никогда не отпускать его руку

За окном бежала короткометражка. Высотки, провода, длинные стены. Лёгкое шуршание поезда только усыпляло, и Итачи нещадно клонило в сон, когда он смотрел на расплывчатый серый пейзаж. На окнах до сих пор высыхал дождь. 9:54. В 10:15 прибытие. Итачи, подперев щеку рукой, разглядывал то ли стекло, то ли всё-таки непонятные пейзажи, чувствуя свежесть цветов у себя на коленях. Розы пахли розами. Они были также прекрасны, как и ужасны. Красный цвет хорош, пока он не вытекает из вен. Итачи он нравился, потому что когда-то он нравился и Саске. Но сейчас для него он, как лезвие в глотку — и душит, и чертовски больно. Лучше уже серые пейзажи, чем снова вспоминать, как Саске носил красный свитер по вечерам и пил глинтвейн. Итачи резко захотелось выпить кружку ужасно горячего глинтвейна. Диспетчер сообщает об следующей остановке, но Итачи прекрасно знает, что его конечная, и продолжает глазами рисовать на стекле. Непроизвольно он тянется к нему рукой и прижимает палец там, где видно отражение его бледного, худого лица. Чёрные волосы неаккуратно падают на глаза, прилипли к щекам и затрудняют дыхание. Кончики чёлки слишком отрасли, но у Итачи не было в квартире ножниц, чтобы подровнять. И так сойдёт, он не жалуется. Раньше говорили, что они с братом очень похожи. Практически одно лицо, только младшенькому советовали больше улыбаться. Сейчас Итачи не видит никакого сходства. В отражение он видит лишь неживое нечто, которое таращится ему в ответ. Оно такое же безразличное, угрюмое и несчастное. Только у него глаза красные, как человеческая кровь и ужасны, как клыки демона. Оно смотрит в ответ не мигая, будто чего-то ждёт и медленно что-то пишет на стекле с той дождливой стороны. Итачи терпеливо ждёт и не читает появляющиеся дымчатые строки, пока демон в стекле не исчезает и открывает своё тайное послание. «Твой ад мне по вкусу». Итачи хмурится и пальцами трёт написанное, пытаясь избавиться от невидимых строк. Его пальцы вжимаются в стекло до посинения, царапают до противного звука, а слова всё остаются отчётливо сиять на поверхности. Они будто вековым писанием остались там навсегда, переживая и войны, и стихийные катаклизмы. Итачи с таким не тягаться, но слова противно режут по груди и вытаскивают из него спрятанные там ключи. Ключ от замка на сердце. Ключ для активации желаний. Ключ для открытия его личности. Ключ от воспоминаний. Это хранилище заминировано под обвалом камней, завалено железными трубами и стоит на сигнализации. А очередной демон с другого измерения ловко обходит все ловушки. Итачи уже надоело прогонять эту сволоту со своей территории. Саске бы его высмеял сейчас, за то, как он жалок. Да, ради Бога, Саске. Итачи всегда был атеистом, но сейчас он был готов поверить в Бога, чтобы от него отвязался загробный мир. Ему хочется туда, где и Саске. Но грешники никогда не попадают в Рай. Им только в одно место — под землю в адское пекло. Если, пока не поздно, Итачи поддастся в монахи, его душа спасётся? То есть, она попадёт туда, где сейчас живёт его маленький отото? Жалко, что уже так поздно. Поезд останавливается на станции ровно в 10:15, и такая пунктуальность Итачи весьма по душе. Он неспешно встаёт, откидывает волосы назад и практически бережно перехватывает в свои руки две одинокие розы. На него оборачиваются пассажиры, как-то небрежно осматривают пару мгновений и спешат покинуть душный транспорт. Учиха плетётся позади. Итачи чёртовый джентльмен, и благородно пропускает вперёд всех, кто ещё остался, а сам выходит последний. От привычек трудно избавиться. Воздух на улице свежий, утренний, но Итачи от него воротит и он бредёт под ближайшую крышу, вытаскивая пачку красного Мальборо. Достаёт кислотно-жёлтую зажигалку, поджигает «подружку», вдыхает. Клубы дыма скапливаются у стен остановки, и Итачи заглатывает его, как снотворное, засыпает. На улице уже ни одной души. Континуум Итачи ограничен в радиусе дыма. В этом пространстве он видит себя в оболочке чего-то, которое питается воробьиными лапками на лужах, каплями утреннего дождя, капающего с водосточных труб, облезлыми объявлениями про «куплю/продам». Он — что-то. Чревато созданная Богом ошибка, про которую он поленился вспоминать. Судьба не на его стороне; на его мокрой дороге лишь беспросветность и полное саморазрушение. Итачи внезапно вспоминает, что для лучшей картины ему не хватает бутылочки хорошего коньяка. Хотя он бы не отказался и от сакэ, которое нещадно ему напоминает о студенческих годах. Про себя он считает считалочку, которая запомнилась ему ещё с начальной школы, и решает всё-таки взять сакэ. Оно и дешевле, и крепче. Но ощущения, как бы не так, совсем не те. Бычок от сигареты остался догорать в луже, пока спина Итачи медленно отдалялась по направлению к городу. В его руках две розы. В голове лишь одно желание выпить. Алкоголь заглушает все прочие желания и отключает голову. Приходить в то место с трезвой головой — прыгнуть в омут сумасшествия, будто вколоть 190 мг героина и запить растворённым мефедроном. Итачи уже это проходил, и не раз, и запомнил это правило на оставшуюся жизнь: оставаться наедине с каменным надгробием лучше вдвоём. Ты и бутылка чего-нибудь покрепче. Купив сакэ, Итачи непроизвольно загляделся на вывеску магазина, сосредотачивая на ней своё внимание. Спешить не хотелось абсолютно. Оттягивать момент до последнего тоже не хотелось, но что-то Итачи отталкивало, будто не позволяло двигаться дальше. Ноги приросли к серому асфальту. Мужчина мог почувствовать лишь слабый ветер, что принёс собой запах бензина и земли, который скручивал желудок. Учиха научился сдерживать рвоту, но сейчас это становилось всё сложнее контролировать, потому что место его душевного уничтожения слишком близко. 800 метров на юго-восток. Вдоль заброшенной свалки и дом старого ветеринара, в саду которого гуляют облезлые кошки. По ступенькам вниз и мимо ограды. Оттуда ровно шестнадцать шагов по правую сторону от японского клёна. Серая глыба с крестом встречает Итачи немым равнодушием. 2000-2019. R.I.P. Учиха Саске. Итачи кладёт розы, вынимает бутылку сакэ, валится в грязь напротив него.

Своего маленького глупого отото.

— Привет, Саске. Его голос тонет в позыве ветра, где-то в листве клёнов и в гнёздах синиц. Крышка от бутылки катится по земле, а алкоголь исчезает в горле этого истощённого организма, которого и живым назвать нельзя. Восставший из гроба мертвец. Кто бы увидел — закапал бы, отыскал ту яму, с которой он посмел вылезть и накрыл бетонной плитой, чтобы больше не выбрался. Итачи больше бы и не пытался. Уже намучился. С него вполне достаточно кожи сняла эта чертовая жизнь. Он не дешёвая шлюха, чтобы пользоваться им ежечасно. Итачи осталось дождаться только конца своего лечения, и Шисуи его по доброй душе наконец уже похоронит. Принесёт цветы уже на этот раз ему. — Я даже цветы тебе сам купить не могу. Прости меня, Саске, — с ветром тонут слова. — И за то, что так долго не приходил. Сидел он в этой земле в последний раз на двадцатый день рождения Саске. Принёс ему букет пионов и официально бутылку вина на его совершеннолетие. Просидел до вечера, болтая с его призраком на разные темы, которые им обоим были дороги раньше. А потом под ночь разошлись. Саске — в могилу. Итачи — на последний рейс. — Сегодня дождливо, — Итачи смотрит напротив на серое имя, и делает ещё один жадный глоток. — Ты дождь не любил чересчур сильно. В следующий раз я принесу тебе зонт. Итачи будто для себя заключает, что Саске будет холодно постоянно мокнуть под этим дождём. Тогда, когда-то в прошлом, Итачи согревал его своей спиной, но сейчас рядом не лечь — их разделяет бетонная глыба. Это тошно до боли, и Итачи вновь вырывает себе кости в груди. Пусть проветрится, а то сердце источает слишком много гнилого смрада. Саске пах цветами, а сейчас от него остался лишь обглоданный червями скелет, запутавшейся в похоронном костюме. Итачи сам похож на труп, и засматривается на место рядом, думая прорыть себе неглубокую яму. Но он пьяный и под наркотой, а Бог таких отправляет в котлы. — Твоя причёска ведь не терпит дождей. Итачи всегда её бережно закрывал ладонями, промокал сам до нитки, но брата спасал. Когда тому было шесть, Итачи доставал его из лужи и вытирал рукавами своей кофты грязное личико. Мама ругалась, но Саске слишком звонко смеялся, поэтому Итачи никогда не сожалел ни о чём, что касалось его младшего брата. Все огорчения остались далеко-далеко, когда этот мир ещё не знал о существование Саске Учиха. Когда тот родился — встало солнце и осветило поля. Задребезжала рожь, полились ручьи, запели синицы. И люди стали любить. Итачи стал человеком, и впервые почувствовал, какого это правильно дышать. Раньше дыхание работало само, по установке, запрограммировано, но потом Саске вдохнул в него воздух, и после кислород стал поступать только с запахом младшего брата. Итачи научился жить только благодаря Саске. А потом всё взял и потерял. И солнце, и любовь, и весь свой мир. Своими руками сжал это проклятье, которое и породил, и раздавил, будто не в себе. И Саске исчез, как облако в ясный день, вспорхнул, как мотылёк и скрылся за атомами кислорода. Итачи его потерял из виду и больше не смог его найти. Он гнался за неизвестно чем, пока его ноги не надломились и не сломались колени, повалив его в мокрую землю, наполненную солёными слезами. Только спустя время он понял, что слёзы его, и что он уже тонет в океане, всё преследуя это неизвестное. Этого призрака в тумане, который мерещится лишь во снах. Он опустил его руку слишком рано. Он ещё не успел прочувствовать, как она горяча на ощупь. Итачи воин за справедливость. Но катана пронзила его сердце уже тысячу раз, отыгрывая на нём эту никчёмную справедливость, которую он пытался достигнуть всю жизнь. И тогда становится понятно, что той самой справедливости и вовсе никогда не существовало. В этом мире правит только чёрт и жаба. Один всё знает, другая всех душит. Учиха благоразумно солидарен. Итачи родил этот мир, он и загубил его. Ударная волна. Отдача. Прямое попадание. И Итачи плещет в себя ещё алкоголя. Воспоминая размываются, словно песок на пляже после прибоя, и тонут вместе с полыми раковинами, в которых ещё слышны отголоски любимого голоса. Итачи внимает последние слова, как лихорадочный, будто в его кислородном баллоне осталось три глотка воздуха. Запоминает, оставляет его под тысячью замками своей плачущей души. В тех глубинах плавает в слезах Саске — то воспоминание, которое качает кровь и даёт проход кислороду. Саске — космос. Без него не существует ничего. Космос Итачи погас два года назад. В мае. Когда солнце заходило за горизонт и луна вставала с противоположной стороны. Тогда Итачи не знал, что для него оно заходит уже навсегда. С того дня Учиха никогда не видел того солнца, которое он видел с балкона каждый день. Его не стало. Как не стало и мира. Не стало смысла этой жизни. В этом только его вина. — Опять мы возвращаемся к тому, с чего начинали, — Итачи вздыхает и подползает к холодному камню, облокачиваясь об него плечом. — Ты молчишь, а я пытаюсь избавиться от этого напряжения. Сейчас голос Саске это немое шептание ветра и шелест зелёных листьев над головой. Итачи этот язык непонятен, но он знает, что брат недалеко, стоит где-то в тени, в объятиях Дружка. Дружок притаился в ста метрах на запад, под развесистой ивой, где играют в салки комары. Сейчас на него не хочется обращать внимание, как и на то, что ветер стихает и в воздухе виснет нерушимая тишина. Даже сердце не бьётся. А голоса Саске так и не слышно, только мелькают картинки из прошлого, когда Итачи держал маленькие ручки в своих и целовал румяные щёки. В голове всплывает фотография, запечатанная его глазами. И слышно. Звонкое, счастливое, принадлежащее его любимому брату. ° ° ° — Нии-сан! Саске около десяти месяцев, но его пухленькие ножки уже стремились добежать до своего аники. Его копна растрёпанных волос разлетелась во все стороны, пока он цеплялся за край дивана и улыбался пока беззубым ртом. Итачи стоял напротив и с широкой улыбкой расставлял перед братом руки, готовый в любую секунду словить его в свои объятия. Они оба были безумно игривы. — Ну же, Саске, иди ко мне! Саске мялся, немного насупившись, от чего его личико становилось ещё милее. От такого вида у Итачи сжалось сердце, и ему ещё сильнее захотелось прижать братика к груди и потрогать его розовые щёчки. С каждым днём их связь крепчала, сплетаясь сначала волосками, затем нитями и сейчас стала обрастать древесными жилами. Итачи за них держится, как одержимый, поклявшись себе никогда не отпускать руку своего младшего брата. — Саске, давай же! И Саске, увидев всю безграничную доброту в глазах своего аники, с громким визгом помчался навстречу, быстро и неуклюже перебирая ножками. В самом конце он запутался в собственных ногах и влетел в Итачи, который без замедления перехватил его и прижал к своей груди. Саске громко засмеялся, отдавливая своими ножками ступни брата, весело прыгая на месте. Итачи даже этого не замечал, трепетно держа его за плечики и прижимаясь губами к его волосам. Пахнет он детством, ребёнком, и для старшего это самое дорогое, что у него есть. Его зависимость стала проявляться уже в шесть лет. — Молодец! Видишь, у тебя получилось! Получилось влюбить в себя того, кого Бог наказал уже при рождении. — Скоро ты сможешь меня обогнать, — Итачи гладит его волосы, как драгоценности, боясь надавить слишком сильно, сделать больно. — Саске... Глаза у Саске большие, карие-прекарие, в них можно тонуть до самых недр его души. Итачи заглядывает в них, видит наскальные рисунки своего отражения, будто компьютерная графика. Любуется. И на секунду теряется, когда младший брат хватает его за ладонь и держится, как за спасательный канат. Саске — скопление чистоты и невинности, веснушчатое, кареглазое чудо, которое поглощает тебя до крупицы, не оставляя в тебе ничего, кроме любви. Он заставляет его любить. Он своими большими глазами, карамельными улыбками — сладкими, конфетными — забирает сердца, которые жаждут любви больше, чем этой жизни. Итачи в тот момент понял, что такое любить. Саске показал ему любовь. То скрытое чувство, невидимое, как радионуклиды в воздухе, безжалостное и бесконечное. Его ласкают по ночам, держась за кончики звёзд, его возносят к божьим ногам в качестве дара, чтобы попасть в границы святого Эдема, его считают высшей степенью человеческого счастья. Итачи любил маму и папу, любил свои игрушки и сладости. Но не так, как он полюбил брата. Он видел в нём что-то кристально чистое, которое нужно защитить от гари и копоти, что прилипали к людским сердцам с безграничной скоростью. Он был готов собственными руками оттирать все пылинки с его рук, каждый миллиметр тела, на котором остался лишь кусочек этой тяжёлой жизни, предстоящей пережить его маленькому братику. Тогда Итачи считал это нормальным, и сейчас ему остаётся лишь винить себя и свою банальную наивность. Этот мир не исправим, а Саске не всегда будет пять лет. — Нии-сан! Саске к нему прижимается, обнимает своими маленькими ручками и заливисто смеётся. Эта симфония для ушей старшего Учихи стала любимой. — Твой аники здесь, — Итачи обнимает его, чувствуя, как внутри всё клокочет и разгорается. — И всегда будет рядом. В ответ Саске только улыбается, тянет его за руку и тащит к дивану, где были разбросаны игрушки. Он ещё спотыкается, чуть не падает, и Итачи с лёгкой улыбкой подхватывает его на руки и садит к себе на колени. В его руках — весь его мир. В нём он предпочитает забыться и касаться губами мягких пухлых щёк. Любимо. Сердечно. Саске на это только смеётся. А Итачи думает про себя: «Никогда не оставлю. Никогда не отпущу твою руку». ° ° ° Итачи глядел на свою руку: худую, жёлтую, вонявшую табаком и спиртным. Раньше в ней лежала чужая. Рука к руке. Их пальцы прикасались друг к другу, переплетались, любили. Итачи вспоминает, как было хорошо чувствовать чужое тепло и знать, что оно бесконечно, пока не сядет солнце и не высохнут моря. Раньше это тепло служило его регулятором температуры, поддерживая в нём чёткие 36.6, но потом термометр сломался и градусная линия стремительно поползла вниз. Его вены — морозная пустыня, тундра, с непроходимыми тромбами. Туда попадают через сигареты и глотки алкоголя, и больше не выходят. Теряются. Итачи на градусе, а в его теле уже -23. -23 градуса по Цельсию его безвыходности. Он узнал что такое любовь слишком рано, и построил воображаемые замки у себя в голове, надеясь найти там спасение. Но Итачи только запер себя там, оставшись без воды и еды в тёмной темнице, куда не проникал даже свет. Его свет был также близко, как и безмерно далёк. Он выкинул на стол не ту карту и проиграл в себе всё, потеряв даже такое никчёмное чувство, как самосохранение. Больше он не сохраняется, как в игре, а только прыгает с крыши на крышу, надеясь поскользнуться и упасть вниз. Но у него не выходит. Эта земля не хочет его отпускать просто так. Она издевается над ним, — над жалким грешником, — и терзает его душу в своих склизких руках, вытягивая за ниточки нервы его оставшихся чувств. Его топчет нескончаемый поток грязных подошв, словно потухающий бычок, вдавливая череп в битый кирпич, дробя зубы и кости. А кровь вытягивают трубками, вонзёнными в его тело демонами, которые стали его вечными спутниками в этом мире. Эта жизнь хочет высосать всё без остатка, оставив после себя безжизненную тряпку из кожи, которой она будет вытирать полы после очередных пыток. Итачи осталось смириться и ходить по лезвию жизни, словно прогуливаясь по рельсам. В бутылке сакэ осталось два глотка. Итачи заглядывается на Дружка, который стоит неподалёку, приглашает его к могиле, но слышит очередной отказ. Тогда он хмыкает и глядит на могилу. — Саске, конечно это не вино, как ты пил во Франции, но тоже сойдёт, чтобы не было скучно, — он опрокидывает оставшееся в мокрую землю могилы и откидывает бутылку в сторону, потянувшись в карман за сигаретой. — Я знаю, что ты хочешь сказать, — чиркает зажигалкой, поджигает табак, — что я огрубел и похож на быдло, который просил денег на водку возле Мулен Руж. Париж — тот ещё дерьмовый город. Саске почему-то там нравилось: то ли его привлекал Лувр, где все взгляды были прикованы к нему, а не к картинам, то ли Романе Конти, который они пили на бульваре Медлен прямо на мостовой, то ли любовь, витавшая в фонарях и под Эйфелевой башней. Итачи помнил, что у французов было два завтрака и вино, два обеда и вино, полдник и вино, два ужина и вино. Он считал это романтично. Может именно Франция сделала его алкоголиком и так закалила Дружка. В то время он тоже там был, видел все эти пейзажи вместе с ними, только имел совсем другую форму и цвет лица. Этот невидимый никем призрак произошёл от табачного дыма, выкуренных в Париже синих Голуаз. Их ещё курил Пикассо — рассказывал ему Саске, делая затяжку выхваченной из его рук сигареты. Тогда Саске было шестнадцать, но Итачи никогда не мог ему противостоять и позволял всё, что тому взбредёт в голову. Маленький его мышонок, который мог обхитрить любую кошку. Он позволял ему гулять в четыре утра вдоль Сены, ходить в клубы и нюхать кокаин прямо со своих рук. Он просто не мог сказать нет. Ни тогда, ни сейчас. Дружок тихо становится за спиной. — Друг, ты не во время, — Итачи гладит холодный камень, разрезает свои пальцы невидимым лезвием. — У нас свидание. Приходи через час. Дружок молчалив. — Тебе не кажется, что мы все потерялись? — Итачи говорит с ветром, верит, что где-то там смеётся его маленький отото. Дружок касается его плеча. Его костлявые руки обкручивают шею. — Сколько не плутай в поисках смысла жизни, всё равно оказываешься там, где ты похоронил старый. Мне кажется, что новой жизни не существует, — Итачи закидывает голову к серому небу, пока чувство удушение его возносит к облакам. Дружок неподвижен. — Я столько раз пытался встать на ноги, Саске, — вздыхает, откашливается в руку, прячет окровавленную ладонь в карман. — Но каждый раз воспоминания ломают мне ноги и я снова оказываюсь у твоей могилы. Слёз не осталось. Остался этот чёртовый замкнутый круг. И впервые в жизни Итачи слышит, как Дружок истошно шепчет, сипит ему на ухо, сжимая свои когти на его шее сильнее. Дрожь пробивает всё тело мгновенно. «Разорви...его». Итачи сглатывает ком в горле, хватается за грудь, пока жуткое жжение съедает его изнутри, словно голодные жуки. Кашель рвётся наружу водопадом, во рту скапливается кровь и прилипает к дёснам. Она противна на вкус, так же, как и существование Учихи. Но он её сглатывает, чтобы не показывать Саске насколько он стал слаб и беспомощен. И Итачи не хочет думать о том, что именно он создал этот дьявольский круг и разорвать его желания совсем нет. Это единственный мост, который связывает его с Саске. Это место — орбита над космосом, оцепленная со всех сторон колючей проволокой и цепными псами, где кодовое слово знает только Итачи. Это созданная его воображением база, в которой Итачи прячется, как жалкий трус, и мнит о чудесах и тайных желаниях. Тут он брата не забывает. Тут он помнит каждую секунду прожитых с ним дней. И этот замкнутый круг он замкнёт ещё раз. Ключ потонет в канаве вместе с сопливыми уговорами жизни, которая ещё пытается поставить его на ноги. Жаль только Шисуи, он неплохой парень, но слишком достал его за все эти годы. — Думаешь, мне уже пора? — не домой. — Я думал над этим не единожды, но я жалкий трус, а лезвия в квартире как назло кончились. Его вены терпели мировые войны, они переживали чуму и испанку, и обрастали уродливыми шрамами. Шисуи вечно вытаскивал его с того света, и после нескольких неудач, Итачи бросил, психанул. Саске бы не хотел видеть такого конца. Осудил бы, посмеялся. Старые раны открываются, гниют, разлагаются под слоем мокрых бинтов, высвобождая все жалкие всхлипы этой слабой души. Итачи перестал чувствовать боль слишком давно, чтобы прямо сейчас о ней задумываться. В его горле застрял кусок крови, но он не обращает на него внимания, наглаживая буквы на могильном камне. «Учиха Саске». 2000-2019. В том году Саске должно было исполниться девятнадцать. Итачи обещал прилететь в Париж и купить букет алых роз. У Саске было вино, фуагра и немного клубники. Они обещали встретиться в аэропорту, и не заезжая в квартиру, отправиться на Елисейские поля, посмотреть на лавандовые поля. Саске говорил, что там безумно красиво. Итачи там так и не побывал. Он так и не смог подарить ему букет роз и кольцо. На том кольце было выгравировано «Mon amour»; оно бы идеально смотрелось на пальчике Саске. Итачи положил его вместе с холодным телом брата в гроб, а потом смотрел сверху, как земля перекрывает солнечный свет забитой с четырёх сторон деревянной коробке, где спит его мир. Однажды Саске закрыл свои глаза, и всё перед Итачи потеряло цвет. Чёрно-серо. Серо-бело. Он стал убитым дальтоником, которого лечат сигареты и коньяк. Но цвета так и не приходят — просто глаза постепенно привыкают к новой палитре оттенков чёрно-белого кино. В этом фильме Итачи неудавшийся герой, которого отправили на дальний план отыгрывать массовку. Теперь его лицо размыто, и никто не знает его имени. Он — тень этого кино без роли и сценария. Импровизатор. Жизнь убивает личности. Она вынуждает делать то, что не хочется, идти туда, куда тебе не надо, думать о том, что ты хочешь забыть. Это всё всего лишь вспышка в бесконечном пространстве, где мы не имеем никакого значения. Мы всего лишь побочные отходы чего-то всевышнего, у которых нет права выбирать лучшую жизнь. У Итачи никогда не было выбора, или он просто так думает, но уже всё равно ничего не вернуть. Ни былых лет, ни здоровья, ни Саске. Нужно ценить всё, что имеешь при жизни, а потом не стоит скорбеть. Уже ничего не вернуть. — Саске... Итачи вздыхает, не чувствуя того, что он является чем-то живым. Просто прибор на батарейках, которые не мешало бы давно поменять. — Ты не сможешь представить, как я по тебе скучаю. Сможет, Итачи. Где-то далеко Саске говорит тоже самое. — Каждый день я вспоминаю то, что было с нами. И ночные поездки по городу. И рассветы на крышах. И джазовые концерты в пабах. И те вечера в Париже. Я словно проживаю новую жизнь с этими воспоминаниями. Где-то вдали раздаётся раскат грома, забирая последние слова в звуковую волну в облаках. Итачи игнорирует моросящий дождь, сгребая в кулак могильную землю, надеясь в ней найти частички своего потерянного счастья. — Одно воспоминание — одна новая жизнь. Я словно бессмертный, который не может избавиться от этого проклятья. Ветер, словно лезвие, режет по лицу и кричит, что выхода больше нет. В этих кислородных атомах остался лишь яд, который постепенно отравляет тело и забирает частички души, запечатывая их в листьях на верхушках деревьев. Итачи разлагающийся труп. Холодный и мёртвый. Он ждёт своего смертного приговора уже слишком давно. — Когда же я стану свободным... «Когда же я снова увижу тебя». — Когда же я обо всё забуду... «Когда же я снова возьму твою руку». — Когда же, Саске, я разлюблю тебя. «Когда же я скажу тебе, как сильно тебя люблю». — Когда же... Случится хоть что-нибудь. День сменяется днём. Ночь кончается рассветом. Завтрак, обед, ужин. Май-июнь-июль-август. Бутылка за бутылкой. Сигарета за сигаретой. Запрограммированные на автомате действия, введённые в тело Итачи чипом, который истощает его и перенагружает разум. Он работает круглосуточно, даже когда Учиха спит и ходит в магазин. Этот мир не уставая бежит вперёд, пока Итачи остался далеко позади, считая обратный отсчёт. Три, два, один. Его спина остаётся всё дальше в темноте, даже солнечные лучи стали забывать к нему дорогу и пробегать мимо. И всё это потому, что он ещё питает надежды о том, что возродить старое прошлое возможно. Но жизнь швыряет его вновь и вновь в бетонную стену, оставляя космические гематомы на локтях и коленях, убеждая в том, что он ничего не может. Итачи верить больше не в кого, и он соглашается каждый раз, когда снова оказывается в грязной луже правдивости. Мир построен на костях тех, кто когда-то мечтал жить так, как хочет сам. У них не было другого выбора, как сдаться, потому что понимали, что идти дальше они попросту не смогут. Тяжело, а сил давно уже нет. Итачи давно сломался. И сдался. — Я не хотел, чтобы сегодня была гроза. Оставлять тебя одного совсем не хочется, — Итачи мокнет под дождём, собирая капли с мокрого могильного булыжника. — Помнишь, как ты боялся грома? Маленьким ты всегда прибегал ко мне и прятался под одеялом. А я никогда не мог тебе отказать. Итачи помнит, когда трепетно сжимал в своих объятиях испуганного и дрожащего мальчишку, нежно поглаживая его волосы. Для него это значило намного больше, чем тогда для его отото. Это маленькое тельце, эти волосики, эта кожа — для Итачи это было сродни распускающим цветам, до которых он дотрагивается первым. Каждое прикосновение отзывалось электрическим током по всему телу, будто в него вонзали вилки, словно в розетки. И не гром, и не молнии не могли уничтожить эти чёртовы ощущения, просыпающиеся в молодом организме. Итачи был помешан на своём брате, словно сумасшедший; и каждый его детский трепет возносил до неба. Он внимал его слова, как молитву жертвоприношения, заучивал, во сне повторяя, будто рассказывал стишок. Если спросить его сейчас, он воспроизведёт в памяти каждый слог и ударение, каждую остановку и вздох. Это его дар. Это и его проклятье. Саске слишком много значил для него в этом мире. — Хотелось бы мне посидеть с тобой и выпить чуточку дольше, — Итачи вздыхает, вставая с мокрой травы, и не отводит взгляда с намокающего камня. — Этот дождь снова испортил наше свидание. Появилась доля ощущения дежавю. — Мне пора, Саске. Прощаться с ним — оторвать от себя ещё одну вену. С каждой новой встречей Итачи теряет что-то со своего тела, какую-то часть, с которой он сможет прожить какое-то время. Но момент его кончины приближается с удвоенной скоростью. И Учиха не знает: радоваться ему или всё-таки плакать. Выбор слишком велик. — Я не имею права находиться с тобой слишком много. Да. Ещё одна цепь на шее Итачи, которую он прицепил, когда его жизнь оборвалась. Он всё ещё винит себя. Его вина всё ещё покоится в этой земле. А грешники никогда больше не имеют права на счастье, даже такое своеобразное, мёртвое, но всё такое же родное. Итачи всё потерял сам, и не имеет права на прощение. Это его самовыводы. А он упёртый как всегда. — Саске... Произносить его имя всё также волнующе, будто ему опять пятнадцать. И даже дождь не может заглушить этот судорожный шёпот, в котором растеклась вся любовь, которую можно назвать «одна на всю жизнь». Саске для Итачи та бесконечность, которую он не может преодолеть. Ни тогда, ни сейчас. — Прости меня ещё раз. За всё. За всё то, что он не успел сказать. За все поступки, которые он сделал. За все воспоминания, которые он продолжает тайно хранить, если пообещал Саске всё забыть. Итачи знает, что ему прощения нет. Но произношение в слух этого банального «прости» хотя бы на время даёт не самокритиковаться. Пусть он и эгоист, но иногда даже ему хочется, чтобы грудь ненадолго разжало из смертельных тисков вины. — Подожди меня ещё немного, Саске. И мы вновь увидимся. Итачи последний раз взглянул сквозь мутную завесу дождя на могилу, на лежащие на ней две красные розы, на валяющуюся бутылку рядом и развернулся. Больше ему здесь делать нечего. Дружок давно его шлёт домой отпиваться и откуриваться до очередной тошноты и истощения. Ему дурно, боль ползёт по каждой клеточке его тела, в голове стучит какой-то барабан и на фоне тянет звонкую си-бемоль труба. Его выворачивает наизнанку, когда он шатаясь идёт по мокрым улицам, цепляется за тротуары и хватается за столбы дорожных знаков. В подошве неприятно хлюпает вода, но это противное чувство не сравниться с размякшей пачкой сигарет. Итачи тяжко вздыхает, прислоняясь к стене. В голове безмерная пустота балансирует с болью, играясь в свои причудливые игры. Для Итачи это выносить не в новинку, и он лишь мотает головой, отряхивая волосы от воды. Его лицо мокрое, худое и синее, совсем непривлекательное и немилое. На эти мелочи ему давно плевать. Сейчас в его голове только одна мысль — покурить. Но в кармане не гроша, только билет на обратный путь и пару фантиков от конфет. От безвыходности он запрокидывает голову вверх, тонет в серых тучах, как лёд в глубинах океана, даже не зная, о чём подумать в этот момент. Пустота. Она сожрала его целиком, когда он поклал те самые розы на насыпь сырой земли. И не дышать, и не закрыть глаза, и ни дёрнуться телом. Итачи полностью потерялся. От серого дождя его отвлекает тихая мелодия телефона. Да, у него был мобильник, который был насильно вручен Шисуи. Тому было важно знать, где он и что он, если Итачи долго не появляется дома. Итачи медленно достаёт из заднего кармана телефон, не обращая внимания на стекающие по экрану капли. Незнакомый номер. С этими людьми хотелось меньше всего разговаривать. Но Итачи вспоминает слова Шисуи и с обречённым вздохом поднимает звонок. — Да? С той стороны слышатся неуверенные мычания, заглушающиеся дождём, и Итачи понимает их как приветствие. — Здравствуйте. Я правильно понимаю, Учиха Итачи? — Верно, — его фразы всегда сухие, как чёрствый хлеб. — Меня зовут Кушина Узумаки, мне бы хотелось узнать, Шисуи-сан говорил по поводу того, что наша семья заинтересована в ваших уроках? — Да, я наслышан, — Итачи остаётся тихо промычать про себя, как же его заебал друг, и придумать план, как бы поскорее отвязаться от этой семьи. — Чудно! — её голос такой звонкий и задорный, что Итачи кривится и всё сильнее хочет сбросить вызов. — Так вы согласны поработать с нашим мальчиком? — Пока я не думал, — мужчина из всех сил пытается держать себя в руках и не сорваться. — Мой график забит даже на выходных, не думаю, что найду для него время. Алкоголем, сном, сигаретами. — А может вы рассмотрите свой график и всё-таки согласитесь? Всего раз в неделю на пару часов. Оплата будет соответствующей, я вас уверяю, — таких настойчивых женщин Итачи ненавидел больше всего. — В нашем городе есть куда более квалифицированные репетиры, чем я. Вам бы следовало обратиться к ним, с них будет больше толку, — ещё чуть-чуть и всё пройдёт. — Тут такая проблема... — она замялась, не зная, как подобрать слова. — Мой сын очень плохо сходиться с учителями, мы слишком его разбаловали и теперь он не следит за своим поведением. От него отказались уже несколько учителей. Шисуи-сан сказал, что у вас от природы получается находить подход ко всем людям. — Шисуи-сан преувеличивает. У меня нет должного образования. А вам в этом случае требуется нянька, а не педагог иностранного языка. — Но послушайте..! — Я услышал достаточно, извините. — Если вы передумаете, то перезвоните по этому номеру. Я позвоню вам ещё, может ваше решение изменится. — Это вряд ли. До свидания. Пока Итачи разговаривал, дождь прекратился, оставив после себя лишь грязные лужи и душный запах. Узумаки... Не зря эта фамилия показалась Итачи знакомой. Пока он садился на поезд и рисовал новые перевёрнутые улыбки на стекле, все его мысли были заняты тем, что задавали вопросы воображаемому портрету Саске. «Ты всё ещё помнишь того Наруто Узумаки?».

To be continued...