Убивать нужно было насмерть

Новости — это ведь тараканы. Сначала поселятся паразитом в одной квартире, а затем расползутся по всему дому. Заполонят его и будут скрестись, гудеть. Кащей о такой закономерности в поведении слухов знал и пользовался открыто. Если что-то на казанских улицах случается — оно не останется без внимания авторитета. Почти вездесущее око или воронье, которое над падалью кружит. Бдит с высоты своей башни из слоновой кости, смеется над самым горьким. Вот и сейчас так же получается. Кто-то кому-то по пьяне сказал что именно однажды услышал, тот шепнул своей матери, мать — старушке с рынка, а там уже дело нехитрое. Кащей буднично переклеивает газеты на окнах, размышляет долго. Смотрит через просвет на улицу — там мрак ночной, хтонически как-то растекается по снегу и гасит фонари. Застрелили, как псину бродячую. Наверняка, одну из ячеек морга теперь холодное тело занимает. Кащей промаргивается, качая головой, опрокидывает в себя очередную стопку и не останавливается в размышлениях. В конечном счете сплетням от Васи Пупкина наслово верить никогда нельзя было. Один сказал застрелили, второй — подстрелили, третий, что вообще сам стрелял. И где здесь правду искать? Пружины дивана жалобно скрипят, когда Никита вальяжно падает на него, сонно потягиваясь. Спирт горечью отдает в горло. В пустоте улиц ловить уж точно нечего и некого, а завтра днем наводочку можно будет проработать. Кащей ловит себя на мысли, что как-то слишком его это волнует. Умер и умер, че бубнить? Вовка уже давно не маленький мальчик, опиздюливаться тоже по-взрослому будет, даже если… так. На душе почему-то все равно гадко скребет кошка. Точнее, она сначала изуродовала сердце, исцарапала до крови, а потом сверху ещё и нассала. И это все не то, что нужно чувствовать после вести о вероятной смерти ненавистного человека. Нужно залиться оглушительным веселым хохотом, нужно подлить в граненый стакан водки, пошутив, мол, это за упокой души, а на самом же деле торжественно ликовать. Кащей своих собутыльников в ту же секунду за порог выгнал, состроил рожу типа что-то важное случилось. Котяра у бабки свадьбу играет или в этом духе. Так один и остался. В соседстве с пожелтевшим потолком. Одеяло не спасает от, поддувающего в щели окон, сквозняка. Никита вытягивается во весь рост, жмется щекой к подушке, глаза жмурит, а вот заснуть все не может. Долго в таком состоянии лежит, вероятно, несколько часов. Небо уже начинает светлеть, когда алкоголь и усталость берут свое и мужчина отрубается. Уже днем в третьем часу из своей норы Кащей все же вываливается. Лениво закуривает сигарету около подъезда, наблюдая за тем, как пепел падает снегом на туфли. Затем проходится внимательным взглядом по дворовому пейзажу. Выцепить пытается хоть одну подсказку к дальнейшим действиям. Не получается, хоть убей. От похмелья сушит на языке. Он просто начинает шагать вдоль тротуара. Авось вместе с теплым ветром и мысль какую в голову загонит. Надует, так сказать. И ведь идея прогорает. Спустя пять минут пешей прогулки по району, по своим великим владениям, как по королевству. Из магазинчика выходит школьник с авоськой. Торчит бутылка молока, булка хлеба, ещё какая-то цветастая упаковка. Кащей лицо узнает. Вернее сказать вспоминает. В качалке пару раз мелькал, на улице здороваться к старшему подходил. Свой. Почти золотой билет Кащей вырвал. Хищником он преследование начинает, ускоряя шаг, сокращая расстояния между собой и жертвой. Только оскала звериного не хватает. Никита окликивает шкета над самым ухом. Тот вздрагивает, чуть ли не вскрикивая, разворачивается резко. Готов стеклянной бутылкой прямо сейчас в лоб зарядить. — Салам всем трудящимся. Какой денек чудесный для внезапных встреч со старыми дружбанами, а? Прям располагает, — он врет, разумеется. Даже имени этого пацанчика не помнит. Может и не знает совсем. А тот в свою очередь напрягся весь, глаза сузились. Кивнул в знак приветствия, но руки так и не подал. Охуевший. Поездка к дядям в погонах, видимо, не совсем научила старших уважать. Вот так поспишь на нарах пару ночей, а ума не наберешься. Кащей ржал, как в последний раз, когда узнал, что весь универсам звонко в тюряжку загремел. С кислыми лицами смотрят из-за решетки на ментов, зубы скалят. Решилось все довольно быстро. Малолеток отпустили, за кого-то родичи и близкие друзья впряглись, остальных ещё помурыжили, но тоже держать долго не стали. Зато было и красиво, и смешно. Особенно Кащею, на лице которого играл пьяный веселый румянец. — Ну и рожу скорчил, братка. Совсем не рад мне? — мужчина даже ответа не дожидается. Выпрямляется, оглядываясь. Хмурится, как бы невзначай спрашивая. — Че с полководцем вашим? — Застрелили, — сипло отзывается мальчик. А перед Никитой все заплывает белой пеленой. В ушах кровь шумит. — Насмерть? Молчание. Долгое, давящее. Его почти можно рукой потрогать. — Я задал вопрос, будь добр на него ответить, — вкрадчиво, разделяя каждое слово, проговаривает он. Снова молчание. — Сука, — шипит змеей Кащей, притянув парнишку ближе, сдавливая плечо с ощутимой силой. — Мелкотня, твоя моя не понимать? Русский язык знаешь? Собеседник исступленно качает головой, как болванчик. — Тогда че в слове «отвечай» конкретно может быть не ясно? — Нет, жив. В больнице отлеживается, а потом уже суд будет. Он же это… — Да знаю, знаю, че там у вас «это». Тьфу ты, таракан живучий, — облегченный смешок прокатывается по горлу. Никита сплевывает на асфальт, расплывается в удовлетворенной улыбке и глазам возвращается огонек. — Ну, суд — это дело пяти минут. Не смерть же, верно? Хотя бы договориться можно до ума. Ему отвечают сдавленным «угу». Пацан уже краем глаза поглядывает на переулок, свалить хочет, но желаний своих не озвучивает. Боится, как вор взгляд на Кащея не поднимает даже. А последний только ухмыляется. — Все, вали с глаз моих. Свободен, — для ускорения толкает мальца, оставшегося безымянным, в плечо, а сам пачку сигарет из кармана плаща выуживает. Шкет быстро тапку в пол и по газам дает. Только шапка с красным помпоном сверкает, качается от бега. Уже вечером, когда в городе начинают зажигаться фонари один за другим, кащеевская машина останавливается у грязно-голубого здания. Под капотом недовольно тарахтит мотор. Заводился он нехотя, кашлял, хозяину не позволял ещё одну смертельную ошибку совершить — к Вове поехать. А Кащей уже и сам был готов назвать свое корыто корытом. Злился после каждого поворота ключа чуть ли до искр. Завелась. Зря завелась, на самом деле, потому что теперь больница возвышалась над головой угрожающе. Каким-то темным царством казалась. А где в этом царстве свой лучик света искать? Что говорить? Вован ведь красноречивее многих слов по челюсти врезал. Расставил все знаки препинания, так сказать. По-хорошему стоило бы его в свободное плавание пустить и даже ручкой с синем платочком на берегу не помахать, но вот Никита приперся. Забив на свою гордость, на честь, которую нужно беречь смолоду. На хую провертел даже ноющую обиду. Мысль о том, что Адидасу смерть в спину не просто дышала, а хорошенько так дунула, пугала. Кащей тогда протрезвел за раз, будто холодной водой облили. Он это чувство ощущал, только когда на подкорке сознания червем копошилась мысль, мол, вот-вот и придет похоронка. Не пришла. Вовчик пришел зато. Улыбнулся такой улыбкой, хоть вены ей вскрывай. Через неделю свой кулак против Никиты поднял прилюдно. Отшил, а вот Кащей от него не отшился. Ну, хоть без апельсинов приперся. Палату Вовы найти было несложно. Рядом с выбеленной дверью скучающе стоял мужчина в форме. Он то и дело зевал, пальцами ковырял коросту на руке, провожал взглядом симпатичных медсестер и подмигивал им. Охрана как в Кремле. Самый опасный преступник столетия ведь, а не абы кто. Сбежит через форточку и где искать потом? Никита даже не был бы удивлен, случись это на самом деле, но палата приветствует запахом лекарств и кряхтением этого самого преступника. Вова обернулся на шаги вошедшего, приподнялся на локтях, заинтересованно высматривая человека у входа. Нахмурился, когда узнал Кащея. Пытался удивление скрыть за сдвинутыми к переносице бровями. — Ты как вошел? — хрипло спросил Суворов. — Через дверь, Вован! Че за вопрос дебильный, а? У Никиты аж от сердца отлегло. Жив. Даже силы на недовольства какие-то есть. Чем не показатель? Он старался не позволить себе улыбнуться от вида Вовчика. От того, что он перед ним такой уязвимый сейчас, но все ещё кусучий. — Я не об этом спрашиваю. Там мент стоит. — Мент твой зарплату за день уже получил, так что домой погнал. Совсем ты беднягу тут заебал, не развлекаешь даже. А меня развлечешь? Волной накатывает тишина. Слышно только гудение вентиляции под потолком и скрежет голых веток дерева об оконные стекла. Вова поджимает губы так, что они вытягиваются в тонкую нить. Отворачивается. Продолжать разговор явно не хочет, но то ли именно с Кащеем, то ли вообще. Он только сдавленно дышит, подавляет все звуки, которые могли бы выдать, что ему больно. Баран упертый, будто прямо сейчас рога на лбу отрастут. До последнего будет терпеть, не жалуясь. Адидас бы свою боль по хлебу размазал и съел за один укус, давясь и кашляя. К своему удивлению Никита замечает, что никто не прогоняет. Недовольные односторонние гляделки с Суворовым ничего не означают. У него половина эмоций таким образом выражается. Другое дело — слова и действия, а он ничего не говорит и ничего не делает. Кащей пододвигает ногой к себе табуретку и садится на нее. Тоже молчит. Спину вовину взглядом прожигает, наровясь дыру проделать. В строгих голых стенах теперь делается спокойнее. Робко выглядывает из-за туч луна. Так неторопливо проходит несколько дней. С утра до вечера Кащей по вовиной палате круги наяривает: то к окну подойдет, то решит посчитать площадь помещения в своих ногах сорок третьего размера. Развлекается в меру возможностей. И молчит. Нет, иногда, разумеется, ругается себе под нос, если роняет что-то, или наоборот сам с собой говорит, занятый очень важными делами, иначе совсем человек порвет, но Адидаса ни вопросами, ни разговорами ни о чем не донимает. Никита поддается окружающему безмолвию, принимает его, а рядом теперь находится большую часть времени. Протяни руку — можно будет коснуться. Вова руки не тянет. Можно даже сказать, что присутствие чужое полностью игнорирует. Смотрит сквозь, как через мутное стеклышко. Засыпает под шелест книжных страниц. На день, кажется, четвертый апельсины Никита все же приносит. Между делом так. Садится на свою излюбленную табуретку, начинает один цитрус чистить, а остальные в вазочку складывает. Адидас на все это действо искоса поглядывает. За движением пальцев кащеевских следит. — Рот открывай. Давай, за здоровье мамки, за здоровье папки, — мужчина протягивает дольку апельсина Вовке ко рту. По руке сладкой струей течет сок. — Морду не криви, будто я тебе говно на ложке предлагаю. Суворов силится перехватить Кащея за запястье, но тот руку одергивает. — Ай-яй-яй, нельзя тебе лишних телодвижений делать, а то швы разойдутся. Кишки твои будем с пола собирать, как связку сосисок. Так ешь. Молнии в глазах Вовы громыхают, как при грозе. Щеки чуть ли не дует, а потом подается вперед, одними зубами забирает и сразу съедает. Желание пожрать что-то кроме постной каши на воде победило. Никита ему так целый апельсин и скармливает, подавая куски, как дикому зверю, которому для начала принюхаться нужно, проверить. Адидаса приручает медленно, но верно, пока тот вспоминает. Бесшумные теплые ночи, Вова книгой зачитался, а Кащей в него печенье какое-то запихивал настойчиво. Под руку болтал, Володя его пальцы иногда прикусывал, затем повалил на пропахший табаком и странной горечью диван. — Пристал, как банный лист к жопе, — выплевывает Суворов слова, дожевывая. — Такая у нас судьба, Вовчик. Кто-то убегает, кто-то бежит следом. — Не так это должно быть, — резкость из интонации будто химической реакцией растворяется в чем-то другом. — А как тогда? — Ты должен был поссать на мою могилу. минимум, — хмыкает парень. И получает звенящую затрещину. От неожиданности даже дар речи теряет. Глядит на Кащея глазами по пять копеек, а тот молчит. Закидывает ногу на ногу, принимая расслабленную позу, вытирает руку о штанину. — Потом с тобой перетрем. Разбор вылетов и падений устроим по полной программе. Кто где хуйца соснул и так далее, а щас… силы побереги, иначе последним твоим словом будет мат в мою честь. — Нет никакого «потом». После выписки минимум шестерку дадут. Наташка тоже запачкалась, как соучастница по делу пройдет. Даже если по УДО… — Вова уж было начинает вслух размышлять о жизни жестянке своей нелегкой, но его перебивает Кащеевский смех. Без издевок. Искренний такой, каким сам Кащей не был никогда. — Ну и долбоеб ты, а! О харчах тюремных уже грезишь? Никита хрипит от приступа истерического хохота, краснеет, сгибаясь пополам. Рукой хватается за изголовье кровати, чтобы совсем уж на пол не свалиться. — А как во время ходки тебя по кругу пускать будут думал? Ну Вован, ну страдалец мировой! А Вова все не понимает, почему Кащей смеется. Срок вполне реально маячит на горизонте, издевательски машет Суворову рукой. Играется. Сто пятая — это не воровство дрянной шапки. Новую голову Желтый купить себе уже не сможет, дыра в черепе не затянется, а он сам не вернется в «Снежинку» дожирать свою рыбу и пиво светлое пить, будто ничего не произошло. Его чернозем с концами забрал, а Адидас прямо этому посодействовал. По состоянию аффекта можно бы пройти, только вот не было никакого аффекта. Злоба была. Бурлила в крови кипятком от сломанной вовкиной гордости. Считай обесчестили. Для Кащея сейчас это скорее какой-то анекдот из газеты, которую утром прочитал, а вечером ей жопу подтер. Во рту становится кисло, но Никита вдруг свой ясный взор поднимает и смотрит уже серьезно, внимательно, хотя в глазах все ещё прыгает чертиком задор. — Решено уже все, Вованчик, без тебя и без Наташи твоей. Или че, думаешь, ваши детские выебоны как-то авторитет мой пошатнули? Связей вдруг лишили? Веса моего слова, может быть? А? Не-е-ет, не так это работает. Решения вашей детсадовской группы «Тормозок» среди людей только смех вызывают, если ты не знал. — Ближе к сути. — Суть, родной, в том, что если с правильными дядями водиться, а не с малолетками, многие вопросики можно обкашлять. Смысл тирады только в этот момент доходит. По канавам и буреломам шел, видимо. «За тебя я бы впрягся» — звучит в голове набатом, глушит остальное. Действительно ведь впрягся после всего. И Вовка от счастья просиять был готов, если не тошнотворный ком где-то посередине дыхательного пути. Сейчас между ними пропасть, внизу в жутком тумане скрываются острые скалы. Сейчас — это уже не тогда. Года три назад они бы друг за другом в огонь, в воду и по медным трубам. Без размышлений. Теперь все, через что они прошли, похоронено в песках Афганистана, замуровано в стенах того жуткого места, где Никита срок отбывал. Сидящий рядом Кащей же Вове ничем не обязан, тем более в таком размере. Воспоминания об ушедшем иногда кололи сердце, словно толстенные иглы, но имели такое же значение для будущих дней, что и черно-белые фотографии в пальном альбоме где-то в шкафу. Возможно, только для Вовы. Возможно, Вове просто легче именно так думать. — И что я буду должен? — всерьез спрашивает Адидас. — Ниче. Считай, последний подарок, а то ты, видимо, весь такой нарядный и причесанный уже ко встрече с дельфинчиком готов. Володя плечом ведет, будто от сквозняка. На самом деле попросту не по себе становится. Он-то думал, что с Кащеем все… — Вов, я не в обиде, — внезапно продолжает Никита. Без улыбки на лице. — Мало ли, каким прикладом вам в Афгане мозги выбивают, у тебя их и до этого мало было. Там воевал и сюда войну принес, объяснимо все вполне, но… если между нами ещё можно исправить что-то — дай знать. — Ага, изоленту купи. Тебя от улицы отшили. Я отшил. Я, а не кто-то другой. — Срать мне на улицу хотелось. Разве что некому теперь ласточку мою намывать, но это бог с ним. Тема другая совершенно. Да и стремно в свои тридцать со школотой гонять, пора покорять новые вершины, а? — Тебе не тридцать. — Я ему душу изливаю, а он подпездывает сидит, срамота, — театрально руками разводит Никита. — Ты, видимо, за эти два года забыл кое-что важное. Не враги мы. Я, чтобы залог за тебя внести и чтобы пахан твой не прознал, мамкино кольцо заложил. Помнишь? Кащей делает паузу, вдыхает глубоко, а затем переходит на полушепот. — Люблю твою оборзевшую морду. Не знаю уж, веришь или нет. И после этих его слов трескается пространство. Завеса спадает. Кудри Кащея в лучах уходящего солнца становятся похожи на инклюз, лицо проясняется, зеленые глаза превращаются не в топящий омут, а спокойный лес в дни ранней осени. Вова все это разом замечает, словно Никита только сейчас пришел и сел перед ним. А он ведь и до этого здесь был. Все четыре дня. Нежность бьет током в кончики пальцев, весь прошлый месяц стирается запахом сладких апельсинов. Ещё не один разговор предстоит, но будто уже в следующей жизни они случатся. — И че? Мне в качестве благодарности тебя поцеловать, как раньше? — Как раньше не нужно, хуйня все. Нужно как сейчас, понял? — Понял, понял, — Володя прикрывает глаза, откидывается на подушку. Руку свою кладет поверх одеяла. Кащей его за кисть берет, сжимая крепко. — Спасибо. «Спасибо» в карман не положить, за продукты не расплатиться, но Никита остается доволен. Обычным человеческим разговором без понятий воровских и пацанских, в котором Вова ощущается не неприступной крепостью из каменных убеждений, что надумал для себя за два года у черта на куличиках, а равным. Своим. Готовым на уступки и компромиссы ради чего-то общего. Тоже скучал. — Передай тому капиташке, что тебя пока насмерть не убьешь, ты и не подохнешь, — усмехается Кащей, склоняясь через кровать к Адидасу поближе. Так и замирает. — Терминатор. Слов «я боялся за тебя» он не озвучивает. И так уже много откровений для одного Володи. Зачем ему лишний раз раздутое эго подначивать? Он сам все поймет из прошлых слов, из действий. Поймет и улыбнется, усы вздернет. Сменит свои планы на санаторий бок о бок с представителями блатного общества на иное, что готов был бы с Кащеем разделить. О прошлом вспоминать не понадобится, быть может. Новое воздвигнут. Цельное, куда более устойчивое. В следующее тысячелетие своими мечтами и войдут.