Разделить участь

Облокотившись на раковину, Мастер неотрывно наблюдает за струей воды, с шумом разбивающейся на много острых капель. Он весь мокрый после агрессивного умывания, причудливый сон маячит на периферии сознания, дразнит расплывчатыми образами, но упрямо ускользает. Ему тошно, голодно и тоскливо, похоже на отравление или похмелье, но он никак не может вспомнить вечер прошлого дня. От этого мутит ещё сильнее. — Спасибо, дружище, услужил! — Алоизий торжественно выставляет бутылку вина на стол, улыбаясь во весь рот. — Без тебя мне б этих билетов не видать. Эх, знал бы ты какие пиджаки сидели рядом с нами. Мне даже перед дамой неудобно стало, а потом ничего, нормально, она оказалась простенькой, ну, своей, то есть. А представление? До чего хорошо поставлено, девчонки все длинноногие, стройные, декорации блестят, как космические корабли… В восхищении качая головой, он наконец замечает совершенно потерянный вид друга. Мастер сидит на диване в одном халате и накинутом на плечи пледе, растрепанный, помятый, с покрасневшими глазами и пустым взглядом. — Впрочем, это я так, для красного словца, тебе бы наверняка не понравилось. Грязная и глупая пропаганда, совсем нас за ослов держат! Твоей постановке далеко не ровня, так, безделушка массы побаловать. «Вперёд в будущее». Он помнит её, помнит кислый привкус вина на языке, помнит чужие настойчивые касания, смятение и предвкушение. Предвкушение чего? — Я на днях не рассказывал тебе об иностранце? — резко спрашивает Мастер, не обращая внимание на болтовню друга. Алоизий сбивается на половине слова, неловко переминается с ноги на ногу и мотает головой. — Вот как, — шепчет Мастер. Что-то бьется в его сознании, где-то кроется подвох, стоит только потянуть за плотную ткань иллюзии, и она соскользнет, целиком проявляя истину. Вот только он никак не может нащупать нужное. — В общем, я это, пойду, наверно, заходи, если что, — смущенный и слегка обиженный холодностью друга Алоизий выпархивает из квартиры, оставляя после себя лёгкий шлейф перегара. Мастер усиленно трет глаза, словно это они виноваты в его забывчивости. От напряжения начинает болеть голова, и он почти сдается, решая оставить сложную задачку неразгаданной раз уж ей этого так хочется, когда пальцы касаются какого-то уплотнения на шее. Мелко подрагивая от вдруг нахлынувшего волнения, он надавливает на небольшую ранку сильнее, и отрезвляющая боль растекается по телу. Мастер вскакивает с дивана, в момент сметая со стола кучу исписанных черновиков. По чистому листу бегут чернила, выводя мелкий, удивительно складный текст. Ему не надо ничего додумывать или редактировать, буквы стройными рядами возникают в его памяти и через секунду оказываются запечатленными на бумаге. Он не знает откуда они там взялись, да это и не важно, главное не упустить, не дать умолкнуть бархатистому голосу в голове, рассказывающему чудную историю. Это безумие, но писатель не позволяет себе задуматься об адекватности происходящего, если позволить себе эту мысль, даже мельком, она смахнет наваждение, и он опять останется совсем один в жизни, где привлекательной казалась лишь близость смерти. Стопка бумаги увеличивается поразительно быстро, вместе с ней растет мир внутри романа, вырисовываются персонажи, исторические события, приправленные долей фантастики и злободневной сатиры, нагнетаются страсти, плетутся судьбы, но самое важное, проявляется Его портрет. Он не оставил ни одного четкого воспоминания о себе, ни внешности, ни имени, ни истории, ни связывающих их чувств, но кое-что все же осталось — ноющая пустота в груди, которая бывает, когда теряешь нечто по-настоящему важное. В романе скользят его черты, хоть уловить их удаётся далеко не сразу. Кубок с красным вином, скульптора Анубиса, охраняющая городские ворота, разноглазый ворон с подбитым крылом, пьянящий аромат эфирных масел. Все это ничем не выделяется из общего описания, и тем не менее цепляет, заставляя бездумно водить подушечками пальцев по словам, словно подсказки можно соскрести с поверхности листа. От рукописи он отрывается, только когда Бегемот запрыгивает на жалобно скрипящий столик, демонстративно садится на бумаги, и выкладывает перед хозяином дохлую мышь. Мастер задумчиво глядит на лужицу черной крови, растекающуюся из-под растерзанной тушки. Живот урчит, ревностно напоминая о себе. Когда и что он ел последний раз? Надо встать, принять ванну, приготовить ужин, хотя, наверно, уже завтрак — за окном нежатся предрассветные сумерки. Рука тянется к подаренной бутылке на краю стола. За бокалом вставать нет сил, так что он жадно припадает к горлышку, довольно жмурясь от обжигающего язык счастья. Пара крупных глотков, и останки мыши летят на пол под рассерженное фырканье Бегемота. Мастер откладывает испорченный лист, доставая на смену с десяток новых. Выбор уже сделан. Примерно через неделю Алоизий заскакивает проверить не появляющегося на собраниях и не отвечающего на звонки друга. Представшее перед глазами зрелище не на шутку пугает даже завсегдатая столичных пивнушек. По квартире будто пронесся ураган: книги, рукописи, пустые бутылки, битое стекло, застоявшийся дым сигарет, распахнутые и опустошенные шкафы, грязная посуда, из которой с чавканьем лакомится Бегемот, и посреди всего этого на кровати со сбившимися простынями восседает изрядно помятый, сонный, исхудавший, но совершенно довольный Мастер. — Дружище, ты как тут? — выдавливает Алоизий едва перебарывая желание немедленно выскочить за дверь. Мастер поднимает на гостя стеклянный взгляд, словно тот своим появлением бесцеремонно выдернул его из счастливого сна, и теперь ему придётся заново учится жить. — Я его закончил, — заговорщически сообщает писатель, и в глазах вспыхивают нездоровый блеск. — Дописал новый роман? Дашь поглядеть? Алоизий делает шаг к лестнице, только теперь замечая, что друг сидит в обнимку с толстой черной папкой, завязанной ленточкой. — Нет. Это подарок, — Мастер сильнее прижимает роман к груди, словно его вот-вот примутся отнимать силком. — Подарок? Кому же? — Ему. Алоизий дёргается от проступивших мурашек. Слишком уж уверенно звучит голос друга, под испуганным пристальным взглядом он и правда начинает чувствовать себя по меньшей мере грабителем. На рабочих попойках он иногда сталкивался с допившимися до бреда бедолагами, и эти товарищи редко заканчивали хорошо. — Ты ничего не ел все это время? — У меня полно яблок. — У тебя справа кровь на рукаве. — Ах, это, — Мастер демонстрирует сам себе правую кисть с кровоточащими мозолями на пальцах, — ерунда, увлекся писательством. Никак не мог отложить ручку, ну, знаешь же, как оно бывает. Нет, это явно психоз, может белая горячка, нужно срочно вызывать врача, пока не стало слишком поздно. Рука уже тянется к висящей у выхода трубке, но вдруг замирает в паре сантиметров. Досадливо хмурясь, Алоизий отступает назад, обхватывая себя за плечи. До скрипа зубов ему хочется отмотать время вспять и не перешагивать сегодня порог этой очень даже симпатичной квартирки. Не ставить себя перед мерзким выбором. — Тебе бы хоть на свежий воздух… — Да-да, мне скоро выходить. — Куда? — Туда, — многозначительно кивает Мастер в сторону окон. Прижатая к груди рукопись успокаивает дрожащий от усталости и истощения организм. Он знает — в ней его проклятие и спасение, его билет на свободу от старого мира. Не ясно, чем все окончится, но знать, что скоро его совсем не будет здесь — в душном городе бюрократии и лицемерия — уже великое успокоение. Мастер нежно поглаживает обложку. «Князь тьмы». Кем бы он ни был, или, быть может, никогда не был, теперь он здесь, навсегда рядом с ним в переплетении букв. Когда писатель вновь поднимает взгляд от своего творения, квартира пустует. Впервые за долгое время он принимает горячую ванну, тщательно отмываясь от грязи и запахов, чистит зубы, бреется, стараясь не рассечь себе горло плохо слушающимися руками. Вываливает всю одежду из шкафа и находит самый приличный костюм с белой рубашкой. Тратит несколько часов чтоб привести в видимый порядок комнату, топит печь и скармливает пламени все прошлые черновики и незаконченные работы. Выкладывает все съедобные припасы на угощение Бегемоту, предусмотрительно подкладывает кирпич под входную дверь, не давая ей захлопнуться. На вечернем небе висят тяжелые серые облака, вполне возможно, скоро они утопят подвальную квартирку своими слезами, уже неважно. Мастер благодарно похлопывает по стволу плодородной яблони, чешет за ухом огромного черного кота, шепотом прося прощения за роль безответного хозяина. Бегемот подмигивает желтым глазом, тарахтя как тракторный мотор, и, кажется, остаётся совсем не в обиде. Слегка задерживаясь, чтоб в последний раз почувствовать тяжесть замка на воротах, он чувствует, что покидает это место с грустью, но без всякого сожаления. С мокрой от проливного дождя крыши многоэтажки Москва кажется россыпью фонариков в глубокой темноте ночи. Под его ногами светится, шумит, мигает и бегает разноцветными огнями жизнь, а над головой разворачивается непроглядная бездна. Жаль, что падать придётся не наверх. Дождь утих, и тяжелый от влаги воздух оседает в лёгких печалью. Вот и всё. Он похоронил в себе жизнь задолго до смерти — грустный юноша с пылким сердцем захлебнулся в безжалостной жестокости революции и несчастливого брака, а теперь, наконец, закончен его путь писателя. Этот роман стал последним гвоздем в крышку гроба, но Мастер любил его больше, чем всю свою прошлую жизнь, значит, такова была судьба. Сделать шаг ни о чем не думая, иначе в голову бросятся малодушные мысли об отступлении, незачем продлевать свои мучения. Тело подается вперёд, теряя равновесие. Кровь отливает от конечностей, зрачки суживаются, сознание плывет, холодный пот выступает по всей коже, из груди вырывается отчаянный сдавленный вскрик. — Тише-тише, жильцов напугайте, — мурлычет над ухом знакомый голос, и Мастер не верит, что мог даже на мгновение забыть его. Его оттягивают назад, разворачивают спиной к краю крыши, и утыкают лицом в шерстяное пальто. Оно абсолютно сухое, пахнет солнцем и песком, словно его обладатель только что сошел с пыльных улиц Стамбула. Мастер заливает плотную ткань слезами, судорожно всхлипывая. Вся жизнь пролетает пред глазами, оставляя пульсирующую болью пустоту, ощущение нескончаемого падения, отчего панически хочется прижаться к земле, посильнее вцепившись пальцами в твердую почву. Его успокаивающе гладят по спине, к усталости прибавился сильнейший стресс, и он крупно дрожит, едва переводя дыхание. — Для самоубийцы вы слишком взволнованы, Lieber Meister. Выдыхайте медленней, вот так. Пальцы в кожаных перчатках осторожно приподнимают заплаканное лицо писателя, поглаживая по щеке. Ветер и вновь начавшийся дождь стирают соленые дорожки, то и дело скатывающиеся из-под век. Сквозь слёзы Мастер разглядывает своего спасителя, воспоминания о котором ворвались в его память сразу после шага в пропасть. Воланд все такой же и совсем другой, собранный, хладнокровный, притягательный, он смотрит на своего любовника взглядом полным невысказанных чувств и терзающей грусти. — Я тут вам написал, как обещал, роман для вас… о вас, в общем, он ваш, если примите, — голос хриплый и сорванный, но в этот раз он не боится. Писатель знает, что ему не рады, что он был лишь развлечением на пару недель, которое выкидывают на свалку после использования, только надежду из отчаявшегося сердца не вытравить. — Я лишь вернул вас домой, — поправляет его мысли Воланд, — но вы не из тех, кто готов смириться. Он бережно принимает папку рукописей, которую Мастер буквально отрывает от сердца, едва разгибая намертво вцепившиеся в неё пальцы. Воланд ведёт пальцами по плотной бумаге, с улыбкой перечитывая знакомые наизусть строки. Любовь писателя даровала ему бессмертие, должен ли он в ответ поделиться собственным проклятием? Мастер с щемящим удовольствием в сердце любуется на читающего его труд Воланда. Он так и не решается отпустить его плечо и разорвать спонтанные объятия, опасаясь, то ли вновь упустить таинственного профессора, то ли упасть самому. — Моя жизнь совсем не так привлекательна, как может казаться со стороны. Что если вместо покоя, я обреку вас на вечные страдания? — Пусть так, только прошу, позвольте разделить вашу участь, ничего более мне не надо ни в этой жизни, ни после неё. Воланд смеется, капли дождя слезами стекают по бледному лицу. Он захлопывает роман, и тянет писателя к себе за долгожданным поцелуем. Изводящая тело дрожь наконец утихает, сменяясь блаженным теплом в районе живота, так что Мастер готов воспевать любого бога, ниспославшего ему шанс на это счастье. На крыше столичной многоэтажки они жмутся теснее, обещая вечность в объятиях друг друга, пусть даже всё сотворенное ими сгорит в необратимом течение времени. — Не откажешь в последней просьбе? — шепчет Мастер в чужие губы. — Все что угодно для вас, моя душа. — Могу я взять с собой одного вредного, но очень интеллигентного кота? Воланд утыкается в чужое плечо с театральным вздохом, наслаждаясь искренним смехом своего Мастера. Кажется, только что его бессмертная жизнь стала гораздо более выносимой.