«А»

      Утро, начавшееся не с пробуждения, а с недолгих, неловких, но памятных проводов у заснеженного порога продолжало будоражить своим изумительным холодом, обещанием новой встречи в канун Нового года, который они договорились встретить вместе, если ей удастся покинуть дом Шафиков.       Оставшись в одиночестве, которого Долохов одновременно ждал и, прощаясь с ней, боялся, — он все бродил по комнатам, пытаясь остановить навязчивую мозговую активность, переваривающую все выведанное в состоянии бодрствования, а не, как полагалась, сна; спутанные, но яркие мысли его кружились теми редкими письмами к ней.       К полудню, не найдя в теле мочи угомониться, он глядел в ледяное окно, допивая несладкий горячий чай. То была попытка расслабиться, согреться, разлениться и наконец улечься спать, но голову его, раскалывающуюся от недостатка покоя, продолжала терзать догадка ушедшей ночи, которую он не решился озвучить, пока Анна — румяная от холода улицы, смущения и нетерпения выудить из него больше того, что услышала, увидела и даже прочла бессонной, важной ночью, — глядела на него не то с удовольствием собственной победы над пережитыми препятствиями этой странной встречи, не то с просьбой, с призывом «береги меня».       Его письма. Редкие, короткие, необходимые для уверения реальности адресата, его физического и материального благополучия, но кроме того — для поддержания жизни в душе отправителя; и эта подпись внизу пергамента, как свидетельство собственной относительной свободы пользоваться настоящим именем в спасительные дни современности тогда, когда докторов с идентичными инициалами развелось в Лондоне в том же количестве, что и пациентов, попавших под страшную волну венерических заболеваний уходящего двадцатого столетия.       Dr. A. D. — Доктор А.Д. Антонин Долохов. Доктор Альфи Дафф. Анжело Дэйли. Альбус Дамблдор в конце концов, но не DAD. Не папа. — все думал он, приближаясь к неприятной мысли.       Тяжелая керамическая кружка с допитым чаем стояла на массивном подоконнике, не торопясь отдавать тепло плотных, расписанных глазурью, стенок, навевая ему, его усталости — странные ассоциации, от которых раздражительность его разгонялась ещё сильнее. Не было ни покоя, ни равнодушия. Свались она в ту же секунду на паркет и хоть бы что. Старая, хорошая вещь. Лишь звонкий треск. А ему уверение в наличии головной боли, что лишь иллюзорно, как хотелось верить, преследовала его с ушедшего вечера. — Звонко. — произнес Долохов, стукнув пальцем по кромке кружки. — Не иллюзорно.        Её слово.       Глухой голос, звонкие мысли и смех, растягивающий стены гостиной; сытая, отогревшаяся она вглядывалась в официальные, когда-то подписанные им бумаги и все не могла остановиться, подмечая на справках и рецептах смешливую подпись «папа».        Шутка. Издевка. — Ужас какой. Как вам только сошло это с рук? — веселилась она.        Нейродивергентность. — Вероятно дислексия. В Англии ей никогда бы не указали на это. — подумал он, вновь брякнув по пустой кружке. — И в Бельгии тоже.       По всей видимости мелкая, нервная «r» в глазах её сливалась с размашистой, прописной «D», претворяя оставшееся в одно единственное слово, которое ей так хотелось считывать в тот редкий раз, когда разная сова, пролетая над русой макушкой, выплевывала идеальный конвертик из плотной, дорогой бумаги прямо в ее раскрытые ладони. «…Надеюсь ты здорова. Прошу ничего не писать в ответ. — ПАПА» «…Учись. Береги себя. Ещё раз с Днем Рождения! Отвечать не нужно. — ПАПА» «…Не забывай время от времени наведываться в банк. Без ответных писем. — ПАПА» — Папа. — Долохов пропустил смешок. — Как она могла так думать? Отцовство. — Так что на счет отцовства, господин Адамс? — произнёс Хьюбетт в их пятую встречу.       Господин Адамс, погруженный в негу собственного неразрешимого несчастья, заерзал на привычном кресле, доставив своему психотерапевту немного взволнованного удовольствия человека, сумевшего не оплошать в партии дартса или же, сидя на диване, угадать слово в теле-викторине; неудобные вопросы Хьюбетта о будущем всегда попадали прямо в цель. Причиняли дискомфорт. — Я лоялен к семейным ценностям. Такой ответ вас устроит? — Не вполне. Что вы думаете, скажем, о верности? Как относитесь к детям? Допускаете, что станете отцом? — док медленно склонил голову вбок, не удержавшись от глупой улыбки.       Презрение, застывшее на лице господина Адамса, — выдавало ощущение некой обязанности находиться здесь, подобно провинившемуся ученику в кабинете неприятно-дотошного учителя. — Рассматриваю верность, как признак более развитого интеллекта, наличия сформированных ценностей. Как норму. — не дрогнув ни единой мимической мышцей, отчеканил господин Адамс. — Дети — это то, что естественно для моей души, но не для моей, по большому счету, неустроенной жизни.       Медленно кивнув, док что-то быстро набросал в тетрадь. — Вы не производите впечатление несостоятельного человека, господин Адамс. Когда вы говорите о неустроенности, о невозможности иметь ребенка — вы подразумеваете неразрешенный внутренний конфликт, отсутствие правильной женщины рядом? — В общем да. Однако неразрешенный конфликт видится мне куда тяжким препятствием, нежели отсутствие женщины. Женщин, доктор Хьюбетт, на земле достаточно. Проблема в том, что жить одной жизнью я хочу с одной…погибшей. — Господин Адамс! Это какой-то Битлджус в мире живых. Простите за эту оценку! — не удержавшись от искренней улыбки, Хьюбетт приставил руку к щеке. Ему было интересно. — Как есть, но в рамках утраты, а не некрофильной перверсии. Я все ещё влюблен в нее. И это сильно усложняет мне задачу. — Задачу?       Господин Адамс болезненно свел брови. Было неприятно вновь и вновь признаваться самому себе в несбыточности простых, доступных любому человеку, вещей. — Задачу жить и хоть сколь-нибудь наслаждаться этим. В то недоступное удовольствие входит и ребенок конечно. Дети в моем понимании рождены из удовольствия и для удовольствия быть им опорой. — Долохов мимолетно улыбнулся. Перед глазами предстала ее девочка; розовая кожа, цепкие ручки, запах чистоты. — Сегодня я не могу вообразить женщины, что сумела бы пробудить во мне желание и ответственность, с которыми неразрывно связано порядочное отцовство. Видите ли, я — сын хорошего отца. Я знаю как оно должно и может быть. Может моя планка высока. Но такова действительность. Роль донора, выполняющего некий жизненный, эволюционный план меня, если позволите, не прельщает. Унижает.       Хьюбетт мечтательно улыбнулся, глаза его от чего-то блеснули влагой и это не ускользнуло от внимания господина Адамса. — Прошу прощения. — шмыгнув носом, Хьюбетт очаровательно усмехнулся. — Продолжаем! Расскажите об этой планке. Об отце. — что-то бодро записав в тетрадь, док вернулся в прежнее непоколебимое состояние слушателя и от невыплаканных слез его не осталось и следа.       Долохов внимательно сузил глаза, а затем, припомнив лучшее, что хранил об отце, представленном Хьюбетту под именем Джон Лоуренс Толли-де-Барклай, мимолетно улыбнулся детскому воспоминанию, ощущению от приятной и невинной близости между ребенком и взрослым. — Мой отец был очень хорош собой! Не то, что я. — припомнив свой оборотный вид, господин Адамс невольно засмеялся. — Высокий и сильный. Таким он оставался даже тогда, когда я достиг зрелости, когда всякая родительская рослость спадает в глазах ребенка, как наваждение, оптическая иллюзия, привычка глядеть на них снизу вверх, до боли в шее задирая голову.       Доктор Хьюбетт расплылся в печальной улыбке. — Он долго оставался холостым. Верил в пагубность сексуальной растраты, но пока ожидал встречи с матерью, не воздерживался. Был довольно откровенным со мной. Знаю о пяти его женщинах. Мама была последней и единственной за время их супружества. Он был старше ее на несколько лет, годился ей, ежели не в отцы, то в дяди. Когда я повзрослел, он много беседовал со мной. Как мужчина с мужчиной. О любви, о занятии ею, об отношении к женщине; что с нею приемлемо, а что нет, как строится семейная жизнь и все в этом духе. — Господин Адамс, вы были счастливым ребенком! — неожиданно вклинился Хьюбетт. — Запомнилось ли вам что-то особенно? — Да. Счастливым.       Долохов взял паузу.       Тягучей мелодией отцовского тембра, обязанному своим очарованием возрасту, редким сигаретам и послеобеденному виски, — в голове его воспроизводилось былое и нежное общение с красивым, родным мужчиной, чьи хитрые морщинки в уголках нефритовых глаз и тонкая, едва-заметная, едва-смешливая улыбка ярких губ, обрамленная седоватой короткой щетиной, — могли легко обезоружить любое видящее и слышащее существо. — Мне запомнились две его фразы. — не удержавшись от ухмылки, господин Адамс перевел глаза на свои руки. — Простите, доктор. Это…я веселюсь. Да! Мы отдыхали на зимней веранде. Мне — шестнадцать-семнадцать. Первое января, а он, несмотря на выходной, все перебирал имущественные бумаги, изредка притрагиваясь к остывшему черному, всегда несладкому чаю, пока наконец ни с того, ни с сего не выдал фразу, которую я неизбежно запомнил: «Это наследие, сынок, — мой третий родитель и второй ребенок». Он сказал это, ткнув пальцем в идеально разложенные бумаги. Затем, как помню, он попросил подать горячего, взъерошил мне голову и вернулся в свой кабинет. Это было так странно, правильно и поэтично. Слова его сразу же врезались мне в память. А потом были ещё одни. Она стала чаще появляться у нас дома. Мы только начали встречаться. Отец видел мою эйфорию и любил мое состояние вместе со мной. — Милый,…— он звал меня милым, — …не торопись с вопросами, какими бы они ни были. Один неверный шаг и всё потеряно. — отец тогда ухмыльнулся. — Лучше выжди время и получи правильный ответ, чем поспешный, но прямо сейчас. Всякая женщина любит дольше, чем знает об этом. Это ее защита. Твоя же — терпение перед её.       Не отвлекаясь от слов пациента, Хьюбетт что-то бодро записывал в свою толстую тетрадь. Улыбка не сходила с его лица. — «Всякая женщина любит дольше, чем знает об этом». — бубнил он, демонстративно подчеркивая, обводя записанное. — Господин Адамс, полагаю, эта фраза нам ещё пригодится! Но говорил ли он с вами об отцовстве?       Долохов побледнел. — Говорил и много. Не подозревал, что напрасно. — подумал он. — Да. Отец рассказывал о предохранении, об ответственности, о том, что даже нежеланный ребенок, если таковой имеется, рожден он в законе или вне его, — принадлежит мне, моей жизни, является частью моего времени. Что несмотря на занятность, на мужские обязанности, роль отца должна стремиться к роли матери, то есть к безграничной участливости в жизни ребенка. Что деньги — это часть обязательного вклада, но не целое; помимо того, требуется любовь, которая позволит и поощрять, и воспитывать, и учить. Говорил, что хорошим манерам, почитанию святого девочку наполняет мать, а любовью, любовью безотказной, эгоизму отец. С сыновьями ровно наоборот. Отец любит, не проявляя неуместной жалости, ведя к результату, не к слабости.       Перебирая длинными пальцами пуговки пиджака, Хьюбетт вслушивался в каждое слово пациента, не удерживаясь в экспрессии собственного лица, попеременно выражающего то восторг, то неверие, то вовсе злобу; все в его естестве трепетало от темы сегодняшней встречи, подобно от тех редких разговоров о даре, которым иногда любил подразнить его Долохов. — Господин Адамс. — док громко вздохнул. — Это очень хорошо. Позвольте! Если вы жили и живете с этим, но сегодня лишаете себя столь счастливого, верного родительства лишь из-за непреодолимости той ямы, в которой оказались, — я должен отметить, что мне, как вашему доктору, будет очень жаль, если я по какой-то причине не смогу вам помочь. Доктора, как заведено, моего профиля не имеют права присоединяться к личности своего пациента, но слушая вас, я ощущаю тоску, этот странный парадокс, столкновение чудесного, должного обеспечить счастье на всю оставшуюся жизнь, детства и зрелости, а вернее одного обстоятельства. Это до ужаса несправедливо! Вы не находите? — Благодарю, мистер Хьюбетт. Возможно, начав терапию лет десять назад, я бы согласился с тем, что моя жизнь — олицетворение алогичного, несправедливого. Но сегодня, теперь, когда я ушел так далеко, в то же время не сдвинувшись ни на шаг, жизнь моя, её ход видится мне будто со стороны; несправедливо — неуместное в моем случае определение. Смех. — Долохов улыбнулся. — Да, все это превратилось в не очень приятное кино. И я не в силах остановить пленку. Но под сеанс, доктор, можно заснуть, можно отужинать, можно поработать, можно изловчиться и сделать карьеру. Если сказать неязвительно, я давно свыкся с тем, что имею доступ к одному сюжету. Хотелось бы мне переключиться? О! Ох! Ещё бы, доктор, ещё бы. Боюсь только, что титры этой мелодрамы не покинут моей головы ни-ког-да. Не могу.       Слушая, Хьюбетт не воздерживался от улыбок. — Господин Адамс, моя профессия подразумевает переход с невозможного на пресловутое, парящее в воздухе, «могу». Могу быть здоровым, могу счастливым, могу успешным. Могу! Вопрос в другом: почему вы не разрешаете себе этого? Ведь вот оно. Лежит на полке. Почему вы не озлобились? Не пошли от обратного? Это не есть хорошо, но, допустим, да, десять женщин и двадцать детей! И плевать на всех. Я знал таких людей. — Вина, доктор Хьюбетт. Много вины. А впрочем, я вырос на других формулах. Как мне жить по чужим? — А вы непременно выстраиваете свою жизнь в согласии с семейным догматом? Каждый шаг? — Авторитет родителей зачастую тащит на дно эффективнее человеческих страстей. — Верно! — Хьюбетт вновь улыбнулся. Было видно, что ему очень нравился этот разговор. — Но вы взрослый мужчина. Вы же не святой. — Вы правы, ничуть. Как бы я хотел забыть все! А в то же время боюсь своего желания. — А что будет, если забыть, господин Адамс? Если перешагнуть? Если допустить, начав с малого, ту пресловутую, неладную сексуальную, как выражался ваш отец, растрату? То что?       Долохов задумался.       Что в его жизни значила Алиса? — Всё. — моментально пришло в голову. — Отвечая на вопрос Безухова об отношениях с сестрою, отцом и сыном, Болконский отметил, что они и есть он, они — есть часть него самого, потому об этом нет нужды спрашивать. Боюсь, доктор Хьюбетт, что А — это моя жизнь, моя рука и шея, откажись от которой я выпрыгну в неприятное начало с тяжелым грузом прошлого, что с великой вероятностью разрушит наивные попытки абстрагироваться, вызвать доверие у незнакомой женщины, взять за нее ответственность, не подвести, не предать её ни мыслью, ни сердцем. Одним словом, я перечеркну десятилетия своей жизни в обмен на сомнительную перспективу, в которой так или иначе не смогу избавиться от её образа. — Простите? Безухов, Болконски-ий, господин Адамс? — начал было Хьюбетт. — Русская классика. — едва не закатив глаза, ответил Долохов. — Секс. — он засмеялся. — Доктор Хьюбетт, я не испытываю влечения к тем, с кем могу потратиться. Тело желает, а голова нет. Я говорил. — Ах! Русская классика. Несколько утопично, не так ли? — Хьюбетт неуместно широко улыбался. — Ну что же. Если позволите, поделюсь своим впечатлением. С одной стороны мне видится пациент, глубоко сознающий свои проблемы, их масштаб и тяжесть. С другой стороны я имею дело с человеком, не верующим в исцеление, но тем не менее продолжающим терапию. Господин Адамс, вы интересный экземпляр. Ответьте, пожалуйста, какие у вас ожидания от наших встреч? Каких результатов вы бы хотели достичь здесь? — Ожидания? — ошеломленно взглянув на доктора, Долохов взял паузу. — Хороший вопрос. Хороший.       Переведя взгляд на большое, заваленное комнатными растениями, окно, что тянулось во всю стену позади кресла Хьюбетта, Антонин невольно пожал плечами, а затем, набравшись смелости пред собою, вернулся к вопросу. — Я преследую мечту смертного. Хочу прикоснуться к Эдему. Единственному месту, где человека не заботила праздность, где он мог наслаждаться ею. Но проклятие довлеет надо мной, как над всяким. — Господин Адамс, — притянув сползшие очки к переносице, док невольно нахмурился. Было видно, что он испытывал некое раздражение. — а если серьезно? — Однажды я бы хотел покинуть этот кабинет с уверением, что жизнь моя должным образом изменилась. Я хочу ощутить разницу, отследить динамику телом, не зачеркнутыми датами в календаре, а разумом. Хотел бы хоть немного ослабить вожжи. Узреть в какой-нибудь прохожей сексуальный объект и не отвергнуть это.        Карие глаза Хьюбетта, залитые тенью послеобеденной мрачности царствующей осени, искрились ощущением результата, продвижения тяжкого дела. Казалось, что вот оно — исцеление, его заслуга. — Это хорошие ожидания, господин Адамс. — начал Хьюбетт. — Я полагаю, что нам необходимо многое проговорить. По всей видимости, ваша же интроверсия при таком багаже травмы превратила вас в узника собственного разума. Все эти годы вы никогда и ни с кем не обсуждали то, что пережили. Это важно устранить. Далее мы детально разберем триггерные точки, я буду рекомендовать некоторые упражнения, возможно вкупе с препаратами. А после уже отслеживание динамики, проверка действия методики, возвращение к работе над ошибками при необходимости. Процесс, как вы понимаете, не быстрый, но не безнадежный. С уверенностью могу сказать, что как ваш доктор, я очень заинтересован в успехе. — Как ваш доктор. — проговорил Долохов, ещё раз щелкнув по пустой кружке. — Всего-лишь доктор и больше никто.       Социальная роль его давно была предопределена семейной традицией гуманности, задолго до его рождения трансформирующейся в призвание, что передавалось от отца к сыну, как семейная реликвия или же имя; и если говорить о профессии, врачебное дело закрывало много дыр в его жизни, лишенной избытка времени на чрезмерную рефлексию, распутство, пресловутые поиски себя, — но неужели на этом все? — часто думалось ему в одинокие вечера.       Запертые комнаты, из которых уж верно никогда не донесется детского голоса, а может нескольких детских голосов сразу, безграничная, нерастраченная любовь к предчувствию семейной жизни, заложенной родителями, желание оживить её, раз и навсегда запереть Грин-де-Вальда в личных чертогах памяти их общего целого, как мужчины и женщины, и пусть Анна, но с его фамилией, в этом доме, со знанием каждого угла, каждой мелочи, как хозяйка и наследница, — все это терзало его в те личные, короткие часы уединения, в которых он мог сосредоточиться на своей разрушенной человеческой жизни за пределами научных работ и многолетней врачебной практики. — Неужели это все? — думалось в моменты, когда до обидного трезвое сознание его рисовало одинокую смерть где-то у рабочего стола, заваленного толстыми картами неуёмных, как правило, постоянных пациентов. — Или может? — так бывало ближе к весне, когда Кенсингтонские сады наполнялись отцами и детьми.       Перед закрытыми глазами его плясала маленькая, другая Алиса. То, верно, был ребенок той же степени неудобства и очарования, что и мать, но чуть иного цвета, — понимал он, не строя иллюзий на счет собственного биологического отцовства, когда вечерами, направляясь к кабинету, он посматривал на одинокую, заполненную лишь треском поленьев в камине, гостиную. — Если бы ты только смогла и захотела этого. — не раз будет записано в синей тетради.       Захотела бы скупить ей все платья, выделить самую большую комнату с видом на сад, представить его, как отца, а этот дом — как родной и единственный.       Анна Долохова.       И все же, несмотря на случившееся, несмотря на разобщенность и ее неведение, он жил серьезным, внушающим доверие течению, утешением того, что это был ребенок, о котором он заботился не едино из долга, но из уместного отцовского желания сберечь и сохранить. Его ребенок, время и якорь жизни, взращенный не чьими-нибудь, а его деньгами, нервами и перманентным беспокойством. Её-его девочка, чья внешность так жестоко и фатально сбивала с мыслей, со смехотворно-педагогического настроя. Чужой человек с его цветом глаз. — Анна Антониновна. Глупо звучит. — иногда задумывался он, не переставая при этом улыбаться. — Глупо.       Она же, будто в наказание, будто в награду оказалась лучше того, что он, погружаясь в сон, мог себе выдумать; пронзительные глаза, парадоксальная зелень которых влекла к себе, обещала его продолжение, женско-мужские черты лица матери, выразительный нос, очерченные губы, которые он, простив себе это, целовал и немое, но громкое ощущение демонического в поступи, продолговатом теле, слегка торчащих ушах с выраженной мочкой, глухом голосе, звонкой мысли и бесподобной мимике. Настолько живая, далекая, наглая и неудобная, насколько чуткая, прекрасная и привлекательная.        «Какое, должно быть, счастье — зваться её отцом. Видеть из года в год, из месяца в месяц, особенно сейчас, как в короткие скачки времени кокон бабочки миллиметр за миллиметром растягивается едино для того, чтобы разорваться, дать силу и свободу для прекрасного, созревшего тела, готового к жизни; как из ребенка она возьмет и, никого не спросив, превратится в прекрасную, пышущую здоровьем, женщину, на которую только взглянешь и единственно подумаешь, что от нее и ни от кого больше хочешь детей. А ты, как её создатель, останешься на это любоваться. Станешь страшно гордиться, будешь оберегать, как живую матрешку, дожидаясь новой души от этого удивительного создания, женщины, созданной уже не из ребра, но из любви к другой, такой же, но с синими глазами». — гласила одна из свежих записей дневника на тех страницах, где он едино писал об Анне.       Отдельная половина синей, посвященной её матери, тетради. Отдельные слова и мысли, другие формулировки, сосредоточение нежности, благоговения, чуткости и тактичности к чужому, далекому существу, к которому он мечтал быть причастным не только словом и делом, но кровью, связующей родственной эмоцией.

1983 год//

       «Я чуть не сошел с ума. Ребенок у моих дверей. Тех самых, что захлопнулись прямо перед её лицом. Небольшой сверток и записка, навсегда разбившая мое сердце. Я взял её на руки. Всю ночь, не зная что сотворить с собою, чтобы оказать ближе к Алисе, я метался по дому, строил планы убийства Грин-де-Вальда, хотел было сжечь эту улицу, пока не услышал тонкий, глухой плач и хлопок трансгрессии. Это для меня, — подумал тогда я. И оказался не прав. Это из-за меня».

1996 год//

       «Мне придется вернуться. Четырнадцать лет жизни с единственной причиной для её продолжения. Она осталась совсем одна. Все это так не вовремя. Каркарова не стало. Я в страшном смятении. Может найти её, схватить за руку, заявить свои права и навешать лапши? Здравствуй, Анна! Давай знакомиться. Я твой…Нет. Это было бы слишком хорошо, слишком жестоко».

1998 год//

       «Прожить бы ещё столько, сколько нужно. А затем обжечься в последний раз, отдать ей все, что обещано, проститься и навсегда покинуть эту отвратительную страну. Я не знаю чего ожидать. Какой она человек? Сколько в ней от Алисы? Хорошо, если много. Плохо, если много. С чего бы начать? Бумаги готовы. А я все стою на том пороге, держу её на руках и мечтаю обмануть весь мир, себя и ее. Отвернуться от совести, предать ее память и присвоить ребенка себе, чтобы воспитать в своей вере, набрехать о погибшей в автокатастрофе матери — всегда верной мне женщины. И жить. Смотреть на нее и жить, наслаждаясь этим, будто возмездием».

1999 год//

       «Пусть она будет другой. Рано или поздно мы обнаружим друг друга. И мне понадобятся силы».