Разделить участь

Из театра они выходят под ручку — веселые и счастливые. Воланд, обхватив своего Мастера за плечо, мурлычет привязчивую советскую песенку, забавно коверкая слова, отчего её смысл едва ли становится более идиотским. Мастер не помнит, когда в прошлый раз ощущал боль в лицевых мышцах от частого смеха. Оказалось, даже самая отвратная пропаганда бывает выносима, если сидящий рядом товарищ совершенно бесцензурно и бессовестно комментирует происходящее, давится от хохота каждые три минуты, непрерывно подливает вино и несдержанно хлопает по чужому бедру, стараясь унять ураган эмоций. Мастер смеётся вместе с ним, но чувствует себя куда напряжённее, то и дело оборачиваясь на подозрительные мельтешения, стараясь прикинуть, не идёт ли к ним через ряды страж закона, дабы арестовать злостных нарушителей процедуры промывания мозгов. Хотя с количеством выпитого алкоголя, эта напасть волнует его все меньше, в рациональной части сознания начинает вырисовываться новый повод для беспокойств. Иностранный друг оказывается жутко тактильным, и тяжело переносивший даже случайные касания Мастер вздрагивает каждый раз, когда его хватают за конечности, дергают за плечо, притягивают ближе за одежду. Он чувствует себя мягкой игрушкой в руках ребёнка, желающего непременно затискать его насмерть. Однако, пугает вовсе не это. Его подводит истосковавшееся по ласке тело, удушливая темнота, дорогое вино, вынужденная близость и не к месту разыгравшаяся фантазия. В сотый раз Воланд с широкой улыбкой наклоняется к нему, чтоб прошептать на ухо абсолютно вопиющее замечание про утопичные мечты советских граждан, горячее дыхание опаляет шею Мастера, и писатель невольно жмурится, представляя, как губы придвигаются на пару сантиметров, оставляя лёгкий поцелуй на покрывшейся мурашками коже. Мастер боится свернувшегося под ребрами возбуждения, щекотливого трепыхания бабочек внизу живота, боится, что новоиспеченный друг посчитает его грязным извращенцем и уйдет, оставив неудачливого автора изнывать от стыда и презрения к себе, но более всего он боится, что его не отвергнут, и тогда у него не останется сил противиться низменным желаниям. Добропорядочный советский гражданин отдался иностранцу на первом свидании. Где это видано, товарищи? Как допустили? Интересно, каких масштабов аудитория потребуется для собравшихся его публично пристыдить? И Страшного Суда будет мало. Воланд источает удивительный запах — Мастер не может подобрать стоящего описания, а вопрос про парфюм кажется ему излишне интимным. Аромат дурманит разум, заставляет часто облизывать пересыхающие губы, сглатывать слюну и дышать жадно, сбивчиво, как голодная дворняга при виде стейка с кровью. Хочется прижаться к чужому, желательно абсолютно голому телу, потереться об аристократично бледную кожу, вкусить так манящий запах без препятствий. На улице свежо и прохладно, мысли немного проясняются, но это не приносит покоя. Нет больше сцены и Воланд в упор смотрит только на него своими невероятными разноцветными глазами, заглядывать в которые отчего-то жутко, словно ненароком можно считать запретное знание. — Благодарю, что составили мне компанию, мне давно не было так хорошо. Вы напомнили, что в жизни есть место не только творческим стенаниям, — шутливо признается Мастер, уводя взгляд на темную линию горизонта. В свете фонарей глаза Воланда на мгновение леденеют, и он смотрит сквозь друга печальным, почти сожалеющим взглядом, но эта заминка остаётся незамеченной Мастером, погрязшим в самокопании. — Это я вас должен благодарить, любезнейший. Отрадно видеть, что люди не растеряли тягу к мечтам о построении дивного мира даже в такое суровое время, — вдохновенно восклицает иностранец, прижимая писателя ещё ближе к себе. — Позвольте же Вас проводить, после такого мне просто необходима прогулка. Мастер кивает, сбитый с толку чужой напористостью. Он надеялся, что дорога домой по ночной Москве в одиночестве развеет его тревоги и противоречивые желания, но лишать себя компании этого человека было преступно жестоко. Они так и шли под руку, переговариваясь на немецком, не боясь, что их подслушают особо небезразличные граждане. Беседа перетекала от обсуждения исторических личностей к тонкостям театрального искусства, а затем в дискуссию о проблемах диктаторских режимов. Мастер и сам не знал почему с этим человеком говорилось так легко — он без заминок поддерживал любые темы, рассказывая с охотой и увлечением, так красочно, словно собственными глазами видел то, о чем рассуждал. Иррациональное ощущение безопасности накрывало Мастера с головой, стоило лишь ощутить, как теплое тело прижимается к нему слева, закрывая от промозглого ветра. Он рассудил, что для шпиона его новый знакомый слишком неосторожен, взять хотя бы количество выпитого алкоголя, слишком искренне весел для злоумышленника, слишком образован для наивного дурачка. Человек-загадка, однако, Мастер тоже не отличался душевной простотой, ему ли судить других. Открыть замок трясущимися от волнения руками удается лишь с третьего раза. Распахнув дверцу, Мастер заходит в свой дворик, продолжая делиться подробностями фэнтезийного романа, над которым он трудился последние недели. Погрузившись в собственный мир Мастер не замечает, что его собеседник не следует за ним, а когда спохватывается, замирает испуганно и неловко. Воланд с усмешкой глядит на него, прислонившись к ограде, не заступая на чужую территорию. Выжидает, чего именно? Мастер досадливо сжимает кулаки. Было так легко и беззаботно, что он совсем забыл о банальных правилах приличия. Например, о том, что порядочные граждане не вваливаются ночью пьяные в дома к едва знакомым людям, даже если кажется, что знаешь этого человека больше, чем всю жизнь, и уж тем более далее не происходит ничего из того, что заботливо подкидывает ему хорошо развитая фантазия. Надо извиниться за неудобство, ещё раз поблагодарить, пообещать будущей встречи и проститься — несложно, но Мастер не может разомкнуть губы, продолжая сверлить взглядом стройную фигуру в проходе. — Позволите войти? — подсказывает Воланд и, судя по игривым ноткам в голосе, ответ уже известен ему наверняка. Мастер неуверенно кивает, но ночному гостю этого недостаточно, он продолжает стоять у входа, словно перед ним закрыта невидимая дверь. — Да, конечно, прошу, проходите, — от собственных слов кожа покрывается мурашками, Мастер чувствует, что дал позволение на нечто намного большее, чем вход в его дом. Воланд одобрительно скалится, и фонарь освещает белоснежные зубы, вдруг кажущиеся непривычно острыми, весь образ его плывет, словно он является лишь искусным плодом воображения. Впрочем, морок быстро развеивается, и к застывшему Мастеру Воланд подходит вполне настоящим. Невероятно красивым в свете полной луны. Мастер пропускает его в дом, от волнения начиная рассказывать запутанную историю этого подвальчика, заодно панически прибирая все, до чего могут дотянутся руки. Во тьме презрительно фыркает и залазит под диван чёрный котище, явно недовольный присутствием посторонних личностей на его территории. — Всю ночь работал, — смущенно оправдывается Мастер, чувствуя себя последней свиньёй рядом с безупречно собранным иностранцем. Воланд снисходительно оглядывает творческий беспорядок, едва ли слушая, о чем вещает хриплый голос писателя. Они останавливаются у столика, заваленного исчерканными черновиками. Воланд проводит кончиками пальцев по бумаге, вчитываясь в размашистый почерк. Мастер за его спиной нервно переминается, наблюдая, как бесцеремонно гость вторгается в глубины его души. Хочется бросится к столу, прикрыть собой рукописи, не позволить другому касаться их так собственнически, но он не может подойти ближе. Не может так жалко продемонстрировать свою уязвимость. — Да у вас талант, Liebling, — Мастер почти верит в искренность его восхищения. Воланд оборачивается к нему, и только сейчас хозяин дома замечает, как непростительно близко друг к другу стоят двое мужчин посреди темной комнаты. Мастеру нужно отступить — Воланд зажат между ним и столом, но он не может отвести взгляда от чужих глаз, как кролик, заворожено глядящий на кобру последние секунды жизни. Воланд приставляет трость к спинке стула, и, не сводя тяжелого взгляда с писателя, принимается стягивать перчатки. Молчание давит, но подходящих слов нет даже в мыслях. Мастер облизывает сухие губы. Пиджак оказывается элегантно снят и брошен на стол, за ним следуют галстук и неприлично дорогие, по новым меркам, часы в позолоченном корпусе. Бледные руки с длинными пальцами ложатся на пряжку ремня, и тут Мастер не выдерживает, подаваясь вперёд всем телом, почти падая в заботливо подставленные объятия друга. В нос сразу бьет знакомый изводящий запах, смешанный с горечью сигаретного дыма и кислым послевкусием вина. Воланд успокаивающе гладит его по волосам, ловит за подбородок, заставляя посмотреть на себя, а затем целует со страстью умирающего от жажды путника, вкушающего сочный плод. Мастер мычит в поцелуй, отодвигаясь, и вновь припадая к чужим губам. Внутри все горит от нарастающего желания, это дико, аморально, совсем не в его стиле, но ему уже все равно на что-либо кроме прижимающего к себе иностранца. В четыре руки они раздевают писателя, отправляя одежду на пол, и, дорвавшись до голого тела, Воланд с упоением сжимает его плечи, впиваясь неожиданно острыми ногтями в податливую плоть. Мастер задыхается от боли, но похоть не позволяет отрезветь, он лишь хватается за чужие руки в ответ. Они ласкают друг друга отчаянно, с упоением и безумием, словно едва сдерживались многие часы. В голове Мастера не остаётся ничего кроме желания, старого как мир, такого чужого и правильного для него. — Ich bin verrückt nach dir, — шепчет признание писатель, и ответом ему служит тихий смех. Он не замечает, как они добираются до кровати, Воланд просто роняет его спиной на матрас, хищно нависая сверху. Плотоядно облизывается, мельком оценивая тело под ним, и Мастеру кажется, что он потеряет сознание от возбуждения. Он выпадет из реальности на пару минут, но его быстро возвращает обратно рука Воланда, обхватившая оба их члена. Мужчины приглушенно стонут в унисон, подаваясь навстречу друг другу. Воланд двигает рукой беспощадно профессионально, так что горящему от смущения и страсти Мастеру остается только приобнять любовника, хаотично поглаживая изящные плечи. Они цепляются друг за друга, непрерывно двигаясь, и даже оргазм заставляет их замедлится совсем ненадолго. Мастер с восхищением и ужасом проводит пальцами по своему животу, смешивая их сперму, отказываясь верить, что его либидо может быть таким ненасытным, да ещё и с мужчиной. Воланд довольно урчит, с неожиданной силой переворачивая любовника на живот и подминая под себя. Мастер удивлённо вскрикивает, силясь понять, что происходит. Его мозг ещё утопает в вожделении, но тело бьет тревогу, чувствуя неладное. — П-постой, подожди, я… — сбивчиво выдыхает Мастер, пытаясь подняться на локтях. — У меня никогда не было такого. Я не готов. — Тише, сейчас будет хорошо, — обещает Воланд, вжимая его грудью в кровать, — расслабься. Он заводит руки писателя за спину, скрещивая запястья, без видимых усилий удерживая дрожащую добычу на месте одной рукой. Мастер старается выровнять дыхание, не поддаваться накатывающей панике, но организм словно знает что-то за него, содрогаясь в предвкушении. Воланд практически ложится на него сверху, чужое возбуждение упирается в задницу, и Мастер задыхается в ожидании боли. Он не уверен, что именно должно произойти, но очевидно его нечаянный любовник не настроен на нежности, а сопротивляться в полную силу отчего-то кажется глупым. Он ведь сам впустил его к себе. Чужая рука зажимает ему рот, слегка отворачивая голову, заставляя оголить горло, а потом в глазах темнеет от острой боли. Длинные острые зубы входят в шею, прокалывая тонкую кожу, разрывая сосуды, и тёплая кровь брызгает на язык Воланда, вызывая упоительное урчание. Даже заглушенный рукой, крик Мастера звучит крайне душераздирающе, слёзы текут по лицу, и он всхлипывает, стараясь вдохнуть хоть немного воздуха. Мир вокруг стучит и пульсирует, смыкаясь до испуганного сердца и разорванной глотки. Проходит пара секунд, кажущиеся Мастеру вечностью, и по телу разливается странная тяжесть. Сначала он решает, что это потухающие сознание притупляет чувства, но уже спустя мгновение его тело снова резко выгибается на этот раз прошибаемое оглушающей волной удовольствия. Зрачки расширяются, кровь отливает от лица, он дёргается, почти сбрасывая с себя увлекшегося мужчину. Воланд рычит, вжимая неспокойную добычу в матрас, не размыкая челюстей. Яд наполняет человеческую кровь, отравляя каждую клеточку, заливаясь в мозг и сердце. Мастер захлебывается в экстазе, наконец полностью расслабляется, податливо растекаясь под чужим весом. Ему хочется, чтоб это длилось вечно — балансировка на грани сумасшествия, пугающе, но так правильно, словно через кровь Воланд вытягивал из него все страдания, всё темное и болезненное, что годами копилось в душе творца. В карусели цветастых галлюцинаций, он сам не замечает, как забывается глубоким сном. Воланд почти силой отрывает себя от переставшего подавать признаки жизни человека, откидываясь на кровать. Потягиваясь и зевая, он изо всех сил сдерживается, чтоб не отбросить планы в пекло и заснуть в обнимку с добычей. Мастер пугающе бледен на мятых простынях в холодном свете луны, Воланд с тревогой ощупывает его шею, облегченно выдыхая, поймав слабый пульс, и с вновь обретенной нежностью приглаживает спутавшиеся темные волосы. — Вот так, не обманул ведь. Замершие час назад настенные часы снова тикают, с усталым вздохом Воланд вытирает платком губы, перепачканные вкуснейшей кровью и принимается за дело.