«А»

      Спустя десять дней от даты гибели любви всей его жизни, спустя семь выпитых бутылок ирландского виски, беспробудного сна, сменяемого возвращением к записям, оставленным им в злополучной тетради цвета ее, извечно искрящихся задором, глаз, походами в ванную для принятия ледяного душа, редким прослушиванием Прокофьева, — он наконец, как ему думалось, мог вернуться к привычному режиму своей бестолковой жизни, наполненной исключительным множеством незнакомых больных, искалеченных глупостью, людей, в числе которых можно было признать и его лечащего врача — мистера Хьюбетта, позволившего себе в их последнюю встречу редкостную похабщину.  — Как думаете, мистер Адамс, способно ли ваше воображение допустить подобную мысль? Могла ли эта женщина жить прямо сейчас где-то в другом месте?  — Какое ничтожество! — все думал Долохов, вспоминая вопрос доктора и это смешное, нарочито «умное» выражение лица, когда очки Хьюбетта сползали ближе к горбинке; в моменты особого любопытства он забывал подтягивать их к переносице, потому из-за оптического искажения верхняя часть его лица, лживые глазки казались очень маленькими.        Тихо и медленно карабкаясь из персонального адского котла, найденного им еще при земной жизни, — терзающих душу, воспоминаний о счастье и последующем несчастье, кое-как пережив ежегодное погружение на дно, Долохов, все же не отпускаемый злостью на своего психиатра, на радость вновь вернувшейся к работе миссис Мардж, — наконец приводил себя в порядок; собираясь на первую прогулку за долгие десять дней затворничества в Гайд-парк, работая бритвой у самой сонной артерии для подчистки краев щетины, обмазанный пеной для бритья, ему, когда злость на Хьюбетта все-же сменялась штилем предвкушения леденящего ноябрьского мороза, доносящегося из открытого окна спальни, — неспроста вспоминался отец, учивший его бриться клинковой и очень опасной бритвой «Золинген» из дамасской стали, подаренной уже гордому слизеринцу на семнадцатый день рождения, в противоречивый год, когда подруга его детства, сумевшая убедить своего вечно-угрюмого отца покинуть Восточную Европу, наконец перебралась вместе с ним, нянькой Мартой и сворой домовиков в Лондон, автоматически поступив на неизвестный ей «Когтевран».       То был незабываемый момент воссоединения, восполнения недостающей, ключевой частицы его юности, очень счастливой жизни при родителях, когда в конце августа он получил эту роскошную бритву, когда в их дом постучался незнакомый почтовый филин, черные крылья которого, отражая редкое солнце Лондона, отбрасывали синий отблеск, обычно плескавшейся в ее глазах и двумя лучами в закромах мальчишеского трепещущего сердца; предвещали Долохову новые приключения.        В маленьком конверте, твёрдо удерживаемым острым клювиком этой красивой и гордой птицы, находилась небольшая записка, в которой кривоватым почерком были указаны только время и место. Этот клочок бумаги он хранил до сих пор.

«19:00. Гайд-парк. Кенсингтонские сады. Мемориал принца Альберта. Жду тебя там». 

      Хорошо одевшись и взъерошив свои кудри перед массивным, до сих пор стоявшим в прихожей их дорогой квартиры, зеркалом, так ничего и не сказав родителям, он отправился, заранее (как только коснулся конверта) сердцем в этом убедившись, навстречу судьбе. И был прав.        Судьба опоздала на два часа.        Дело шло к ночи; Кенсингтонские сады уже были закрыты, но Долохов, опьяненный предчувствием магии, расхаживая вокруг да около, терпеливо ждал столкновения с драконом. Сердце его предвкушало важную встречу, но с кем — он в самом деле даже не догадывался. За него работало чувство, отличающего всякого мага от маггла; некое внутреннее чутье, которым обладают мудрые кошки, предчувствующие кожей стихийные бедствия, эмбрионов в животе матерей, ещё не знающих о том, что они уже — матери и, если верить некоторым, — призраков, от которых четвероногие, долго стоя на одном месте, наконец неожиданно отскакивают на потеху людям, нуждающимся в приставке «хозяин».        Так, едва Биг Бен пробил девять вечера, прикрыв глаза Долохова двумя ладонями, женский, почти незнакомый ему, голос спросил:  — Энтони, тебя, верно, теперь так зовут?        И все в ту же секунду стало не важно. Развернувшись со страхом в сердце, он обнаружил перед собой взрослую девушку, отдалённо похожую на ребёнка, которого он любил не то братской, не то мужской, покровительной любовью мальчика, что был старше и мог научить, защитить; вновь отросшие песочные волосы, ниспадающие толстым и прямым срезом чуть ниже едва-заметно округлившейся груди и сузившейся талии. Темно-зелёное, словно в тон его, искрящихся мальчишеским, лисьим, сладким интересом, глаз, неотрывно рассматривающих повзрослевшие черты любимого лица, — платье; все те же безумные сапфиры, алеющий губы, прочерченные скулы, выразительный нос, слегка-нездоровый румянец и пара знакомых и незнакомых родинок на щеках, на арке купидона и где-то у правой, как всегда высокомерно-вздернутой, брови. Она почти заканчивала своё превращение в девушку, знал он, уже серьёзно увлечённый изучением главной науки. И как теперь с ней нужно было обходиться, когда она такая взрослая и, казалось, недосягаемая сбивала его дружбу с толку одним своим прищуром, невинным движением шеи, убранными за ушко прядями пшенично-песочных волос, от которых теперь так сладко слышалось не  мылом, как это было в детстве, а манящим мёдом какого-то неизвестного ему, но определённо майского, цветения, — он конечно не знал, но мечтал узнать. — Здравствуй! — сказала она, ни капли ни смутившись, казалось, почти незнакомого мужчины. Протянув ему чёрную маленькую коробочку, она улыбнулась и легко коснулась ладонью его щеки. Не имея мочи сдержаться, принимая из ее рук подарок, Антонин блаженно закрыл глаза. — И с днём рождения!        Долохов был выше Берг почти на две головы. Пиджак из шерсти сковывал его возмужавшее тело в правильных местах, а кожаные, идеально чистые чёрные ботинки выдавали в нем гиганта, ещё не достигшего всей своей силы; в тот год его макушка добралась до отметки лишь в 187 см. Кожа лица его к семнадцати годам уже загрубела, кое-где на ней виднелись телесные, похожие на маленькие кратеры, шрамики от давнего пользования обычной бритвой. Над губой, видела тогда она, плоскими серыми точками уже пробивалась свеже-срезанная щетина. Все это в совокупности с прекрасным лицом и серьезно-изменившимся голосом, в котором больше не прослеживались, любимые ее сердцу, детские интонации, — делало его молодым и прекрасным, разгоняющимся в собственной силе, красоте и положенном визуальному и физическому безумству тестостерона мужчиной, но волосы...лишь бешеный ворох кудрей Антонина напоминал ей о днях, проведённых в Венгрии за закапыванием секретиков, прошептанных в фантики вкусных конфет и спрятанных под битыми мелкими осколками бутылок из под вина, что изготавливал его отец, любивший после ужина пострелять по ним на заднем дворе своего поместья, превратившегося теперь в общественное достояние или, правильнее говоря, в постоялый двор; днях, когда он был совсем мальчишкой и всякий раз отказывал матери, едва замечая в ее бледной руке гребень.       Однако несмотря на новое очарование Долохова, она была совершенно спокойна. Мужчина же, не способный вымолвить ни слова, был для нее тем мальчиком, которого она знала, любила и теперь была уверена, что любит.        Один из лучших моментов его жизни. Долгие объятия, опьяненное ощущение от не сразу отступившего оцепенения, взрыв эндорфинов, запах душистых, отдающих последнее, деревьев Кенсингтонских садов и она: такая, как он не мог и мечтать. Подарок — кольцо из платины с гравировкой — «you are my scarlet letter», которое он с того дня и по сей день носил на цепи вместе с крестиком, без спроса снятым им с ее шеи в 1982 году.         В сентябре они встретились вновь и уже не расставались. В свой последний год Хогвартса он целовал ее каждую перемену, не силясь расстаться с заметной когтевранкой ни на миг. В полной мере, соблюдая приличия, купаясь в новой любви, он не мог дождаться момента, когда родители придут к Константину Мокиевичу свататься, едва она выпустится из школы, чтобы сыграть свадьбу и перебраться в Новую Зеландию.        Однако разница в три года колола их не сколь взаимным нетерпением, сколь неудобством перед выстроенными планами амбициозного Антонина, не едва ли готовыми разрушиться под гнетом расстояния и его личным нежеланием повременить с поступлением. Он знал, что не мог бесцельно проживать свои лучшие годы в Англии, ожидая наступления сладкого момента совершеннолетия своей юной невесты. К тридцати годам Долохов планировал получить докторскую степень, не собираясь сталкиваться на своём пути с какими-либо препятствиями, что позже, не спросив разрешения у избранной жертвы, изменят, искалечат всю его жизнь; вопреки слезам любимой, отговорам отца, потускневшему взгляду матери, он принял решение учиться, по возможности навещая Берг в Англии до тех пор, пока она не завершит свое обучение в Хогвартс. И вероятнее всего, он мог бы со спокойным сердцем довериться своим расчетам и зажить счастливо невзирая на набожные реплики матери о немыслимом разнообразии жизни, которого он по юности и наивности еще не успел познать, однако неисповедимые пути жизни его отца, с точно таким же родовым, передающимся первенцам-мальчикам из поколения в поколение именем, — его судьбы, рокового радушия более не могли играть этой настрадавшейся семье на руку, воспитывая в друг друге добродетель; как бельмо, как красная тряпка для быка и тупой взгляд на матадора их фамилия, нарастающая слабость перед магглами привлекала ненужное и чёрное, словно дёготь внимание крепчающего с каждым годом, популярного Волан де Морта, которого Антонин Долохов IV когда-то знал, ценил и принимал в своём доме, но под другим именем.        Ещё красивый, окончательно не изуродованный гордыней, Томас Реддл, восходящий семимильными шагами к вершине своего могущества, просто не мог потерять из виду чету Долоховых, Антонина IV, ушедшего на покой от бестолковых пациентов Англии, не доверяющих докторам с фамилиями оканчивающимися на «-ов», изредка, совершенно в порядке патриотического исключения принимающего у себя бывших соотечественников, стараясь все свободное время уделять цветущей жене и своему единственному, талантливому сыну, которому не терпелось ещё больше прославить эту древнюю и красивую фамилию, — подобно чете бедных Поттеров, детей, не подозревающих о своем кровавом пророчестве.        Словно ненасытная пиявка, недолюбленный ребенок - Реддл неоднократно призывал своего старого друга к себе на службу, не желая мириться с элегантными отказами, пока наконец не принял радикальность, как ключ к успеху; странным образом не признавая никого в достаточной степени равным себе, он не мог отпустить идею о советнике, на роль которого мог подойти лишь Долохов, всегда вселяющий в него через добрые и рассудительные мысли — нечто вдохновляющее на веру в себя, в тот злой рок, которым он планировал рано или поздно обернуться. Сам того в полной мере не осознавая, Долохов служил ему родительской фигурой, не требуя ничего взамен, а лишь отдавая: советы, приемы, гостеприимство, сотни различных толкований сложнейших рецептов зелий, аналогов которым не существовало во всей Европе; Реддл же ценил это так, как мог. Благодарно, но не благородно.        Когда Антонин IV скончался от внезапного сердечного приступа, которому был обязан маггловской шпане, решившей проучить чересчур зажиточного эмигранта, срубив большую ветвь ягодного тиса, раскидистого, красивого дерева, посаженного на заднем дворе их пентхауса когда-то еще его матерью в качестве напоминания о Родине, о стыке Европы и Азии в годы, когда отец ее — дед Антонина IV — лейб-медик Андрий Парфёнович Амурский служил подле королевского маггловского двора серой Англии на благо сердечного здоровья Королевы Виктории; в годы, когда он с благословения Его Величества Императора Александра II, что часто доверял Амурскому женщину всей своей жизни — юную, склонную к болезням, вызванными нервами и продолжительной, учтивой бездетностью их связи, Екатерину Долгорукову, — был отпущен в Великобританию набраться опыту. Произошло это, надобно сказать, не без помощи князя — доброго друга Андрия Парфёновича, в глубине своей набожной души страдающего от лицезрения всякого адюльтера, — Антонина Долохова III, порекомендовавшему Императору подобное назначение для «в последнее время» понурого лейб-медика, — не постеснявшись семейного траура и не выждав и трёх дней, мистер Реддл нарочно столкнулся с опечаленным сыном своего старого друга; навредив однажды — навсегда привяжешь к себе.       Темная встреча в Горбин & Беркс; место, служившее пожирателям смерти точкой сбора до тех пор, пока Абраксас оставался нерадушным, хоть и верным идеям новоявленного революционера, хозяином Малфой-мэнора. Неслучайно-случайное столкновение, разговор по душам, соболезнования, смазанные, неуместные объятия, а затем совет, которым молодой Долохов раз и навсегда сломает себе жизнь.  — Антонин, не могу выразить свою печаль. Я говорил твоему отцу об опасности, с которой мы все столкнулись и будем сталкиваться впредь, если продолжим прятаться за терпимость и неуместное, незаслуженное ими,  радушие. Твоего отца убили не магглы, твоего отца убила вера в то, что они равны нам. Ты понимаешь это? — Да, сэр. — отвечал тогда Долохов, преисполненный разочарованием и яростью одновременно. Перед глазами стояла мать. Яркая, красивая и ещё очень молодая женщина, в миг постаревшая из-за людей, разбивших сердце ее мужу. — Я пришёл сюда подыскать что-нибудь, что смогло бы защитить дом.  — Здесь тебе помогут найти все, что потребуется.  — Я знаю, сэр. — процедил Антонин, понимая к чему конкретно вёл мистер Реддл, более не терпящий к себе этого обращения. — Ты умён. Я желаю, чтобы труды твоего отца не прошли даром. Защитись. Как следует. — положив свои худощавые руки скорбящему на плечи, Том неумело состроил гримасу боли.        Упрекая себя за невнимательность к красным флагам сегодня, Долохову часто вспоминалась неуместная улыбка Гойла за спиной у своего хозяина, проскочившая на некрасивом лице в тот момент, когда сам он, юный дурак, на проклятое мгновение поверил сладким речам палача.  — Я, я... — не поднимая глаз из-за бессонных ночей и усталости, Антонин желал как можно скорее убраться из этого проклятого места для того, чтобы проведать мать и если хватит сил, написать письмо А, а затем забыться, забыть все то глупое и мелкое, что ему наплели сотни разных людей, встретившихся на Косой Аллее.  — Хорошо. — понимающе улыбнувшись и похлопав Долохова по плечу, Реддл грациозно направился к выходу, но в самый последний момент обернулся для того, чтобы бросить Антонину плотный холщовый мешочек, набитый мелкими кристаллами. — Рассыпь у порога. Твой отец рассказал мне об этом средстве, когда ты был ещё совсем ребёнком. Он советовал никогда его не использовать. До скорой встречи, Антонин.       Через неделю на левом предплечье у Долохова красовалась темная метка Пожирателей Смерти; глупое, поспешное решение, стоившее ему едва ли не жизни, вернее говоря, светской, семейной, честной, открытой жизни, которой он лишился, приобщившись, как наивно полагал, не к революционерам, вспоминая радушие своего покойного отца, когда тот принимал Реддла, а к новым фашистам.        Убийство за убийством, преступление за преступлением, от мелких пакостей до издевательств и пыток как над магглами, так и над магами, в числе которых встречались непокорные чистокровные, что противостояли Волан де Морту; все это обрушилось на молодого Долохова, верующего, как будущий доктор, прежде в незыблемую неприкосновенность человека, не последовавшему жестокому совету Реддла по защите дома, — словно лавина, в которой он оказался исключительно из-за скорби по отцу и гнева на сложившиеся обстоятельства, вынудившие его так сильно обжечься о собственную гордыню и бессилие перед судьбою. Быстро осознав ужас собственного положения, надо сказать, он избегал этих собраний как только мог; оправдываясь уходом за безутешной, сдающей день за днём,  матерью, шаг за шагом, когда страх наконец сменился отчаянием он начал готовить пути отступления, как только узнал сценарий своего испытания на верность; не менее десяти убийств должны были лечь на его плечи.  — Дюжина магглов, несговорчивых магов. Я видел это в его мыслях. Осилишь? — едва разжимая тонкие губы, бормотал Снегг, прощаясь с ним на перепутье маггловского Лондона, ведущего одного в Вестминстерское Аббатство, а другого в точку апарации, которой пользовались жители индустриального и, большей частью, неблагополучного Коукворта.        Долохов был богат, умён, талантлив и полон сил. Убийства? В обмен на блестящую карьеру и Берг? Боль по отцу и новоявленное презрение к магглам горели в нем не той силой, какую хотел чувствовать в нем Реддл. Он ошибался в нем так же, как и в его отце, упрямо не желая признаваться в стратегическом проигрыше; так, сработав на наивности, на юношеском максимализме в колоду своих верных соратников он получил не отмороженного мстителя, но амбициозного труса, богобоязненного, чтящего закон, мальчишку, которому не было места в мире преступности.       Последний раз Долохов видел Берг прямо перед своим побегом в Новую Зеландию, в день, когда, не явившись на обязательное собрание, которое впервые должно было состояться в стенах Малфой-мэнора, из утренних газет стало известно, что людей, которых ему поручено было прикончить — любезно убил Игорь Каркаров, новый пожиратель смерти, сын действующего директора Дурмстранга — Николаса Каркарова.        Тогда, осенью, благоразумно отправив мать в Париж — единственное место на Земле, в котором русским ещё были рады, он выгодно продал часть семейного имущества в Нормандии и сумев договориться на вырученные деньги о собственном подставном заключении в Азкабан по делу об убитых Каркаровым невинных людях, простился с Берг, уверив ее в светлом будущем, как только она закончит Хогвартс и на несколько лет покинул Великобританию; год из этого времени он провел в землях Ближнего Востока, где ему кусок за куском стальным наконечником глефы, смазанным маслом урушиол, местные  копты, потомки древних египтян, вырезали проклятую метку.        Шло время, шрамы затянулись, метка превратилась в обожженное красно-розовое сосудистое полотно, однако задним числом на Долохова продолжали вешать новые дела, за которые по закону должны были отвечать привилегированные, пользующиеся двойным гражданством, Лестрейнджи. Срок его тюремного заключения, существующего лишь на бумаге, продолжал расти с геометрической прогрессией. Так, он знал, доброжелатели, искренне уверовавшие в заключение, создавали главному солдату Реддла соответствующую, убедительную в случае чьего-либо неповиновения репутацию. Срок его — вечность, крепость — Азкабан. Но чем тяжелее путы, тем страшнее невольник. И все боялись.        Но Долохов боялся на меньше. Превзойдя самого себя в опрометчивости, погруженный умом в науку, а сердцем в смертельную тоску по, уже наверняка, незнакомой девушке — он сожалел о том, что никак не мог заявить о себе, не подвергнув ее опасности. Все, что у него было — ее слово и обещание:  — Я буду ждать тебя. Если ты считаешь, что так правильнее — я доверяю тебе. Я здесь, я всегда буду в Англии, но, прошу, вернись за мной. Если, как ты говоришь, мы не сможем поддерживать связь, давай что-нибудь выдумаем?  — Я опасаюсь за твою жизнь, Берг. — стесняясь в прихожей мадам Бронски, млел Долохов. — Проси всё.        После того как почил старший Долохов — по несчастному стечению обстоятельств слёг и Константин Мокиевич; то была страшная вспышка драконьей оспы, от которой он, не прожив и полугода, в конечном итоге скончается в собственном поместье.        Потому, как только колдомедики подтвердили старому русскому немцу диагноз — с тяжелым сердцем по настоянию отца она, как ей верилось, временно переехала к тетке в Ноттинг-Хилл, не подозревая о том, что останется там вплоть до замужества.        В тот день прощания с Долоховым она проживала у Бронски уже около месяца, бесконечно выслушивая от склочной тетки едкие комментарии о чванливости Антонина, которого та никогда не воспринимала всерьез, заботливо пророча племяннице брак с пэром.  — Даже если судьба разведёт нас по разным сторонам, если это будет необходимо, я молю тебя, вернись и покажись мне на глаза. Покажись мне и я уйду с тобой туда, куда скажешь. Но не прячься, не наблюдай из тени, даже если не сможешь ничего сказать, просто покажись, подай хоть один сигнал, чтобы я продолжала жить и верить тебе. Три года, а может и больше — целая вечность. Я боюсь за отца. Что с нами будет, Тони? Ты уверен, что я не могу поехать с тобой?  — Я не в силах забрать у тебя то, что сам с удовольствием пережил. Твои лучшие школьные годы должны пройти здесь, подле отца. Я, пойми, не вправе отнимать у тебя то, что ещё делает тебя ребёнком. Беззаботность. Это время так бесценно.  — Тони, нет же! — вскрикнула Берг.  — Птица, я убегаю не от тебя, а скорее наоборот, от того, что окончательно и бесповоротно может и хочет нас разлучить. Все мое естество мотивировано нашим союзом и только. Но мне так не хочется для тебя той липкой ранней зрелой жизни, в которой ты, моя прелестная, станешь жить на чемоданах в ожидании комфорта и спокойствия! Я говорю не об отношениях мужчины и женщины, Берг. Я говорю о тебе, о том, что больше всего в жизни люблю и хочу сберечь от той гадости, в которую залез, пойдя на поводу у злобы. Я не подумал о тебе тогда и поэтому сегодня мы вынуждены прощаться. Простишь ли ты меня за это, когда сама достигнешь моих лет? Не знаю. Но верю, вижу в твоих глазах, что понимаешь.  — Тони, обещай показаться мне. Я буду тебя ждать. Я обещаю. Это всё. — смахнув невыплаканную слезинку с злых глаз, она горько посмотрела на Долохова и затем крепко поцеловала его в губы.        Прекрасный, тёплый, очень чувственный поцелуй, который они оба, несмотря на громкий и показной кашель мадам Бронски не желали прерывать, — он хранил в закромах своей памяти, между томиками воспоминаний о совместном детстве, учебе в Англии и свиданиях в часто-безлюдной башне Когтеврана, когда гром разрывал небо и дождь бил о витражи, когда они — молодые и честные друг перед другом пытались не сотворить глупости вопреки телам обоих, так громко просящих именно об этом и ни о чем другом; когда теряясь в дыхании друг друга, зарываясь головами в шеи, подгибая и раскрывая ноги, хватаясь руками, подставляя горло поцелуям, смахивая с лица волосы — они не могли поверить своему счастью, ожидающее обоих в своей полноте, когда ей исполнится восемнадцать и он сможет позвать ее замуж. Сладкая истома, сбывшаяся мечта и вся жизнь впереди. Лучшая полка в его ментальной, полусожженной  библиотеке.        Однако время распорядилось иначе и никакие, даже самые убедительные обещания не сумели сберечь то, во что они оба верили, как в небо над головой и землю под ногами.        Он исчез на тринадцать лет, а она, не выдержав одиночества, вышла замуж.        А свадьба ее, луга Чатсуорт-хауса, так сильно напоминающие ему Кенсингтонские сады и их единственные рождественские каникулы в Лондоне, семьсот гостей, счастливейшее лицо мадам Бронски, вопреки традициям, ведущей А к алтарю, глубокие желание и преданность в глазах Отто, бесподобное шампанское, доставленное Розье прямиком из погреба личного поместья в Тулузе, грандиозный фейерверк и сотня музантов, без конца играющих по желанию невесты только Майлза Дэвиса, танец молодых под «Blue in Green» и конечно тост господина Грюнберга, выросшего при дворе кайзера Вильгельма II, — дальнего родственника новоиспечённой мадам Грин-де-Вальд и ее отца — Константина Мокиевича, — все это было наказанием за эгоизм, предвестником более невыносимого наказания за жестокость;       Старик же тот был, как казалось всем окружающим, совсем не понимающий по-английски. Старомодно одетый в красивый, темный сюртук, так сильно напоминающий невесте одежды, которые носил отец Антонина, Грюнберг ассоциировался с бывшим маггловским премьер-министром Чемберленом, располагающим одновременно тяжелым и нежным взглядом, в самом деле напоминая А об отце или «отцах»; старик весь вечер не снимал шляпы и без конца покуривал трубку, изредка, до тех пор пока ему не дали слово-сонорус, обращаясь к невесте тёплой интонацией:  — Kleiner Vogel! Kleiner Vogel!* — Уважаемый родственник ее отца! Очень богатый, серьёзный человек. Ах, вы верно слышали об угодьях Пфальца? Господин Грюнберг владеет 2/3 этой плодородной земли. Костя, ах, тоже был настоящим хозяином! Вы бы видели его поместье в Будапеште! А господин Грюнберг? Он обратился ко мне с месяц назад, как помню — когда мы с деткой выбирали букет невесты в королевской оранжерее. Я в жизни не видела столь красивой совы! Написано было по-немецки, к счастью, читаю на языке я лучше, чем говорю. Узнав о смерти, он хотел навестить дом бедного господина Берга в Будапеште, тогда то я пригласила его на свадьбу. Решила, что негоже девочке оставаться совсем без мужского, хоть сколь-нибудь родного плеча в такой славный день. Ах, у неё была такая чудесная семья! Столько земель, угодий, ее отец, вы знаете… — все лепетала Лиззи, увлекая гостей похвалой племянницы.        Спрятанный секрет Долохова, его личность, бесподобный немецкий, отточенное искусство лжи, скрывающиеся за личиной маггловского советского туриста, а может и разведчика, приехавшего посмотреть Лондон и на собственную неудачу встретившего Антонина в мужском туалете аэропорта Хитроу; больно выдранный клочок седых волос, непростительное заклятие, «Обливион» и вот товарищ Кузнецов, не получив багажа, отправляется обратно со знанием переоцененности Европы и стойким нежеланием возвращаться, позволив господину Грюнбергу произнести неоднозначную речь на свадьбе своей дальней родственницы, которую Лиззи Бронски весь праздник так старательно пыталась записать тому в дочери. — Поздравляю новобрачных! — произнёс на идеальном английском господин Грюнберг, когда А, до тех пор смотревшая на ошеломленную тетку, раздалась неожиданно-громким гоготом, впервые осчастливив супруга и гостей неподдельной улыбкой.        Грюнберг замолчал. Все, что в нем было человеческого — окаменело в тот момент, когда голос ее, смех, порицаемый неудобным молчанием окружающих, напомнил ему о собственном унизительном положении. Она смеялась над ситуацией, но не имея мочи выбраться из безумия ревности, ему казалось, что она, подобно Эриде, сея хаос и видя его насквозь, глумилась над его чувствами, разоренной добродетелью и годами ожидания.  — Простим моей прекрасной невесте эту детскую шалость! — подняв бокал в воздух, произнёс господин Грин-де-Вальд, не выпуская руки А, что в то же мгновение под звон посуды и рукоплескания присутствующих перестала смеяться, утерла слёзы и вновь погрузилась в мысли о предстоящей ночи с нежным мужчиной, которого теперь так сильно боялась и не хотела; пристально взглянув на невозмутимого, анализирующего обстановку, господина Грюнберга в попытке отыскать в чертах его благородного лица что-то и впрямь отцовское, своё, что смогло бы по-собственически возразить Отто, забрать её домой, умыть и уложить спать, — она наткнулась на нечто недостаточно знакомое и, кротко кивнув, попросила его продолжить.  — Долгих лет жизни, наша птица! Не заботься о сластолюбии окружающего. Ты родилась красавицей — за это тебе дано справляться с любовью. — ликовал он. — Позволь я скажу тебе одну вещь. Я давно и долго путешествую, я многое видел и знаю теперь абсолютно точно, найдя тебя, новую часть себя самого — я призываю принимать все то, что несёт тебе благо и почитание, поскольку лишь этого ты достойна, истинная дочь Бергов; честная, верная, сильная, храбрая, терпеливая. — издеваясь, перебирал Долохов. — Уверен, твой отец не мог быть более счастлив и горд. Сегодня, дорогие друзья, мы празднуем победу над вероломством и развратом. Сегодня торжествует первородная любовь. Поднимая этот бокал, я даю вам свое благословение! — изменившись во взгляде, едва приподняв хрусталь в воздух и не отпив вина, закончил господин Грюнберг. — Очень, очень старомоден! Приверженец традиций! Немец! Блестяще! — щебетала мадам Бронски.        Под овации гостей и вой собак Отто нежно поцеловал А, не заметив как персонально раскланявшись, не смыкающей глаз, невесте в момент, когда губы мужа накрыли ее своими, — исчез господин Грюнберг, единственно здесь способный спасти ее от чудовищного счастья замужней жизни с человеком, которого сегодня и сейчас ей хотелось вычеркнуть так, как она сделала это с Долоховым, оборвавшим в ней связь с мучительно-счастливым прошлым, отзывающимся до встречи с Отто на всякий глупый и надуманный признак присутствия Антонина; когда ей мерещился шелест крыльев его совы, ее собственное прозвище, металлический запах лезвий и кожи, доносящийся из открытых дверей мужской цирюльни или когда кто-то очень высокий входил в холл Лондонской библиотеки, в которой она пропадала, перечитывая Каренину, от чего то ассоциируя себя с нею, а поезд и Вронского одновременно — с Долоховым.        Улыбнувшись трансгрессирующему господину Грюнбергу, она, сжимаемая своим мужем под вой и рукоплескание 699 лизоблюдов, не смогла поверить проблеску знакомой манеры, присутствию очевидца ее катастрофы, считываемого в странном лице испарившегося старика так же, как когда-то не смогла сжиться с бесконечным и пустым ожиданием Долохова, уничтожившим в ней всякую веру в лучшее.  — В пекло! — решила она, до конца не осознав на что согласилась. Прикрыв глаза, новоиспеченная госпожа Грин-де-Вальд ответила на настойчивость супруга со всей страстностью канонно влюблённой невесты.       «Счастье, сынок, когда вчера — невозможно, недостижимо, а сегодня состоялось». — навсегда закрепленная его оптимистичным, доживающим последнее дуновение наивной молодости, умом догма, перенятая еще от матери, так страстно в свое время вымаливающей материнство, рухнула в то же мгновение, когда нечаянно-пролитая слеза господина Грюнберга оросила собою зелёные земли навсегда проклятого им Чатсуорт-Хауса, едва он, сбившись с толку, трансгрессировал в рощу Кенсингтонских садов, так холодно и неприветливо встречающих сегодня своего старого гостя.