда не была «почтенной частью города». Здесь лица перекошены от хмели и повсюду запах алкоголя — сердито дешевого и резкого. Здесь глаза не глаза, а красновато-пыльные стекляшки. Здесь жизнь замирает ровно в шесть утра — время закрытия бара. Здесь у нимф взгляды пустые-пустые, а губы клубнично-приторные. А здешние монстры появляются в одиннадцать вечера. А здешние монстры курят и куют свое счастье в общагах и коммуналках. И я — здешний монстр, как бы не хотелось убеждать себя в обратном. Дверь за мной захлопывается, я снова на улице, пустой и длинной в обе стороны. Рядом уныло помаргивает вывеска этой тошниловки, гордо названной «баром». И я бы хотела сейчас, чтобы ноги утянули меня домой, оставляя за гордо расправленной спиной все ошибки прошлого. Я бы хотела выйти навсегда. Но нет, я вышла покурить. «С таким напором в курении я и до сорока не доживу» — печально размышляю, пока барабан зажигалки щелкает и летит искрами. Первая затяжка. «А мне и не надо» — решение пришло до того ладное и логичное, что я слегка повеселела. Голова стала легче на три пуда и я почти смогла улыбнуться. В голову неожиданно ударили воспоминания и мои губы дрогнули, лишаясь отблеска глупой радости. Пару дней назад я так же стояла на крыльце и курила. Пару дней назад мне пришлось столкнуться с ней.

***

В волосах совершенно правильно и игриво запутались солнечные блики. От солнца, особенно-рыжего и мягкого, каким оно бывает только в сентябре, под ногами плавились ступеньки. Рассматриваю каждую трещинку в них, удивлясь тому, как их много, затягиваюсь и выпускаю дым в синее, от края до края, небо. Окончательно решаю порвать отношения с кроссовками. Идиллия прервалась неожиданно. – Шин Рюджин! – меня грубо схватили за плечо, чужие пальцы попытались выбить из пальцев окурок, но я уворачивалась с ловкостью жонглера. Я отборно проматерилась себе под нос и наконец повернулась, чтобы разглядеть, кто же, черт возьми, осмелился ко мне подойти. И тут же к носу липнет цветочно приторный, совершенно не подходящий этой женщине запах духов, а к горлу подступает легкая паника. Проблема была не в сигаретах, не в том, что меня поймал преподаватель, а в том, что меня поймала именно она — Ли Чховон. Взгляд истерично стучится обо все вокруг, лишь бы не об нее — об острый угол ее юбки-карандаша, об её круглые, красивые коленки, о внушительный вырез декольте… нет. Нет. Нет. — Какого черта, Шин? Ты обещала и мне и своей матери, что завяжешь с этим, — её нервный взгляд стукается о мой — показушно дерзкий. Ли Чховон, находясь в своем преподавательском обмундировании, усердно машет своей окольцованной ручкой, ловчась выбить из моих пальцев сигарету. Я замерла на секунду, будто ударенная молнией, и тут же отправила никотиновую палочку щелчком в кусты. Красный огонек проделал небольшую дугу и затих где-то в зарослях шиповника. — Тогда речь шла о травке. Что тебе сделали сигареты, а Мисис Ли? — буравлю ее усталым, даже откровенно заебанным, взглядом, нервно перебирая пальцами в краманах, чтобы только она не заметила. — Соблюдайте субординацию, Шин Рюджин, — непривычно эмоциональная, она почти тряслась, видя абсолютное и даже слегка насмешливое безразличие на моем лице. Забавно, а всегда думала, что именно за эту дерзость, самоуверенность и мальчишескую угловатость я ей и приглянулась, именно из-за этого задержалась в статусе её «любимой зверушки» подольше, чем все, кто был до, — Если так будет продолжаться, то тебя могут отчислить, а я обещала твоей матери… — Да что ты заладила? Все «Мать, мать, мать, мать…». Когда я сбежала из дома моей матери было абсолютно плевать. Она только счастлива, что я не мозолю ей глаза. Так что плевать мне. Абсолютно. Говори, кому хочешь, я ведь знаю, что ты не скажешь, — я замерла, совершенно оглушенная собственными словами. Ли Чховон безмолвно отковала и закрыла рот, совершенно не в силах мне ответить, точно рыба, выброшенная на берег. Мы смотрим друг на друга еще с пару минут. Я ужасно хочу курить, но пальцы становятся почти резиновыми и вот-вот выгнутся в обратную сторону. Ли Чховон старается дышать размереннее, нервно теребит кольцо на безымянном пальце. — Я не хотела, — из её уст получается как-то уж до неприличия бездушно, но я не обращаю внимания, киваю растерянно и треплю синий бардак на голове. И она манит меня рукой. Моментами, я считала, что она ведьма. Ведь невозможно так, чтобы только один взгляд и в голове — манная каша, кисель, чтобы ноги дрожали, а к горлу подкатывала рвота при одной только мысли о ней. Я подплываю ближе, сохраняя между нами достаточное расстояние для вдоха. Могу максимально разглядеть её: высокая, статная, все выдает в ней породу, сдобренную тридцатилетним возрастом. Постоянно крутит на пальце кольцо, демонстрирует, что глубоко замужем. Я чертовски не хочу стоять рядом, но и не могу уйти. — И всегда ты так, Шин, — её пальцы нежно убирают за ухо ворох моих растрепанных волос, взгляд скользит по моим относительно свежим царапинам. И ощущается это настолько неправильно, что я хочу отшатнуться, но не позволяю себе этой слабости, — Ну как же тебя опять угораздило? Всегда в самое пекло лезешь. Драки, сигареты. О нормальный жизни думать не хочешь? — её голос обволакивает и душит одновременно. — А ты только и ищешь возможности меня осадить? — огрызаюсь, зная, что этим только сильнее провоцирую её. — Вот и снова ты кусаешься, — ее улыбка пропитана рафинадом. И я больше не верю её улыбкам, — и цара-апаешься, — а звон ее смеха звучит горлышком бутылки.

***

Тяжелая дверь резко дернулась и выплюнула на меня одного из монстров толпы — потрепанного вида парня, видимо, тоже студента. От испуга я выпустила сигарету из негнущихся пальцев и та, совершив короткий пируэт пикировала точно в лужу. — Мудила, — прошипела я, когда нарушитель (не)спокойствия торопливо вспрыгнул на бордюр и, покачнувшись, резво засеменил прочь. Я замерла, неуверенная, полностью растерявшая свою спесь и наглость, полным недоумения взглядом провожая его силуэт. Дверь хлопнула второй раз, чуть не пришибив меня вновь. Вслед за парнем выпорхнула растрепанная девушка, чертыхаясь и на ходу снимая шпильки, видимо готовясь зарядить ими в затылок беглецу. Тот обернулся и бросился бежать куда более резво. В его спину зазвучали ругательства, многочисленные «Да за такое мой отец тебя…» «Я думала мы…» «А ты!», крики-вскрики и ругань разлетелись между домами. А город всасывал их силуэты, как сладкие пилюли, растворял в себе. Я еще недолго смотрела им вслед, окончательно повеселевшая. Решив закрепить успех алкоголем, не начиная новую сигарету, я ввалилась внутрь, прямиком в теплый желудок клуба-бара-тошниловки. Желудок дыхнул на меня теплом и удушающей смесью духов и дезодорантов. — О, Шин, какая встреча, — я обернулась на оклик. Знакомое нагловатое лицо ничуть не изменилось с тех времен, когда я видела её в последний раз. Разве что светилось иначе: неприкрытым раздражением. К плечу моей знакомой тут же приникла какая-то низкорослая девушка. «Видимо её новая пассия» — заключила я. — Кто она? — разобрала я по губам вопрос незнакомки. — Моя бывшая, — нахальные губы знакомой дернулись в легком отвращении. Чертовски понимаю тебя, сама ненавижу это слово. Как только я приблизилась, на нагловатом лице проступило что-то подобное дружелюбию. Или скорее тому, что отчаянно пытается быть на дружелюбие похожим. — Решила меня познакомить со своей любовницей? Какая честь, — не дожидаясь неловкого приветствия и без лишних церемоний, я дернула головой, выразительно проговаривая «любовница», всем своим голосом намекая на что-то низкое и грязное, — Надеюсь ты сняла свой пирсинг, — я сочно подмигнула парочке, уже собираясь уйти, развернувшись на пятках, но не тут то было: «любовница» соизволила заговорить. — Нет, она все еще царапает меня, когда мы целуемся, — торопливо, даже сбивчиво, почти, как автоматная очередь. — А ты про этот, — снисходительно улыбаюсь, — Тогда тебе повезло, видимо, дальше поцелуев у вас не заходило. Теперь сбегать нужно было немедленно, если только я не хотела испытать на себе гнев моей уже-не-благоверной. К губам приклеилась гаденькая улыбка, а походка неосознанно стала легче и пружинистей. Впрочем, оставаться одной мне везло недолго. — Рюджинни, а мы уже думали морги обзванивать! — на плечо опустилась тяжелая ладонь и в лицо ударила лучезарная улыбка моего дружка-раздолбая с потока, — удачи нам с сегодняшней алкогольной интоксикацией, — он подмигнул, заверив меня, что это заведение я не покину в сознании. — Не меняешься, — щурусь лукаво и усмехаюсь, — такой хороший, аж тошнит. — Ничего себе, комплимент! — он всплескивает руками и тянет меня к барной стойке, чуть ли не отрывая от меня руки, — Срочно надо отметить, — его слегка визгливый голос рассеивается в чужом смехе и музыке. По ушам ударила какая-то то ли корейская, то ли американская новомодная попса, я не вслушивалась. Моя рюмка стремительно наполняется текилой и тут же падает прямиком мне в желудок. Нас, как мухи лампочку, облепляют всякие недо-знакомые, полудрузья «ну мы, помнишь, виделись там-то там-то, а помнишь, ты еще сказала, что у меня ублюдские носки, ха-ха, смотри, я теперь без них!» и улыбаются, не скупясь, и мне подливают все больше и больше. — Не, Рюджин, не выношу видеть тебя трезвой! — заключает кто-то и все разом поддерживают фразу звучным хохотом. Мои втрое более разговорчивые от алкоголя губы чуть ли не роняют оглушительное: «Я тоже» Полтора часа до рассвета. Через пару рюмок раздались смутно знакомые мотивы какой-то культовой песни и уже порядком хмельная толпа вокруг нас неожиданно рассосалась, и мелькала уже где-то у танцпола. Мимолетное желание присоединиться исчезало, стоило только взглянуть на комок шевелящихся под музыку уродцев. Топчат пол и что? На душе и так паршиво, что хоть удавись. Бесят эти танцы. Большей неожиданностью стало то, что мой собеседник остался сидеть рядом. Он — дважды попадавший в полицию «за излишнюю веселось», вечно первый хоть в танцы, хоть на расстрел, сейчас сидел по-монашески опустив голову, изучая мыски своих кед. На душе стало легче. Не у одной меня, видимо, под ребрами — снегопад и белая пустошь, в голове — хтонь и липкое чёрное марево. Не у одной меня в квартире воздух вечно накаленный. Не у одной меня сознание путается, мысли каменеют, тянут куда-то на дно, не давая вынырнуть из этого морока. Все же радоваться чужой грусти — самая человечная из черт. Я почти готова клясться, что не будь я в раздрае и не будь я смертельно пьяна, не обратила бы внимание на чужое поникшее лицо и даже будто бы потускневшие на три тона глаза, но сейчас мне просто необходимо, катастрофически нужно забить голову чужим, сложным и липким, грязным и смущающие личным. Чем. Блять. Угодно. — Че такой грустный? Тусить идешь? — показательно поднимаюсь и хватаю его за рукав. Улыбка моя выходит фальшивой, точно приклеенной к тоскливым губам. — Не, Рюджинни, я в состоянии хрупкого душевного равновесия и, — икнул, замялся и выдохнул чуть обреченно, — ничто меня из него не вытащит. — Тебе мышьяка что ли в рюмку подсыпали? — и я с полной серьезностью беру его рюмку, разглядываю долго так, почти комично, как самый настоящий следователь, — Кстати, а где твоя блондинка эта, с которой ты половину лета протаскался? — и… в точку! Вижу как его лицо кривится в легком отвращении и мои губы чуть ли не подводят меня очередной раз за вечер, почти растекаясь ухмылкой. — Она, — не определено кивает, мнется. Я подсаживаюсь ближе, подпираю ладонью свой острый подбородок. — Что она? — изображаю готовность слушать, в то время, как решительно думаю лишь о том, как я выгляжу в данной позе. — Какая уже разница, — отмахивается, но я-то чувствую, что еще секунда и ледяная броня спадет. — Да так, хотелось послушать про чьи-то сахарно-хорошие отношения, не бери в голову. — Нихера они у нас не такие были. — А какие? — прячу навязчивую улыбку в судорожном выдохе. Очаровательно легко разговорить пьяного человека! — Ну знаешь, как это бывает? — ничерта я не знаю, но киваю, будто бы со знанием дела, вся обращаясь в слух, — Да норм всё у нас было, месяца два по подъездам жила наша любовь, — до того он сахарно и даже пренебрежительно протянул это «любовь», что мне захотелось то ли закатить глаза, то ли нахмуриться, — а тут переспали пару раз и она заладила «ой а что дальше?» «а мама про тебя спрашивала» и всю эту взрослую херь. — А потом? — А потом это прям вечно началось: подъезд, секс и сразу после «а кто я тебе», а то, а се, — он распалялся все больше и больше с каждым словом, а к концу, до того изгалился, чтобы передразнить уже-не-свою-блондинку, что умаялся окончательно. На покатом лбу выступила испарина, парень пятерней зачесал назад вихры своих жестких волос. Музыка начинала надоедать, а воздух был липкий и плотный, как кисель. Неоновые вывески, безвкусно оформленные кирпичные стены — все начало неумолимо тянуться к земле. Точно, все это пространство мечтало во мне утонуть. — Мудак ты потому что, — я осеклась, понимая, что никак не могу вспомнить его имя, — а еще придурок и мразь, — равнодушно вынесла я свой непредвзятый вердикт медленно, гордо растягивая каждую гласную. Всегда же круто быть на стороне добра, плевать в лицо злу и оставаться единственным правым? Всегда. Но только не тогда, когда ты — такое же жалко трепещущее зло, только и высматривающие: где же я лучше? Где же я не абсолютное зло? Видимо, мой собеседник не обиделся, ведь понимал это не меньше, чем я. Монстры без труда узнают других монстров. — Ну ты, конечно, открыла мне ящик Пандоры, — фыркнул он и усмехнулся, да так гаденько, что лицо его, вечно симметричное и смазливое, жутко исказилось, будто его пожирало пламя. Его пожирало пламя, а меня — все та же необъяснимая тоска. — Сыграем в карты? — в моем голове слишком много просьбы и это ощущается почти жалко. — Нет уж, с тобой играть себе дороже. Давай лучше выпьем, — несколько оживившись, он поднял рюмку, — За что же пьем? — он помедлил, почесал голову, — Все бабы шлюхи? — шутя, он задорно подмигнул мне. Я демонстративно не стала с ним чокаться. — Пошел ты, — фыркаю, задирая голову. — Справедливо, — он выпил и тут же я неожиданно вспомнила его имя. Чо Хару. Час до рассвета. Разговоры ни о чем зашли в ожидаемый тупик и градус веселья ощутимо упал, что нельзя сказать об обстановке в толпе. Хару ожидаемо быстро отошел от личных разговоров — не прошло нескольких минут, как и он протиснулся в удушливые объятия всеобщего хаоса. Я знала — скоро и я не выдержу. Скоро эта центрифуга засосет и меня и размажет, размажет окончательно вместе со звенящей от мыслей и (оказавшегося довольно бесполезным) алкоголя, головой и ватными, несгибаемыми ногами. Практически по стенке ползу до женского туалета и останавливаясь за секунду перед тем, чтобы сунуть голову прямо под кран — отсудиться, как делала это всегда дома или даже иногда на тех же тусах, но будучи более невменяемой, чем сейчас. Пока такие крайние меры ни к чему, так что я снова смотрю в зеркало. Безумная, шальная, какой бывает только удача, глаза стеклянные, точно под вечным кайфом, в несуразной рубашке, с синими венами и желтыми пальцами, с размазанными ягодными губами, с ярко-синим бардаком, вместо волос. И на лице ухмылка. Неестественная, которой не улыбаются лукавые дамы, которой не заканчивают разговор, которой не расплачиваются за коктейли в барах. Я рассматриваю себя долго, а ухмылка не сходит, начинает бесить, мозолить глаза. Я хочу содрать её, но вмиг вспышкой приходит осознание: так лучше. И я разворачиваюсь на пятках и выпархиваю в толпу, так и не закрыв кран в раковине. Я слабо разбираю, что происходит. Меня подхватывает тайфуном и несет куда-то к эпицентру бури. В ушах звенит, я не слышу музыки, просто двигаюсь в ритм сердцебиения этого жуткого организма. Снова теряюсь в четырех стенах, так же, как в детстве терялась в, так и не ставшим родным, городе. Липкие чужие руки случайно или нет мажут по талии, запястьям, коленкам, таскают за волосы, цепляют за серьги. А я только смеюсь и запрокидываю голову, не лезу в бой, не рвусь дать в морду причастным. И чувствую, что мне эфемерно весело — без мыслей и без костей в теле, по ощущениям. Меня очередной волной прибивает к барной стойке и я понимаю, что со следующей стопкой у меня сорвет последние тормоза. И когда опустевшая стопка стукается о стол, я понимаю — они у меня сорваны еще чертовски давно. Мой тяжелый солодовый взгляд, истративший последнюю эмоцию — брезгливость, и от этого ставший пустым, с ленивым прищуром осматривает другие компании. Вот, парень в нелепой кепке довольно бесстыдно усаживает к себе на колени девушку с высоким зализанным хвостом. Та смотрит на него томно, показушно перекатывая во рту чупа чупс. Сегодня перед самым рассветом у них произойдет быстрая нелепая интрижка, которая приведет к незапланированной беременности, которую она будет самостоятельно лечить таблетками и долечится до бесплодия. Я лениво кидаю ногу на ногу, пока у меня в голове заедают три слова «быстрая нелепая интрижка». И я не думаю над этим долго, губы прорезает через чур веселая улыбка, а тем временем из меня уже вовсю сочится природное обаяние — признак финальной стадии опьянения. Завтра от себя мне станет еще противнее, но это же завтра, а значит практически в другой жизни. Язык становится до неприличия болтливым и я быстро нахожу свободные уши. Обладательница ушей, так же как и большинство здешних пустоглазых нимф, то часто краснеет, то смотрит осоловевшими глазами. Я играю ей на гитаре, флиртую с ней, шепчу ей на ухо какой-то тяжелый бред, а она улыбается и хлопает в ладоши. Она пьяна. Ее язык так и норовит споткнуться о каждое длинное слово и раздражающе тянет гласные. — Рюджин, ну прекрати, — отмахивается до того жеманно, что, вероятно, даже сама не верит в свою актерсую игру, а я начинаю замечать странную тенденцию: все знают мое имя, а я — ничье. — Как скажешь, — я расслаблено пожимаю плечами и вот уже встаю, подмечая, как она губу чуть ли не до крови прикусвает, и смотрит так, будто хочет меня целиком проглотить. — Стой, — практически кричит и в спешке трогательно обнимает меня сзади, мешая уйти, — К тебе или ко мне? — К тебе, — «Не придется придумывать повод, почему тебе нужно утром срочно уйти» — добавляю мысленно и достаю из загашника свою самую неотразимую улыбку. Вижу, как она тает. Мои руки чертовски хорошо знают, что надо делать дальше. Я приобнимаю её, смотрю в глаза, пока пальцы ползут все ниже и ниже по талии, аккуратно, невесомо, точно ангельский поцелуй, поглаживают ткань джинс, выводят воздушные узоры, попутно вытаскивая из кармашка кошелек, какую-то жвачку и зажигалку. Схема отработана до блеска, ритуал безупречен, мне казалось, что я могу исполнить этот трюк даже с закрытыми глазами. Так уж вышло, что моя работа не предполагает выходных. Когда ее кошелек оказывается в моем кармане, я выдыхаю, улыбаюсь еще более развязно, чувствуя на кончике языка успех и решаю, что все же позволить себе отдохнуть будет не лишним. Мне всегда нравились девочки. Нежные и трогательные, с клубничными губами и длинными волосами, по которым можно пробежаться пальцами. Девочки на вкус были как жвачка и лето. Только вот здешние нимфы не имели ничего общего с этими «девочками» и уж тем более не нравились мне так же искренне и чисто. Поэтому трогать их было неправильно, странно, будто от каждого касания током било, а из глаз, мутных от алкоголя и желания, искры рассыпались прямо на чужую оголенную грудь, оставляя на нежной коже некрасивые волдыри. Я удивляюсь, когда мазнув взглядом по чужому телу взглядом, не видела ожогов. А мне плевать, я тороплюсь, я — оголенный нерв под напряжением, сама подставляю руки под кипяток. Главное не одной. Главное не утро. Полчаса до рассвета.