Лучшая легенда Эрвина Смита

      Той жуткой ночью беседа Эрвина и Леви неприлично затянулась. Неловкость, возникшая после небольшого эмоционально всплеска парня, совсем растворилась за время диалога. Хотя, на самом деле это с большим трудом можно было назвать диалогом: в большинстве своем говорил только Смит: рассказывал о своих ярких путешествиях в далёкие страны, много говорил о море, о теплых странах, в которых он успел побывать за свою пока ещё короткую жизнь. Эрвину время от времени нестерпимо сжимало сердце резкое желание показать этому потерянному юнцу всё это. Было до жути жаль, что он вынужден быть заключённым здесь, на болоте, поэтому мужчине хотелось, чтобы хотя бы на словах парень смог узнать, какого жить вне этого злосчастного леса. Тему легенд и прочего он учтиво обходил извилистыми путями, чтобы случайно не напомнить только успокоившемуся пареньку о кошмарах болот.       Первой мыслью Эрвина об брюнете было то, что тот маленький неуклюжий мальчишка. Второй — что он невообразимо прекрасное небесное создание, хрупкое, серьёзное, трогательно нежное и ранимое, совсем малость забитое в себе. Но за эту ночь мнение Смита о нем снова перевернулось с ног на голову. Наблюдая за тем, как по-детски наивно и открыто Леви дарил повествованию фольклориста все свое внимание, мужчина снова видел перед собой того маленького щуплого мальчишку в колоссально большом дверном проёме. Видел перед собой ранимого ребёнка, который сочувствовал настроению рассказов фольклориста. Смущенная улыбка — когда рассказ весел и задорен; умилительно сведенные к переносице худые брови, когда в повествовании набирает обороты напряжение; стоит прозвучать паре грустных нот в голосе Эрвина — глаза Леви трогательно обрамляются сверкающей влагой.       Его реплики, которые он изредка вбрасывал в ответ на какие-то особенно значимые события в рассказе, иногда были несуразными и неуместными. Про себя Смит решил, что на парня очень сказывалось практически полное отсутствие общения с живыми людьми. И ему, наверное, в сотый раз стало обидно за него. Почему судьба сложилась так, что этому несчастному мальчишке пришлось столькое пережить? Почему, пока в столице дети живут в любви и ласке, не зная забот, Леви смирился со скорой гибелью? Обострённое чувство справедливости молодого фольклориста чуть ли не удушало его. Он твердо решил увезти парня из этой непросветной глуши, хочет он сам того или нет. Даже если по отношению к Леви это будет нечестно.

***

      Когда оставшиеся яркие угольки в камине испускали свои последние вздохи, тлея, а веки Эрвина стали внезапно тяжелее чего-либо, что он был в состоянии поднять, его совсем туманный расфокусированный взгляд скользнул за окно, где безжизненное солнце уже подсвечивало верхушки сосен. Тогда его такая же тягучая тихая речь приостановилась. Он забегал по комнате быстрым бодреньким взглядом, пытаясь найти глазами часы, но, наткнувшись на релевантно непонимающий, вопросительный (к слову, совсем не сонный!) взгляд брюнета, тихо объяснился:       — Который уже час? Я, — задумался он, — не утомил вас столь продолжительной беседой?       Аккерман без малейшего труда отыскал взглядом стоящие в углу массивные часы с резными узорами. Чуть прищурившись, прочитал:       — Половина пятого.       Он резко, почти грубо вскочил с кресла и махнул головой в сторону двери:       — Я проведу вас в спальню.       От любого другого Смит подобный повелительный тон сочёл бы, наверное, пренебрежительным. Но, глядя на мальчишку, ему почему-то больше верилось в то, что он просто не знает как иначе. Может, с ним самим никак кроме этого не обращались? Сам по себе он не был чёрствым. Его добрые, постоянно извиняющиеся блестящие глаза, глядящие в пол, выдавали его с головой.       — Эрвин. Вы уснули?       Голос парня отдернул блондина от его мыслей.       — Нет-нет, простите, я просто задумался, — голубоглазый встал вслед за хозяином дома. — Да, будет лучше, если мы пойдем спа-а...— последние слова Эрвина прервала зевота.       Леви криво усмехнулся, прикрывая узловатыми пальцами губы и заодно самовольно покрасневшие края щёк.       Леви отчаянно боялся темноты. Даже сейчас, когда рядом с ним Эрвин, которому он даже почти доверяет и который даже дремя на ходу может за них двоих постоять, Аккерману в голову лезли образы душащей его тени с желтыми искрами вокруг. С огромной свечой в руках парень шёл впереди, частенько оглядываясь то ли на своего с трудом передвигающегося товарища, то ли на тени, расстилающиеся за ним. Эрвин, даже не замечая этого, вяло плёлся, рукой придерживая стену и будто опасаясь, что та может упасть (хотя, вероятнее, он сам упал бы прямо там, в коридоре — уж очень он устал). Когда же брюнет остановился, Смит даже не сумел определить это, пока чуть не наткнулся на него, словно весящий тонну таран. Однако, к своему счастью, Леви смог предотвратить столкновение, сконфуженно окликнув фольклориста:       — Э-эр... Пан Смит*?       Тот выпрямился, туманная пелена спала с глаз, и, поняв, как непростительно близко он подошёл к парню, тут же оторвался назад, невообразимым чудом не свалившись на пол.       — Спальня, — отводя в сторону от Эрвина глаза, Леви махнул на дверь. — Я в соседней, — Аккерман поспешил удалиться в свою комнату, но тут же остановился, пожелал спокойной ночи и, не дожидаясь ответа, мигом нырнул за дверь, за ту же дверь, которой, по всей видимости, Эрвин ответил:       — И вам. Добрых снов, — обессиленно прошептал он.       Пожалуй, это была первая за долгие годы ночь, когда Леви заснул без труда, а Эрвин, несмотря на жуткую усталость, ещё долго ворочался в постели.

***

       Привыкнув вставать рано утром, Смит не смог спать больше чем до восьми часов утра. Но, к огромному удивлению, чувствовал себя достаточно бодро. Он сел в скрипучей кровати и, протерев затуманенные ото сна глаза, осмотрел комнату, до которой ночью ему не было дела. Средних размеров кровать с резными изголовьями, которые Смит назвал бы отдельным видом искусства, стояла в углу небольшого помещения. Рядом такой же роскошной работы прикроватный столик, на который служанка уже успела положить чистые постиранные одежды, в которых приехал фольклорист. Кроме того спальня была почти пуста: стол со стулом у окна да какие-то пейзажи на стене. Прекратив энергично перебирать пальцами по резным узорам кровати, Эрвин накинул на себя рубаху и штаны и решил осмотреть дом, узнать больше об его обитателях и месте, в котором он расположен.       Дверь в комнату Леви трогать не осмелился. Может, парень ещё спит, а подобное вторжение в личное пространство Эрвин посчитал бы непростительной грубостью, поэтому Смит решил: лучше он поищет ту девицу, Нанабу, и у нее все изведает.       По воле небес поиски не затянулись. Служанка чем-то химичила на просторной, внезапно светлой на фоне всего замка кухне. Это фольклорист понял по едкому лекарственному запаху, который коснулся его нюха, стоило ему ступить на первый этаж. Найти кухню не составило труда: её мужчина мельком видел прошлым вечером. И тут у Смита будто что-то стрельнуло в голове: чайные травы! Он совсем о них забыл! Может, если заняться с Нанабой алхимией, получится её заболтать и разузнать побольше об этом месте? Эрвин стрелой полетел обратно наверх, а вернулся уже со свёртком сорванных вчера листочков и своей записной книжкой в руках. Мужчина шагнул в комнату, торжественно окликнув служанку:       —Утра вам доброго, панна Нанаба!       Та, чуть спугнувшись от неожиданности, почти уронила мисочку с каким-то зеленоватым порошком и ступкой, а когда она обернулась и увидела перед собой блондина, вероятно, самую малость стушевалась.       —И вам... — намного тише ответила она и вернулась к своему делу. Хотя к ней скоро вернулась ее привычная любовь к пустой болтовне: — А вы чего эт так рано встали-то? С хозяином до поздна сидели, неужто не устали ничуть? — тараторила она из-за плеча.       —Да вот, — невидимо для служанки развел руками мужчина, — спать позднее нынешнего не привык, потому и проснулся, — Молодой фольклорист подошёл к тяжёлому на вид массивному столу, на котором были небрежно раскиданы сухие пучки неизвестных ему растений, и замер, изучая каждый из них глазами. Там что-то, отдаленно напоминающее обыкновенный подорожник, тут какие-то странные фиолетовые колокольчики, ещё где-то большие лепестки каких-то алых цветов. В небольших сосудах рядом стояли прозрачные жидкости, закупоренные пробками, и стеклянные сосуды с какими-то порошками.       — А вы химичите с утра пораньше? — продолжил он, не переставая осматривать ингредиенты, — неужто на то у вас нет лекаря или кухаря?       Девушка отрицательно мотнула головой.       — Какое там, — жалобно выдохнула она, вытирая пар со лба рукавом своей рубахи, — в этом доме кроме меня и пана никого нет. Скукота смертная. Есть ещё батюшка мой, за садом приглядывает да делами бумажными занимается, — болтала она, помешивая стоящее на огне зловонное варево.       «Если он занимается документацией, у него в архивах определенно должна быть информация об предыдущих владельцах поместья. Может, удастся разузнать о «проклятии», или хотя бы о тех, кто от него погиб и когда это началось.»       — Мне ещё не доводилось его встретить. Он уже занимаемся работой?       — Если бы. Старик из дома для прислуги не выглядывает, если в башку его не взбредёт полить клумбы.       — Значит, я смогу найти его в саду? — прямо спросил он.       — Дождь вчера шёл, так что скорей за все нет, — служанка погасила пламя и перелила коричневатую жидкость в потрёпанный временем старинный стакан. — Я сама его уже неделю не видела, но если удачу попытать хотите, домик для прислуги по левой стороне парковой дорожки, в самом углу имения.       Нанаба переместила стакан на изношенный серебряный поднос и, взяв его в обе руки, собралась уходить:       — Прошу меня извинять. Я должна пану отвар отнести.       — Пан Аккерман захворал? — внезапно Смит переменился в лице. Лучезарная улыбка исчезла, на её место пришла лёгкая озабоченность.       Нанаба, уже стоя посреди кухни, обернулась и посмотрела на него так, будто бы он, совсем слабоумию подверженный чурбан, попытался украсть у нее кошель, который она держала в своей руке.       — Да какое там?! — она упёрла одну ручку подноса в свой бок и свободной рукой стала активно жестикулировать, — Ясное дело, захворал! Но не то чтоб обычной какой хворобой: кашлем там, простудой, как вы, столичные, её зовёте — он вместо того обозлился на всё живое и неживое, как пёс треклятый! Он и до того сильной добротой не хлестал, а сейчас-то совсем, что не слово — то ругань одна. Да и спать почти перестал: он обычно в кровать идёт как и вы вчера, а в такую пору уже по дому бродит. Странно, что не поднялся ещё. Давно меня никто не учил как мне своей работой заниматься.       — Вот как, — обдумывая услышанное, еле слышно промолвил Эрвин, — а мне он показался довольно милым и сдержанным человеком, — вопросительно добавил Смит.       — Ага. Немудрено. Вот, с недели две прошло как я начала варево это ему смешивать. Выпьет с утра — так сразу и покладней становится. Ни на кого не кричит, не заставляет меня работу переделывать по десятку раз на дню. Закрывается в покоях своих и велит никому не трогать его, — активно жаловалась она. А после, сморщившись в обиде, прошипела: — И куда ему на вас зубы скалить, вы же не рабыня.       Колкость Эрвин то ли не услышал, то ли, просто напросто, проигнорировал.       —Да?.. Что он делает, когда запирается, не знаете? — копнул он чуть глубже.       Девушка задумалась. На лице её мелькнула тревожная тень, а после тяжкого вдоха она ответила:       — По правде говоря, разок я подглядела за ним, — Нанаба будто каялась в грехе, — Дверь он не затворил — ну я и глянула. Да и зря, если б не смотрела — спокойней жилось бы. Руки раскинув лежал, в потолок пялился да и усмешку жуткую корчил, аж не по себе мне стало.        «Наркотики?.. Кто его надоумил, или он сам? Хотя, это не имеет значения. Как бы сильно мне не хотелось лезть в его душу и ворошить раны, придется поговорить с ним об этом, если мальчишка станет меня слушать.»       Хотя, может, Эрвин поспешил с выводами? Нельзя же воспринимать личные догадки как факт, сперва нужно удостовериться.       — А из чего вы делаете этот отвар? — Смит уже не осторожничал, ему стало плевать на деликатность.       — Я знать не знаю как оно называется и пан сам его покупает, но вот, — сказала она и ткнула всё ещё не занятой рукой в стоящий на тумбе глиняной горшочек. Смит тут же взял его и заглянул внутрь. В почерневшем от сыгости содержимого сосуде находился сбившийся в хлопья порошок желто-коричневого цвета. От него исходил запах мха и леса. Эрвин Смит узнал в порошке смесь перетертых ядовитых грибов, которые вызывают сильнейшии галлюцинации.       Опасения мужчины были подтверждены.       «Бедное дитя...»— с болью в груди подумал голубоглазый.       —Вы чего эт как вкопанный стоите? — вдруг вбросила Нанаба       «Ох... Знала бы ты почему — не спрашивала бы», — мельком подумал блондин, а на деле уклончиво ответил:       — Знаете, дорогая панна, лучше бы вам прекратить варить такие снадобья. Подобные вещи очень ядовиты. И, сами понимаете, предельно вредны для здоровья.       Её редкие брови в ужасе взлетели вверх. Она выпучила глаза и тонким, скрипучим тоном почти завопила:       — Это... Это как?! — она вцепилась ногтями в край тканого рукава и прикрыла им всю челюсть, пока зрачки ее в безумии метались по комнате. — Я... Этими, — служанка посмотрела на ладони — с оглушающим звоном на пол рухнул поднос, — своими руками что-ли пана травила?.. — из её глаз градом посыпались слезы, одна за другой. — Я не хотела, честное слово, не хотела... Я думала, это лекарство...       Все остальные слова затерялись среди громких прерывистых рыданий девчонки. Эрвину снова стало не по себе. Он всем нутром чувствовал, что должен успокоить хоть её, но у самого ком в горле перекрыл дыхание, так что сил хватило на одно лишь поглаживание по хрупкому девичью плечу.       — Тише, тише... Все нормально, теперь вы знаете, — Смит свободной рукой бегло закрыл чёртов горшочек и поставил его на место, — выбросьте его— и дело с концом.       — Да как же можно?! — сильнее прежнего кричала она, — Я раз не подала отвар ему — закончилась эта паршивая дрянь — он меня саму чуть в порошок не перетер и в котелок чуть не закинул! — отвернувшись, она рухнула локтями на стол, раскинув почти всё, что на нем было, в разные стороны. — Что же мне делать...       Какой у Эрвина есть выход, кроме как взять на себя всё? Может, другой и существует, однако в голову мужчины он не приходил. Поэтому он, смирившись, пролистал дневник и, открыв на странице с рецептом того самого чая, всучил его девушке.       — Послушайте. Для начала вытрите пол. По вашим словам, пан Аккерман очень требователен, когда речь идёт об чистоте. А я пока приготовлю кое что по рецепту одной милой старушки. Подобных тому эффектов этот отвар не даёт, но и для здоровья он не опасен.       Вытерев слёзы с припухшего лица, она сощурилась:       — А как же пан? Он озвереет, когда не получит это дьявольское пойло, — почти доверившись Смиту, проскулила она.       — Я попробую поговорить с ним, но не могу ничего обещать вам, — Эрвин всё ещё пытался улыбаться, хотя все его лицо уже жгло от этой фальши. У него совершенно определенно нет повода для улыбки, — не могли бы вы подняться к пану и попросить присоединится ко мне за чашкой чая? — Ослепительно в конец улыбнулся он, сверкнув рядами идеальных ровных зубов.       — Конечно. Спасибо вам, Эрвин Смит, — она отчаянно повторила натянутую улыбку мужчины и, одобрительно кивнув ему, снова собралась уходить. Однако, стоило ей только поднять глаза на дверь, она встала на месте как выкопанная и снова рассыпалась беззвучным градом слез.       Леви стоял за дверным косяком достаточно, чтобы понять о чём идёт речь на кухне. Он слышал слишком много слов. Он чувствовал отвращение. Ему было физически больно осознавать себя объектом обсуждения. О нём говорили как о деспоте или как о диком животном. Он слышал ненависть в каждом слове. Захотелось сжаться. Его тело также ломило. Он был зависим. От отвара, от чужих мнений, от одиночества, от страхов и от боли, и в то же время юный пан Аккерман испытывал изматывающую ненависть ко всему этому. В том числе и к себе самому, к своему жалкому существованию, обреченному на неминуемую погибель. Когда его заметила служанка, а после и Эрвин, парень решительно не оставил им шанса даже открыть рот. Он убегал оттуда, пока громкий стук низких квадратных каблуков не давал услышать провально сдерживаемые Аккерманом всхлипы.

***

      В саду Леви нравилось больше, чем дома. Все немногочисленные счастливые воспоминания так или иначе связаны с этой частью имения. И только они помогают хрупким детским плечам не сломиться под тяжестью слишком рано наступившей взрослой жизнью. Сад, который был посажен его отцом, и где они с семьёй проводили свободные минуты. Находится в нём и отрадно и горестно одновременно, но и то лучше сплошной тоски, которая преследует парня повсеместно.        Проходясь по саду, Леви тонул в своих минувших счастливых днях. Над его головой звенят завявшие ныне бутоны цветов на кованой арке, под ногами скрипит молодая налитая жизнью трава, бодро пробившаяся сквозь каменную кладку, с десяток бабочек порхает перед его носом. Рядом с ним плывут фантомные образы родителей, образ его самого и друзей семьи, вместе с которыми он играл. Однако, это не успокаивает как обычно, а делает только хуже. Призраки прошлого как напоминание о том, что того времени никогда не вернуть. Никогда больше не засияет солнце над головой, никогда больше небо не обретет тот насыщенный голубой оттенок, никогда больше Леви не услышит смех любимых и, соответственно, не засмеётся сам.       Конец его прогулки стал завершающим выстрелом прямо по сердцу мальчишки. Невесомая статуя ангела с раскинутыми крыльями, стремящегося ввысь, которую Леви отождествлял с самим собой, желающим упорхнуть, как птица. Обремененная статуя ангела прижалась к земле и больше не могла улететь. Её повалила гроза. Её повалило несчастье. Колючий кустарник цепко окутал ее руки и ее ноги, связал крылья. Теперь он не сможет улететь. Парень рухнул рядом на колени. Он не знал, сколько сидит так, он ощущал только как ноги немеют от этой неудобной позы и от холода. Он выбежал в тонкой рубашке в такую ветреную погоду и тело продрогло. Сознание отключилось от него, поэтому Леви не сразу услышал осторожные шаги за своей спиной и звон столового серебра, опускающегося на треснувшую кое где каменную скамью неподалеку. Он очнулся, когда дрожащее тело укрыл чужой приятно пахнущий сюртук, оставленный кем-то на его плечах. Открыв глаза, перед лицом он обнаружил протянутую ладонь, приглашающую его встать. И тут же отмахнулся от нее. Скинул со своих плеч теплую вещь и швырнул её в исконному владельцу.       — Леви, — коротко попытался заговорить Эрвин, но Аккерман не дал ему этого сделать. Он, как лев, не львёнок, зарычал:       — Закрой рот! Уходи сейчас же, я не хочу тебя слышать! — недавно высохшие глаза снова засияли. — Было, — уже менее решительно добавил он, — ошибкой просить вас остаться.       Эрвин послушно сделал пару шагов назад.       — Как вам будет угодно, Леви, — он зажмурил глаза, молясь всем известным ему богам, — позвольте попросить у вас о всего одной вещи, после чего вы меня больше никогда не увидите.       Леви нагнетающе молчал, а нескончаемый поток молитв Эрвина все не прекращался.       — Ладно.       Пускай ещё рано радоваться, Смит выдохнул с облегчением.       — Посидите немного рядом со мной. Я хочу кое-что сказать вам, но если вам не интересно — можете не слушать.       Виновато, но не извиняясь, Леви неуклюже встал и нехотя сел на скамью. Он сцепил ладони и сжал их меж одубевших от холодных камней колен. Опустил голову, скрывая заплаканное лицо растрепавшейся челкой. Эрвин перекинул сюртук через руку, сел поотдаль от него и собрался с мыслями. Нервный смешок вырвался из его уже не улыбающихся губ. И он аккуратно заговорил:       — Я просто хотел сказать, что знаю, что вам пришлось очень нелегко. Иногда истина, которую преподносят нам другие люди может быть ненавистна нам, но мы все равно её принимаем. К примеру, что в солнечный день непременно поднимет тебе настроение, а дождливый — сделает тебя унылым. Но ты можешь радоваться и в дождливый день, Леви. Пускай все говорят, что ты должен оплакивать эту истину вместе с небесами, пускай даже ты сам в этом уверен. Но если ты захочешь, чтобы над твоей головой взошло солнце — оно непременно взойдет. И ты ни в коем случае не должен прекращать жить из-за того, что кто-то возвел вокруг тебя истину, в которой ты стоишь за каждой бедой в твоих владениях. Каждый человек пожинает плоды своих собственных действий и принятых решений, а те, кто решил надеяться только на тебя — получают ничто. Если эти люди отвергли жизнь, пускай умирают, а ты несмотря на это продолжай жить. Это их кара, а не твоя. И это их истина. А ты в силах создавать вокруг себя свою истину. Она внутри тебя. То, что остаётся в твоей памяти и становится твоей истиной. Всегда она имеет вторую сторону, и если ты сможешь её отыскать — ты обязательно станешь счастливым. Я говорю это, потому что сам через это прошёл. Поверь, если хорошо покопаться у себя в голове, после любой грозы можно найти радугу, и вспоминать уже её. Постарайся. Сделай это ради тех, кто тебе дорог, чтобы их образы, живущие в твоём сердце и твоей памяти, могли стать твоей истиной и гордиться тобой.       Смит встал и собирался уйти, как велел пан Аккерман, с гнусной печалью приняв свое поражение. Он оглянул паренька в последний раз: он скрючился, упёршись локтями в колени и крупно вздрагивал, то ли от беззвучных рыданий, то ли от холода. Сердце было готово разорваться из-за того, что он оставляет этого ребенка одного и из-за того, что фольклорист не сможет сдержать данное ночью обещание увести брюнета с болота. Он заставил себя закрыть глаза, чтобы не видеть страдающего юнца. Но сделав первый шаг прочь, он остановился.       — Эрвин, — с трудом произнес Леви, — я накричал на вас. Почему вы остались добры ко мне?       Молодой фольклорист очень слабо улыбнулся, на этот раз искренне. Он позволил себе взять чашку с ещё теплым чаем и, сев перед мальчишкой на корточки, всучить её в его ледяные руки. Леви не сопротивлялся и только безжизненно наблюдал за мужчиной. Тогда, рискуя получить чай в лицо, блондин повторно попытался накинуть на худые плечи свой сюртук. Аккерман смирно опустил глаза.       — Я уже говорил, — голубоглазый с трудом поверил, что пан позволил дотронуться до него и решился оставить руки на мальчишеских плечах. — Я подумал, что понимаю вашу боль, потому и сочувствую ей.       Не поднимая головы, брюнет заглянул в глаза мужчине напротив.       — Тем не менее, вы готовы уйти.       — Человек, заключённый в цепи и правда нуждается в помощи, — непонятно к чему ответил Эрвин. — Но ему невозможно помочь, если он вцепился руками в оковы, пленящие его, — мужчина убрал свои руки, — иными словами, я не могу вам помочь, если вы этого не хотите.       В одну секунду чашка вновь оказалась на подносе, а тонкие руки оказались за спиной Смита. Он чуть не поперхнулся, когда понял, что эти руки его обнимают. Так же неумело, как говорят уста обладателя этих рук, но несмотря на это стало тепло. Эрвин трепетно ответил на объятие и несмело подался вперёд, головой устроившись на хрупкой груди. Затылком ощутил острый подбородок. Он слышал участившееся биение сердца Аккермана. Он чувствовал, как кровь приливает к лицу и рефлекторно отвернулся в сторону.       —Кажется, ночная гроза повалила на землю эту статую. Вы согласитесь помочь мне поднять её, Леви?       Смущённый самим собой, он был способен лишь на одобрительное мычание.