Рассказы, смешные и не очень

      В одиннадцать часов утра мне сквозь тонкие ситцевые занавески било в глаза серое солнце осеннего дня.       Потянувшись до хруста во всех местах, я открыл глаза. На меня, как и всегда, смотрела икона Христа, истёртая сотнями бабушкиных поцелуев по поводу и без. Мягкая перина и пуховое одеяло не хотели отпускать меня. В этой комнате так хорошо. В этом доме так хорошо.       В бессчётный раз я оглядел комнату. Это мой утренний ритуал — осматривать комнату, глядеть, ничего ли не пропало. Старая кровать на ржавых, но так приятно скрипящих пружинах, на ней толстенная пуховая перина, которая подошла бы самой привередливой принцессе на горошине. Огромная подушка с гусиным пухом и толстое меховое одеяло, завёрнутое в такой приятно холодный пододеяльник. Самое хорошее — нырнуть под него после бани, напившись тёплого молока на ночь, и улететь в царство без сновидений.       Напротив кровати под потолком — иконы. Три: Отец, Сын, Святой дух. Бабушка целует их каждый вечер и шепчет: «Не дай, Господи, помереть ему в ночи». Поначалу мне было очень обидно, но вскоре я понял, что бабушка просто заботится обо мне таким образом. В другом углу висит распятие, заляпанное подтекающей летом смолой, которой покойник дед догадался мазать паклю, затыканную под крышу. На табуретке возле моей кровати — старый-престарый будильник, огарок свечи и книга, «Идиот» Достоевского. Когда-нибудь я её дочитаю.       Моя кровать располагалась вдоль окна. Я заметил там засохший кусок пряника, который, задумавшись прошедшим вечером, сам же туда и положил. Его уверенно поедала мышка-полёвка, совсем не боясь меня. Даже когда я поднялся на локте, она не шелохнулась. Я не стал прогонять её.       Раз уж пошевелился — надо одеваться. Хоть и осень, серо, тускло, но совсем не холодно. Натянув старые треники, грязную майку и накинув тонкую драную курточку, впрыгнул в калоши. Деревня всё-таки. Когда собирался открыть дверь, запнулся о два пустых ведра. Если они стоят у меня, это значит, что пришла моя очередь доить корову.       Обменявшись дежурными односторонними репликами с кошкой, лакавшей уже прокисшее молоко из блюдечка, я вышел на двор и вдохнул аромат прелой осенней листвы, смешанной с навозом и едва уловимым запахом уходящего лета. Когда я живу в городе, то не могу уснуть, не выглянув на ночь из окна и не подышав. В городе запах… другой. Здесь, в деревне, он, запах, более свободный. Но в то же время непонятно гнетущий.       Надышавшись, я сел на табуреточку и принялся доить бедное животное. Корова, за столько лет давно привычная, не издавала ни звука, только лениво водила хвостом и жевала сено. Привыкший за эти пару недель к запаху всего, что здесь есть, я оглядывал хлев, который видел уже не один десяток раз. Вон загон для лошади, тут ещё одна коровёнка, там свиньи и куры пытаются мирно сосуществовать. Ко мне подошёл петух по кличке Гусар. Потёрся клювом о мой палец. У нас с ним давно завязалось что-то вроде дружбы, если такое вообще возможно. Но вот он опять отошёл к своим курицам.       Закончив, я перелил молоко в бидоны и отнёс их в сени. Бабушки нигде не было видно. Она в это время или возилась в огороде, или пекла лепёшки. На кухне её не оказалось. В огороде, собственно, тоже. Решив, что она ушла к соседке, я решил прогуляться вдоль улицы, которую уже и так знал вон от того столба и до бурелома на другом конце села. Но почему бы и нет.

***

      — Катя! Катя!       — Чего тебе?       — Спишь что ли? Гулять пошли.       — Ладно, только платье надену. Жди тут.       Катерину редко отпускали со мной гулять. Поэтому она обычно не спрашивала, а просто вылезала в окно и мы шли. Семнадцать лет всё-таки. В своё время со мной не разрешали общаться почти никому. Девочкам запрещали со мной общаться поголовно всем. Я был главным в компании, в обществе этих сельских оборванцев, а всё потому, что я городской. Хотя город-то у меня не слишком больше этой деревни, но титул городского давал какие-то привилегии в их головах. Именно я утешал маленьких если их обижали, наказывал обидчиков тоже я. Те бежали жаловаться, и я получал по шапке. Не поверит никто пареньку, на которого жалуются иногда даже ребята на год старше. И прошлые мои проделки сказывались: я узнал, что моего друга бьёт его папаша, и подстрекал всех выбить окна на его жигулях. Выбить-то мы выбили, только он выскочил с заряженным солью ружьём, видно было, что был пьяный. По стечению обстоятельств, попал он только в меня. Бабушка потом долго ругалась, и на меня, и на него.       Мы с Катей шли, а наши руки иногда слегка соприкасались мизинцами. Серое небо ушло, выглянуло приветливое солнышко. Обычно мы гуляли молча, так сложилось. Мы разговаривали только когда очень уставали идти, а случалось это не скоро. Но случалось. Тогда наши разговоры затягивались на несколько часов кряду. Бабушка за меня не боялась — она знала, что я здесь как родной.       И мы шли и шли, наслаждаясь природой. Хрустели листья и палки, бегали ёжики и прыгали ещё не впавшие в спячку насекомые. Пиная поганки, мы добрались до старой беседки, прогнившей во многих местах, но очень нами любимой. Когда мы сюда доходили, обычно уже уставали. Так было и в этот раз.       Вприпрыжку зайдя в беседку, Катя легонько приземлилась на дощечку, избегая торчащих щепок и гвоздей. Я же остался стоять, прислонившись боком к одной из опор и глядел на неё с придурковатой улыбкой.       — Ну и чего ты смотришь как идиот? Ты не приезжал уже два года. Надо полагать, что-то случилось?       — Случилось, Катюша. Учёба случилась.       — А, понятно, — многозначительно сказала Катя. Родители у неё были достаточно образованные, чтобы научить её всем сами, безо всяких экзаменов и прочей лабуды, — Ну, я знаю, что в девятом классе у вас какой-то экзамен. А в прошлом году почему не приехал?       — Работа, Катенька, — и тут я понял, что у меня нет настроения особо оживлённо беседовать. Меня правда слишком долго не было, и я забыл, как тут красиво. Я развернулся к ней задом, а к лесу, собственно, передом.       — Ты издеваешься? Ты не соскучился?       — Соскучился, конечно, — задумчиво отвечал я, — Но я понял, что давно не наслаждался этими видами. Прости, Кать.       — Не извиняйся, чего ты. Я же знаю, что ты у нас философ, романтик и поэт. Эти слова она говорила мне каждый раз, когда я задумывался о чём-то. Да, я правда пробовал писать стихи, но в романтике, а тем более в философии ничего не понимал. Но Катя понимала. Она пыталась читать мне труды Платона и Маркса, Аристотеля и Ницше. Пыталась знакомить меня с любовными романами, но я больше предпочитал фэнтези и фантастику. Она обожала классику, я же был до ужаса увлечён роком и другими подобными движениями. Я пытался научить её, белоручку, играть на гитаре, но нежные пальцы не выдержали подобной пытки. Я пытался познакомить её с такой далёкой для неё вещью, как аниме. Я частенько шутил, что ничего новее «Прибытия поезда» она, видимо, и не видела. Катерина всю жизнь смотрела, слушала и читала только тщательно для неё отобранное, воспитывалась настоящая леди. А четыре года назад связалась со мной.       Она легонько встала и подошла ко мне. Упёрлась головой в моё плечо и обвила своими тоненькими ручками мою, сухую и жилистую. Я легонько приобнял её за талию и притянул к себе. Она была не против. Так мы и следили за спускающимся солнцем, всё быстрее и быстрее исчезающим с приближением зимы. Насмотревшись, Катя сказала:       — Хандра какая-то в воздухе, правда?       — Соглашусь с тобой, пожалуй. — и правда, в воздухе чувствовалось что-то нестерпимо грустное. Похожее на чувство скорой разлуки.       — Как ты справляешься с одиночеством, Лёша?       — Никак, Катенька. Я принимаю его таким, какое оно есть. Пропускаю в себя. И оно разрушается о мои внутренние барьеры, о мои комплексы. Потому что одиночество знает, что с ними я и так никому не буду нужен.       — Это неправда, Лёш.       — Откуда тебе это знать? Ты ведь, как и я, по осени всегда хандришь, собственно. Но хандрой дело и ограничивается.       — Лёша, ты чудесный парень, — серьёзно сказала Катя, — В тебе тонна прекрасного.       — Да ну? Хоть что-то? Глядя на каменное лицо Кати, у меня встал ком в горле. Я надеялся, что она правда так считает. Но по глазам было видно, как она судорожно выбирает, что сказать, но не может. Как она хочет поддержать, но знает, что я прав.       — Я так и думал. Пошли домой. Темнеет.       — Нет… — я услышал в голосе плач. И вдруг заметил, что всё ещё держу её за талию. Я достал старую зажигалку Zippo, оставшуюся со времён, когда я ещё курил, зажёг её. Увидел, что по Катиному лицу струятся слёзы.       — Лёша, я… Ты правда чудесный… Но я знаю, догадалась, зачем ты приехал. О чём ты так долго думал. Нет, Лёша. Прости меня, — и она уже окончательно заплакала. Я обнял её ещё сильнее, она плакала уже мне в майку. Благо, она не красилась. Она и без макияжа чудесно выглядела.       Когда я почувствовал, что она перестала плакать, поставил зажигалку на край беседки, достал из кармана телефон. Нашёл в скачанных песнях максимально подходящую под медленный танец и пригласил её. Она согласилась.       Медленно кружась и держась за руки, мы молчали. Тут она высвободила свои руки из моих и положила их мне на шею. И поцеловала меня. Долго, чувственно. А потом лишь шепнула:       — Прости.       Резко задула огонёк зажигалки и побежала в сторону дома, еле слышно шурша листвой. А я по чистой случайности нащупал пачку сигарет двухлетней давности. И по той же самой случайности, она была наполовину полная. Закурив, я засмотрелся на луну. Эх, хандра.

***

      На следующий день я уехал, и уже не возвращался. Катя первые пару месяцев пыталась до меня достучаться в социальных сетях, но ей, видимо, надоело. Я хотел стереть её из памяти и не вспоминать никогда. Я так много пережил чувства неразделённой любви, что поклялся себе не влюбляться. И клятву сдержал.