«А»

      Чувства, с которыми доктор Долохов жил 17 лет со дня смерти женщины, которую он на протяжении всей своей жизни до и ныне и присно одинаково желал, как и убить, так и сделать своей — с каждым новым, отдаляющим его от тех страшных событий, годом превращались в некую злую шутку. Многое из того, о чем он знал ранее твёрдо все чаще и чаще теперь казалось ему неправдой или вовсе его умышленным домыслом и была ли эта путаница тем самым исцелением или же просто наконец сработавшим защитным механизмом - было неясно, но терять свет правды, пусть и приносящий перманентную, хроническую боль, Долохову совсем не хотелось.       И пусть Хьюбетту нельзя было рассказать всей правды, по большей части он вел свои терапевтические записи для сохранения открытости собственной раны, чтобы она уж точно никогда не смогла бы, подобно царапине, зарасти струпом и исчезнуть вовсе, потому, стараясь вложить в сухость пергамента все то, что он помнил и сознавал в своей скорбной повести совершенно ясно, пока ясность эта, не находясь под действием проработки проблемы, наконец бы не улетучилась, оставив его совершенно здоровым и совершенно одиноким — он периодически добавлял все новые и новые мысли в свою красивую, темно-синюю, обтянутую кожей ягненка, тетрадь и иногда силясь их перечитывать подобно наркозависимому человеку, он вновь и вновь возвращался к своему разрушению, способному на мгновение подарить блаженство.       Однако прогресс в его, казалось бы, совершенно бесполезной терапии все же был заметен. Новые и новые приемы у доктора Хьюбетта, открывшегося для Антонина с ещё нескольких, не очень, надо сказать, приятных сторон, на удивление пациента наконец стали приносить свои плоды. Из приятного: он начал спать по шесть часов в сутки и окончательно отменил приём снотворного. Подтверждением положительным переменам также служили редкие реплики миссис Мардж в последнее время не раз отмечавшей потеплевший нрав доктора Долохова, который, по ее мнению, вероятно, просто кого-то себе нашел. И Антонин, разумеется, часто замечавший в глазах старушки материнское, некомпетентное беспокойство — невольно вспоминая о своей, не так давно ушедшей матери, не брался испепелять его гнусной правдой о том, что в конце лета он всего-лишь нашел психотерапевта среднего ума, а всех женщин он уже больше семнадцати лет воспринимал, как объект рокового вдохновения и не более. Жить во лжи не так уж и плохо — знал он.       Однако приятное ощущение избавления от физических недугов его главной травмы продлилось недолго. День за днём, приём за приемом, четверг за четвергом близилась дата ее смерти и постепенно, отказываясь от легких и изысканных, сшитых на заказ, костюмов из тонкой шерсти и переходя к пальто из самого лучшего кашемира, сделанного в восточной Азии совсем рядом с Россией, он всем своим существом ощущал поступь холода, но дело было не в погоде.       Его личная врачебная практика венеролога шла также успешно, как и прежде. Трудно сказать: стоило ли расценивать поток пациентов с симптоматикой венерических заболеваний, как везение или же наказание, но работы у доктора Долохова было предостаточно и потому — навязчивые мысли об ошибках прошлого и намеренное избегание календарей должны были обеспечить ему ментальный иммунитет хотя бы в этом году, однако даже в совокупности со стараниями Гарри Хьюбетта, Долохов, ощущая своё горе физиологической частью себя самого, не мог забыть о приближении черни, настигающей его каждый год 9 ноября. И пусть до того чёрного дня в календаре оставалось чуть более месяца — мысли и тревоги его, едва утихнув, всякий раз, когда взор его сталкивался с белокурыми женщинами, женщинами одетыми в темно-зелёное пальто, одетыми в темно-красное — вспыхивали мучением болезненных и сладких воспоминаний о ней и их днях. Они всегда виделись осенью за исключением одной из самых важных из встреч, произошедших с ними зимой. И теперь, сидя в кожаном кресле цвета изумруда, которое когда-то ещё его отцу доставили прямиком из Тосканы, в своём личном, не приемном кабинете, наконец отпустив миссис Мардж домой, в темноте хмурых сумерек, нарушаемых абсентовым светом настольной лампы, сделанной из нефрита, он, перебирая в руке хрустальный рокс, наполненный золотистой жидкостью и являющийся частью большого набора, бережёного еще его бабкой с самой революции, из которого когда-то она пила ирландский виски, ругаясь на вкус, и стояла в гостиной этой самой квартиры, силясь что-то доказать ему спустя несколько лет после их разлуки и своего бракосочетания с другим мужчиной, невольно вспоминал тот странный день ее неожиданного визита. Это, он точно знал, был февраль 1982 года. - А раньше ты говорил, что наши с тобою отцы просто невозможные фанатики-монархисты, обречённые на добычу первобытного огня, не откажись они от старого! Что же сейчас? Ты — твой отец. Так забавно, Тони, не правда ли? — говорила она, кружась на каблучках вокруг своей оси в полутемной, роскошно обставленной, гостиной квартиры Долоховых. — И все таки ирландский виски просто ужасен! - Это единственный приличный виски, которой тут только можно найти. Русских или хотя бы венгерских настоек здесь не сыщешь, я пытался. — звонко чокнувшись с роксом, лежащим в ее, обтянутой темно-красным бархатом, руке, тогда шутил он. — А отцом мне не стать. Не дотягиваю и едва ли смогу.       Серьезно посмотрев на него из под длинных, затемнённых, будто сурьмой, ресниц и отрицательно несколько раз мотнув волнами толстого среза волос у самой сонной артерии, она, понизив голос, произнесла: - Ты говоришь так, потому что он уже мёртв, Тони.       Она всегда говорила то, что хотела, но, зачастую соглашаясь с ней в ее грубой манере обличать ложь, в этот раз в своей душе он ощущал стойкий протест и было ли это связано с тем, что она, будучи замужней женщиной, тайком пришла к нему на порог, чтобы "....провести время, поговорить, вспомнить детство" или с тем, что от главной его обиды слова ее нарочно хотелось выставить неуместными или глупыми или же с тем, что в нем действительно возрождалась та, когда-то легкомысленно порицаемая юношей, тяга ко всему проверенному, известному, традиционному — он, страшно сожалея и миллионы раз анализируя каждый свой импульс по отношению к ней после ее гибели, так понять и не смог. - Нет, Берг, — смакуя ее девичью фамилию, дразнил он. — за время учебы в Новой Зеландии я понял как важно оставаться верным… — он снова издевался — …тому, что проверено и правильно. - Твой отец не был «правильным». — нарочно пропуская мимо ушей его гнев, возражала она. — Вспомни как он обошёлся с тобой, когда застал тебя с сигаретой. Как ты тогда простил его? Или неужто и это было «правильно»? - Это тогда, когда он скормил моей лошади табак? - Тогда, когда она сдохла из-за этого прямо у тебя на глазах. Все верно. — зло усмехаясь и высокомерно, с высоты своих 180 сантиметров, не считая каблучков, стати смотря на Долохова, развалившегося на кожаном диване, парировала она. - С трудом. Он сказал, что если я не могу смотреть на страдания своей лошади, то как, на мой взгляд, они с матерью должны смотреть на то, как я травлю себя? — выпустив клуб дыма по направлению ее, возвышающегося над ним, лица, он широко ей улыбнулся и она улыбнулась ему в ответ. - Прекрасна, как и всегда! — подумал тогда он. - Все же твой папаша был психом! - Не меньше твоего.       Специально опустив голову так, чтобы плотная синева ее очей смогла пронзить его, затянутую дымом, зелень, она вновь очаровательно улыбнулась и нарочито медленно подняла и опустила свои аккуратные плечи. Долохов изнывал от нетерпения подступить к опасной черте. - Верно, но мне не на что жаловаться. Как бы там ни было, он любил меня и всегда был рядом. Это для меня самое главное, Тони. — на этот раз, он знал, издевалась она.       Яркая вспышка ревности, казалось, совершенно реально пролетела сквозь его душу или чуть пониже, где обычно ощущается любовь. Злость же поступила иначе; в то же мгновение она накрыла его так, как цунами накрывает города и регионы. Нещадно и полностью. - Вот как? Я то всегда думал, что ты пошла за безумца Отто из-за его империи, а ты, оказывается, вопреки слухам, смогла сыскать с ним любви. Удивлён. — зло чеканя каждое слово и затягиваясь сигаретой, обтянутой длинными, аристократически-скульптурными и напряжёнными пальцами, наслаждался он. Вот оно. - Сыскала. И не простой, душенька. — преспокойно улыбалась она.       Липкая тишина в этот момент, нарушаемая тиканьем часов с кукушкой и потрескиванием тлеющего табака в сигарете Долохова, будто от греха, от неё затянутого облачком дыма, казалась важным, магическим моментом в жизни обоих, но она, никуда не прячась, была невозмутима и, широко, демонически притягательно, улыбаясь, готовилась к атаке. - Что же, Антонин, слушай, раз требуешь. Он кормит меня с ложечки, сам раздевает и сам затягивает корсет. Он не даёт мне сигареты, пока сам не прикурит ее. Он всегда норовит залезть мне под юбку, даже когда у меня…       Нож в спину. В грудь. В голову. В руку. - Чертовка! Дрянь! — думал он. - А…., замолчи! - Это правда. Я не жалею. Он целует мне пальчики, моет мои волосы, застегивает мне сапоги, а ты говоришь, Тони, что я пошла за него из-за алчности? Не верю в твой…такой гнев. Меркантильность ты обычно никогда не презирал. Будем честны. — смотря на него сквозь более плотную завесу дыма, в которой он уже явно пытался спрятаться, она еле слышно покачивалась в такт Secret Service — «L.A. Goodbye», негромко потрескивающей чрез большой и старый граммофон его отца и улыбалась. Ей было весело, как никогда. Он же страшно злился. - Разве нет? Я просто не пойму, что именно могло тебя так переубедить в отношении своего же слова. Маленькой девочкой ты обещала себя совсем другому. — кипел он и притворно усмехался пока она, не умоляя радостного оскала, кружила с бокалом в руке прямо у него перед глазами. - Все совсем легко, Тони. Он очень похож на отца. Я же сказала. Его так боятся! А ещё он очень похож на тебя. Это будто бы ты в пятьдесят. — совсем расхохотавшись, издевалась она. - Замолчи, я прошу тебя, ты не в себе. - Знаешь, — наконец плюхнувшись рядом с ним на диван, не переводя дыхание и все еще широко улыбаясь, размышляла она. Долохов, она видела, от этой близости сходил с ума. — эти кудрявые, каштановые волосы, темно-зелёные глаза, выразительный нос, напоминающие тебя, а еще отцовский бархатный голос, нрав и наконец общее - рост. Он ведь всегда наклоняется ко мне. - Ты не ответила на мой вопрос. - Дрянь. Дрянь. Дрянь.— сокрушался он. - А! — нарочито томно и легкомысленно выдохнула она. — Ты верно подчеркнул. Маленькой девочкой. Я ведь повзрослела, Антонин. Неужели не заметил? — она вновь рассмеялась. — Тебе как доктору это должно быть известно. Человек вырастает и из сказок. Можешь считать, что я наконец перестала верить в Деда Мороза. Снегурочка совсем растаяла. - Мы ведь не были сказкой, Берг! — где-то глубоко внутри он поразился этим словам, зная, наверняка, что она и впрямь всегда была права. Он был виноват перед ней, но то с какой легкостью она перестроилась на жизнь без него, а главное с другим — он не мог простить ей из упрямой гордости и потому, слушая правду от девочки, которая все еще кое-где проскальзывала в ее повзрослевших, очаровательно-нежных чертах восточноевропейской красавицы, в этот момент он ненавидел ее и все так же страстно любил, готовый принять на себя груз обвинений, если только она захочет высказаться. - Боже, скажи мне всё, Берг! Ну же. — умолял он ее, молча вглядываясь через пелену дыма в сапфировую глубину ее злых глаз.       Она допила виски, резко всучила в его свободную руку пустой рокс и навалившись сверху так, что локти ее оказались прямо у него на груди, пристально-медленно обвела взглядом мужские черты и задержав взгляд на губах, медленно вытащила из его уст сигарету, чтобы затянуться, выдохнуть дым в его изгибистую арку купидона и произнести то, что он так желал услышать: - Будь ты в Азкабане, мое беспечное ожидание, прожигание невозвратной молодости было бы наполнено смыслом, если бы я знала, что ты где-то там страдаешь из-за череды глупостей, сотворенных, чтобы быть ближе ко мне, но ты был в Азкабане лишь на бумаге. Ты жил в другой стране, в другом мире, ты занимался тем, чем всегда хотел, пока я, ожидая возвращения призрака, одна слонялась по паркам и квартирам замужних однокурсниц, бесконечно расспрашивающих меня об успехах поиска женского счастья, терялась в одиночестве, неопределенности и туманности своего настоящего и будущего. — она вновь затянулась. — Осознание того, что я потеряла человека, на которого ставила всю жизнь пришло ко мне лишь тогда, когда я встретила Отто. И я ему благодарна за это. Я оказалась окружена, вовлечена, погружена в бесконечную заботу и внимание живого человека, союз с которым не так уж и беспочвенно обещал мне только благополучие и страсть. Ты исчез, Антонин. Отто был рядом. Такой ответ тебя устроит?       Улыбка, не сходящая с ее лица, в то же мгновение приобрела для него образ вызова. Это была дуэль. Малодушная, инфантильная, глупая, но та, от которой он просто не мог отказаться. В каждом ее слове была правда и искреннее обожание пред мужем, от которого она сбежала лишь на этот вечер, пока тот был на охоте в землях Уэльса. Сбежала к нему, к только что прибывшему из-за границы Долохову, чтобы сказать то, как она любила и любит обоих. Мерзость. - Может быть и так, Берг, но я никак не мог предположить, что тебя привлекает немощь. — пытался отбиваться он. - Немощь? — она недоуменно вскинула брови. - Мы выяснили, что его деньги тебе безразличны. У тебя, прости, я про это совсем забыл, и своих предостаточно...или, кто знает, может ты решила удвоить состояние? Я просто пытаюсь тебя понять, дружочек. Так что же? Питаем слабость к немощным? — усмехался Долохов. - Я бы хотела рассказать тебе правду о его немощи, но боюсь, что ты моих откровений не выдержишь. — улыбалась она. - Не притворяйся, Берг… - Грин-де-Вальд, Антонин! — наконец не выдержала она. - Я нижайше прошу простить меня, госпожа Грин-де-Вальд, но притворство вам не к лицу.       В этот момент он ненавидел ее самой яростной из ненавистей, известных ему. Она совершенно не чувствовала себя виноватой. - Правда хочешь поговорить о чужой немощи или, вернее, ее полном отсутствии? Мой муж, Антонин... — она специально понизила голос и глаза ее, будто повинуясь тому особенно-тихому и, вместе с тем, заглушающему все вокруг тембру, синхронно сузились в попытке прожечь дыру в его глубоких, но потерянных нефритах. — ...уж поверь мне, дорогой друг, своё не упускает. Мне грех жаловаться, а тебе незачем тревожиться о моем удовольствии, Отто великолепный любовник. - Потаскушка несчастная! — горел он. - Хм, интересно. Осталось понять, когда именно ты смогла это выяснить: до того, как тебя продала ему Лиззи или после того, как он рассказал о своих бастардах?       Она заливисто засмеялась. Лиззи Бронски была ее искрометно-лицемерной теткой по матери, когда-то устроившей юной А ту роковую встречу с господином Отто Грин-де-Вальдом, своим добрым однокурсником из Дурмстранга, известным кутилой, тайным обожателем и иногда — спонсором безумных идей Тома Реддла, 51-летним магнатом из северной Европы и по совместительству двоюродным братом главного безумца двадцатого столетия, отбывающего срок в собственной тюрьме «Нурменгард». - На свиданиях, часто — в его машине, в глубине сада под липами, а уж окончательно - в брачную ночь, Тони. Глупыми ты вопросами задаешься. Даже не смешно. — спокойно, чуть улыбаясь, отвечала она. - Все-равно не верю, что ты хочешь его. — забрав сигарету из ее губ, он медленно затянулся и чуть придвинулся к спинке дивана, чтобы иметь возможность смотреть на нее сверху вниз. - Не верь. Это не обязанность. — вновь заулыбалась она, протянув руку к выбившейся прядке из вороха его шоколадных кудрей.       Давид Микеланджело. Он был невозможно красив в своей накрахмаленной белой рубашке с закатанными рукавами и тонких шерстяных брюках, согласно нормам приличия, но все же — соблазнительно обтягивающих силу его узких бедер, заточённых кожаным ремнем. Почти не шевелясь, Долохов лежал на своем диване с босыми, изваянными античным скульптором, ногами и глядел на нее в нерешительности наотмашь ударить или же поцеловать. Он глядел на нее с осуждением, с вожделением. Острые скулы его пылали жаром разгоняющейся гневом крови и даже магическая, нетлеющая, сигарета не могла бы скрыть своим дымом эту бурную реакцию. Он устал сопротивляться. - Ты специально провоцируешь меня. Как всегда. — держа сигарету указательным и средними пальцами, он устало потер переносицу. Вены на его руке буквально рвались наружу. Свободной он перехватил ее. — Что тебе нужно, А? Пришла рассказать как умело тебя...тр…удовлетворяют в неравном браке? - Послушай, меня, пожалуйста. Я могла бы сказать тебе, Антонин, что вовсе никогда не любила его, что всегда, каждую минуту своей жизни я любила только тебя, но в этом нет правды. Ты был со мной, а потом вместо тебя пришёл он. Ты сам освободил место подле меня. Чего же ты мог ждать после этого? Мне было почти 24 года. Я изводила себя мыслями о тебе, я мечтала увидеть, узнать: не вырос ли ты ещё сильнее? До какого возраста растут люди? Насколько сильно ты изменился? Неужели мой мальчик Долохов уже совсем мужчина, если я уже совсем женщина? — он молча слушал ее, не смея произнести ни звука. Ее долгожданный монолог нарушало лишь легкое потрескивание старой мелодии Vangelis Papathanassiou - «Rêve». — Я забылась в мыслях о тебе. Я правда забыла, что в каждом уголке земли - время идёт одинаково-нещадно быстро. Я жила идеей, что где-то там ты развиваешься, учишься, взрослеешь, чтобы быть ещё лучше, чем есть. В отчаянии по ночам, когда меня терзало одиночество и насмотренная в синематеке страсть, ненавидя тебя и желая одновременно, я все думала: а куда лучше? Куда ещё лучше? И зачем? Для кого? А может и вовсе для другой женщины? А после я сдалась. Нет, не так. Я прозрела. Я вдруг поняла, что если мне 24, то тебе 27; уже давным давно ты был взрослым мужчиной, способным любить меня по настоящему, по взрослому, но по какой-то причине, о которой мне было неизвестно, ты этого не делал. А мне это было нужно.       Она вновь потянулась рукой, чтобы погладить его по щеке и на этот раз он не сопротивлялся. Силы зла покинули его, как и здравый рассудок. - Если ищешь виноватого, то вини себя. Я не морщусь, когда он целует меня. Мне приятно. Я не представляю тебя, не надейся. — она горько улыбалась. — Говорю это не для того, чтобы уколоть тебя. Так и есть. Ты ведь знаешь, я, наверное, никогда не смогу разлюбить тебя, но то, что есть у нас с Отто — тебе неведомо. Это другое. Так что не проси меня отказаться от него. Ты не просишь, не перебивай, знаю, но ты колешься и жжешься через упреки, которые я считываю также хорошо, как только ты сам можешь считывать собственные намерения. Он гораздо важнее, чем ты думаешь. Он мой муж и так будет всегда. Я пришла к тебе за тем, чтобы объяснить это, дать свое благословение, пожелать счастья, похожее на мое, с какой-нибудь чудесной женщиной. Мне больно знать, что ты преданно держишься за свое оскорбление, отвергаешь радость жизни, злишься на меня и Отто, не навещаешь свою мать, вновь, как и тогда со мной, пытаешься сбежать от реальности в очередной университет, очередную академию, учебники. Ты - молодой мужчина. В 31 твоя жизнь может только начаться, если ты только позволишь, голубчик мой, мой любимый, душа моя. — она ласкала его лицо обеими руками, смотря на него снизу вверх, в попытке утереть одинокие мужские слезы, стекающие по острым чертам прямиком в бархатные рукава ее красивого платья. — Я расположусь в гостевой спальне, уже поздно. Спокойной ночи, Тони. — медленно отстраняясь, на прощание она поцеловала его в лоб и закрыв глаза от блаженства, яда истины и непреодолимого сожаления о потерянном времени, он не заметил, как она покинула гостиную, как ночь опустилась на Лондон и как сердце его почти перестало биться.       Шум накрахмаленных простыней, шуршание хлопкового полотенца, шелка ночной рубашки, струящегося по ее телу, разбавляли звуки устрашающей вьюги за окнами его роскошных апартаментов также успешно, как и внутренние противоречия хозяина этих просторных, дорогих, но очень одиноких владений.       Потушив весь свет в доме и наскоро приняв ледяную ванну, он лег в свою холодную постель, зная, что сна в эту ночь не заслуживал. Он никак не мог решиться куда ему пойти; она спала чуть-ли не в соседней комнате, алкоголь же находился в гостиной, кабинете и в столовой, в которые можно было попасть в обход гостевой спальни, но как было бы правильно? Может быть стоило пригласить ее к еще одному разговору? Или все, что могла и хотела — она уже сказала? Может она спит? Может из-за этого старика они ложатся слишком рано? Именно этот ворох мыслей не давал молодому Долохову отойти в мир сновидений, обещающий ему хотя бы мимолетное облегчение от гнета реальности, в котором единственная женщина, с которой он мог бы быть счастлив, находилась в его доме прямо через двойную кладку кирпича и может быть...может быть ждала его? Нет, была недоступна. Таков был замысел его судьбы — знал он, смея с нею спорить.       Он шумно поднялся с кровати, от жара возбужденных нервов скинул с себя вафельную рубашку и, оставшись в широких, голубых пижамных штанах, подошел к большому зеркалу, возвышающемуся в самом центре его просторной гардеробной, располагающейся рядом с ванной и самой спальней. - Сделай же что-нибудь! — не произнеся ни слова, умолял он высокого, порочно-красивого мужчину с болотистыми глазами, пока застывшее отчаяние на его губах желало вчера, сегодня, всегда владеть и повелевать женщиной, спящей в соседней комнате.       В приступе злости и беспомощности пред обстоятельствами сжав перед собой кулак, он погасил свет в гардеробной и наконец снова выйдя в спальню — дернул тяжелую ручку двери для того, чтобы унять пожар в груди и мороз на кончиках пальцев. Его разрывало от тревожности, с которой он только намеревался пройти или в ее спальню, или в столовую — с этим еще было не определено.       Секунды принятия решения; тишина дома вперемешку с собственным сбивчивым дыханием, заставляющим крепкую грудь вздыматься с немыслимой частотой, и шумом пурги давила на разум, как горная высота, не давая Долохову и шанса выдержки импульса, с которым он намеревался сжечь все мосты.       Он наконец дернул дверную ручку дубовой двери, ведущей только его прямо в рай, в котором она, не погасив прикроватной лампы, сидела у края кровати с закрытыми глазами и о чем-то молилась; темно-синяя шелковая и самая простая комбинация мягко обволакивала ее стройное, длинное, почти мальчишеское тело также хорошо, как и все ее дорогие платья, но такой он ее никогда не видел. "В отличие от Отто" — некстати напомнила ему обида. Нервы его были натянуты, как струны колесной лиры из их детства. Она улыбалась и смотрела прямо ему в глаза, не смея возразить, задать вопрос. - Бессонница! — вымолвил он. Она понимающе кивнула.       Он подошел к ее кровати совсем вплотную, когда она, развернувшись к нему всем корпусом и свесив ноги с высокой кровати, послушно ждала какого-то признания, но прежде, чем исповедаться, он неожиданно для себя самого рухнул перед ней на колени и сложил свою кудрявую, больную, искалеченную голову на ее голые ноги, пропустив свое длинные, сильные руки прямиком к женским бедрам. - А, я прошу, я умоляю, прости меня! Я мерзавец и недостоин…я знаю. Глядя на тебя тогда, сейчас и теперь уже навсегда — я пожинаю посев своей беспечности. Я искалечен, искалечен воспоминаниями о тебе. Я одержим тобой навечно. В этих противоречиях я и ненавижу тебя, и люблю. — голос его дрожал, а руки блуждали по синеве шелка. - Встань, Антонин. — чуть растерявшись, тепло просила она. - Я никого и никогда не хотел так, как хочу тебя. Ты даже представить себе не можешь — как я хочу…Я преклоняюсь пред тобой. Ты загубила меня. Все мои страсти, всё вожделение, вся похоть, все недуги — по тебе одной. Ты стала моим пороком, моим главным образом распутства, растления добродетели и покоя. Я ненавижу тебя, и люблю. Ненавижу и люблю, но люблю больше, лучше, сильнее, чем прежде.       Воздух, будто пред грозой, наполнился озоном. Долохов не смел поднять своей головы. Он лишь сильнее и сильнее стыдливо и жадно зарывался головой, руками и сердцем в ее тело и дух, ожидая реакции своей единственной богини, способной одним своим словом растоптать или же возвысить его. - Антонин, посмотри на меня! — уже умоляла она. - Что ты со мной сделала? Я навеки проклят тобой? — наконец взглянул он. Зелень его омута, не лишенного чертей, отражала скрытое безумство и чужая жена видела это. Оба они чувствовали приближение непоправимого, но сопротивляться этому было бесполезно. - Ты сам сделал это с собой. — не щадила она, наклонившись к нему совсем низко. Голос ее стал объемнее. — А теперь представь какого только удовольствия ты лишился.       Пристально заглянув в зелёный, поблескивающий проступившими слезами, взор Долохова, она преодолела одну единственную преграду между ними и мягко, но уверенно поцеловала его, обхватив обеими руками широкую шею; в этой податливой и покорной позе он выгнулся навстречу ей еще сильнее.       Протяжное, крепкое и долгожданное соприкосновение губ перед непобедимым аффектом и…мир исчез. Он накинулся на неё, будто зверь.       Снося все ментальные преграды на своём пути, не стесняясь своего роста и мощи, не отрываясь от нового и другого, приносящего боль, поцелуя, одним движением огромной руки он с треском разорвал край шелковой синевы, пропустив стрелку на ткани до ее розовой, маленькой, но округлой, часто вздымающейся, груди, открыв взору долгожданное зрелище миллионы раз вожделенного им тела. От неожиданности она нещадно вскрикнула прямо ему в губы. - Я не буду спрашивать, А...., я согласен на твою ненависть, я не отпущу… - Люби меня. — еле слышно прошептала она, когда он, не дожидаясь ответа, который будет помнить всю жизнь, одним движением развел тонкие ноги в стороны.       Из томных и сладких воспоминаний его вытянула жуткая записка, оставленная им на страницах тетради, хранящей в себе теперь ускользающую боль, которую он так отчаянно не желал терять. Внизу живота было тесно. Даже сейчас, по прошествии семнадцати лет, она возбуждала в нем гнев и огонь, который ни одна женщина после — не была способна погасить или хотя бы убавить.       Она была его лучшей любовницей, но даже ту великолепную ночь она, наверняка зная, что он долгие годы будет бредить этим взрывом чувств, не позволила сохранить для него чистым и светлым воспоминанием.       Жуткая, страшная, оскорбляющая записка, дожидающаяся его одиноким утром после их первой и последней ночи любви — просто не могла позволить Долохову воспринимать госпожу Грин-де-Вальд, как нечто человеческое или хотя бы на то походящее. Она была темнотой в его жизни и никакая радость, связанная с душой или телом не могла унять его искренней злобы на это демоническое существо, воплощающее собой порок, месть, чернь, ярость и страсть одновременно.       «Доброе утро, Тони. Ты прав. Я могла бы перестроиться, все бросить, изменить и быть счастливой с тобой, но, как бы ни было хорошо, я не поступлю так с Отто. Я поступлю ровно так, как поступил со мной ты. Имея возможность, имея чувства, навстречу тебе я больше не сдвинусь и с места. Я тебя не прощаю. И мне не стыдно. Наше время прошло, но я, даю слово, никогда не забуду тебя, не предам и не прогоню, если когда-нибудь ты потребуешь у нас убежища. Береги себя, не ищи встречи с ним ради моего спокойствия, со мной — ради своего. Он дорог мне, а я дорога ему. Не влезай в чужую семью. Спасибо за ночь. Вне всяких...» - Дрянь! — усмехаясь, выпалил он вслух, с треском захлопнув живительный источник своей болезни, страсти, немощи и силы в одном флаконе.