Black eyes, empty heart.

Его холодные пальцы проходятся по стучащим от боли вискам, заставляя откинуть голову назад чуть сильнее. Эмили сидит в отвёрнутом к балкону кресле, и последние пол часа противостоит мигрени. Чужой видит её, как только проскальзывает в покои — как всегда бесшумно и осторожно, — но подходит медленно: порой играть с её инстинктами не рискует даже он. Хотя мужчина знает: она его узнала. Отреагировала, едва уловимо встрепенулась, но тут же осела обратно. Глаза Эмили сомкнуты — жжёт от усталости; ветер, пыль и недостаток сна нещадно иссушили их, и теперь веки алеют, будто Императрица рыдала последние несколько часов. Всего лишь видимость. У Чужого длинные пальцы, больше подходящие придворному пианисту. Эмили иногда засматривалась на то, как предметы текуче держатся в его руках и какими ломкими выглядят. Каким хрупким кажется он сам в мире, отторгающем его. Когда мужчина проходится по пылающей коже, боль на несколько секунд отступает, но затем с новой силой возвращается. Окружающее наваливается на Чужого сильнее, чем на Императрицу в самые тёмные дни. Он продирается сквозь бесконечное хитросплетение судеб, посланное Бездной, и за тысячи лет впервые самостоятельно принимает участие. Его тело теперь уязвимо, осязаемо и реально. Его могут ранить или, что страшнее, по-настоящему убить. Ум, взор и речь — часть мира. *** Погода день ото дня становилась пасмурнее, ливни и обычная морось ожидаемо зачастили. Всё больше отдавая город во власть металлической серости, листья на деревьях Дануолла скрючились, редкими аляпистыми пятнами цепляя взгляд случайных прохожих. И всё же, в это время столица замерла в немом ожидании настоящей бури, потому и была так скупа на цвета. Чувствуя надвигающуюся катастрофу, ветер выл и заливался, хлестал окна и тех, кому посчастливилось в эту пору оказаться на улице. Таких людей была всего парочка, да и те были раскиданы обстоятельствами по разным кварталам, потому каждому из них по отдельности казалось, что город скукожился до одной-единственной улочки. У Эмили же была миссия. Обострённое чувство защиты — когда чего-то «её» касаются, когда угрожают, она не может держать себя в руках, а статус только усугубляет положение: порой властью она распоряжается жестоко и беспринципно. Хватило немногого — два письма и два туманных намёка на тихую смерть Чужого от рук приспешников Аббатства, чтобы у Императрицы появилось зудящее ощущение в кистях рук, просящее клинка и расправы. Отец учил её быть милосердной, и она была: даже с Далилой обошлась добрее, чем следовало. Сейчас же, чувствуя угрозу, другой выход, дипломатический, больше не выглядит возможным. Посягнуть на её жизнь не было бы чем-то новым, но простить такое в адрес приближенного (близкого) человека — нет, больше нет. Ни в этот раз, ни в другой. Тьма сковывает и скрывает любое неосторожное движение, но Эмили таких не допускает: она пластична и быстра, и даже без Метки незаметна. Гордость Лорда-защитника («надеюсь, ты простишь меня, отец»). Устройство Аббатства она знала заранее, сюрпризом стало лишь количество послушников — дошло почти до сотни. Эмили не трудилась прятать или оттаскивать трупы: с перерезанными глотками и отрубленным конечностями они оставались на своих постах, в коридорах и кабинетах, покинувшие мир живых внезапно, не успев даже как следует разобраться. Один за другим, она вырезала их как стадо прокажённых овец: беспощадно и тихо. Тяжело было только с первым — мальчишка в псарне кормил собак и явно недавно прибыл в строй организации. У него были зелёные, пронизывающие испугом глаза, напомнившие Эмили ради чьего блага она всё-таки решилась устроить бойню. Когда маска со стуком слетела с его лица, она даже не взглянула. Пошла дальше, к следующему, будто это какая-то игра, будто кровь на её руках ненастоящая. Последним был Иоль. По тишине, наступившей внезапно, и по тихим вскрикам с шумными падениями, ей предшествующим, он всё понял. Понял кто пришёл и почему. — Мой отец вырастил тебя наравне с твоим собственным. Хулан так и остался сидеть в своём кресле, не поднял головы, только лишь отложил отчёты. Уставился на пепельницу, будто на самом деле обращался к ней. — Тогда тебе следовало знать: не стоило мне угрожать. И ему. Особенно ему. Впервые за многие их встречи, он улыбнулся. Радостно, как ребёнок, получившим нежданный подарок на день рождения, он сместил взгляд с предметов на столе на девушку. Грубое лицо просветлело, отчего помолодело на десятки лет. — Я был прав на счёт тебя. Ты еретичка и убийца, — Его взгляд полон веселья, но голос дрожит. — Таким, как ты, место на костре. — Да, ты прав. — Эмили подходит медленно и плавно, не оставляя шанса ни на контратаку, ни на побег. — И ты никому об этом не расскажешь. *** На скуле темнела засохшая полоска крови. Чужой, бегло осматривая лицо, сразу понял — не её. Затем присмотрелся внимательнее: на шее, в волосах, рубашке и даже перчатках, скинутых на пол у кресла — россыпь кровавых капель. — Что ты сделала? — Ты сам знаешь. «Ты видел записку». Он обходит кресло и становится перед ней, загораживая вид на город, так много раз завораживавший их обоих. Прояснившееся ночное небо искрится россыпью звёзд. — Ох, Эмили. Так звучит усталость, а не укор. Стоило ли оно того? Кровь, насилие и смерть. Она боится, по-настоящему боится его реакции, потому сначала не смотрит, только лишь слушает. Руки безвольно лежат на подлокотниках. — Они бы убили тебя. Я сделала это первая, вот и всё. *** «Не ходи за мной. Не говори отцу. Поздно предпринимать что-то иное. Мы упустили все шансы: по своей воле или по случайности, но выбора у меня не осталось. Я сделаю то, что должна. Э.К.»