Гостья из будущего

      Хорошо, что я работаю два через два и ухожу не в час пик. Громадный тромб из работяг рассосался ещё сорок минут назад, и в автобусах было свободно. Пассажиры поглядывали на нас, а кондуктор, выдав билетики, то сделает шаг в нашу сторону, то назад, видимо раздумывая, нужно ли выпроводить бюджетную версию Ричарда Гира и его «красотку». В итоге решила, что оно того не стоит, и села на своё место. Мне было приятно всеобщее внимание — пускай смотрят! Я загордился своей добродетелью и выдерживал взгляд тех, кто на нас пялился. Спутница же моя сидела, опустив голову. Ей было совестно за то, что она присутствует среди «приличных» людей, да и совестно за факт своего существования в принципе.       Я поглядывал на неё, и странные фантазии посещали мою голову: не будь я женат, то что? Какая романтичная история получится, если я поселю эту очаровательную бродяжку у себя, отмою, вылечу, помогу встать на ноги? Быть может, вспыхнет страсть и я возьму её в законные жёны? Нас покажут по региональному телевидению… какая история выйдет!.. Да, далековато я забрался. И подло по отношению к жене невыдуманной. Такое в голову лезет, наверное, из-за того, что мы с ней поругались на днях. С другой стороны, фантазии — они на то и фантазии, безобидные, нематериальные, чтобы служить мне всецело и ублажать меня, когда мне это потребуется. Опять отвратительно звучит? Что же…       Во дворе бесновались чайки, нанизывая наши ушные перепонки на свой визг. Издалека они похожи на швыряемые ветром пакеты «Пятёрочка».       — Тупые чайки. Надеюсь, эволюция перережет вам глотки, — сказала моя спутница.       Старушки на скамейке люкс, укрытой теньком, не упустили возможности лишний раз прополировать свои коронки: «Приличный, а кого ведёт», «ужа-ас» и «а супруга куда смотрит?».       Я вошёл первый и сгрёб в угол своей ногой шлёпанцы с кедами, которых у меня и моей жены дофига — мы просто забываем их выкинуть. Чёрт, да тут и ботинки зимние стоят, прямо на полу! Н-да, знал бы, что гости…       В квартиру гостья вошла за мной как осторожная кошка, стараясь быть ниже, и ссутулилась. Она бросала взгляды на блестящий натяжной потолок, на вешалки гардеробной, захваченные целой армией курток жены, на огромный платяной шкаф. Та стыдливость за факт своего существования, которая овладела ей в автобусе, усилилась десятикратно в моей квартире. Но она поборола её и нарочито развязно бросила:       — Красивенько.       — Жена заставила ремонт сделать, раньше тут был настоящий… не очень тут было. Правда, как бы ни старалась наша квартирка выглядеть хорошо в своих бежевых обоях и с межкомнатными дверями цвета «венге», всё впечатление портил устроенный мной и моей женой свинарник. Линолеум в кухне и прихожей не мылся полгода и заболел чёрными пятнами. Благо в этой квартире чай пьют без сахара, и подошвы пока не липнут. С ламинатом в спальне всё более-менее, не считая свалявшихся клоков пыли под кроватью и компьютерными столами. На полках и тумбочках пыль, хлам, книги и комиксы, покрытые пылью, и пыль.       Удивительно, но только сейчас я как следует услышал амбре своей спутницы. От неё пахло сыростью, гнилыми досками, пыльной ветошью и, совсем чуть-чуть, по́том. Я уверен, она сама бы хотела принять душ, но как ей намекнуть, чтобы не обидеть? Пока я думал над этим, мы как-то сами собой оказались в кухне. Я дал ей домашнюю обувь и деликатно отвернулся, она тихо поставила истоптанные кеды в угол и поторопилась спрятать дырявые носки в тапках. В это время я освободил захламлённый чеками, лекарствами и пакетами, кухонный стол. Ну как, освободил? Сдвинул весь этот хлам в угол, чтобы вызволить из-под него полстола; сам-то я обычно ем на поверхности гарнитура.       — Чай? кофе? — спросил я.       Нет, никуда не годится — она, скорее всего, голодна.       — Так как ты у меня в гостях, — быстро добавил я, не дав ей ответить. — У меня для тебя специальный ужин. Крылышки терияки.       — Звучит круто, — сказала она, слегка осмелев.       — В «Карусели» по акции брал, готовить лень, сама понимаешь, — мышцы моего лица напряглись в неестественной улыбке. Насколько уместно перекидываться с ней дежурными фразами, в то время как для неё всё то, что обыденно для нас — роскошь?       Я уверен, что разбудил бы шипящую зависть на её плечах — того самого удава, но сейчас она волновалась и пропустила эти слова мимо ушей. Я поставил крылышки в микроволновку и спросил:       — Так чай или кофе?       — А? Кофе. Спасибо.       Я засыпал молотый в кофеварку, залил воды на две кружки, включил и сел за стол сбоку от гостьи.       — Так как тебя зовут?       — Лиска, — ответила она и, будто опомнившись, добавила: — А тебя?       Я назвал ей своё имя.       Она избегала мой взгляд. Я хотел завести с ней беседу, но совершенно не знал, как подступиться. Так мы — в неловком молчании — под капанье кофеварки и гудение микроволновки просидели минуты две… Микроволновка! Я сиганул, чтобы отключить её. Ещё чуть-чуть — крылышки бы просто взорвались и улетели, будто поднятые Сатаной! Без Сатаны и правда не обошлось — стоило мне открыть дверцу, как веко подстрелил горячий жир.       — А-ай, блять!       Гостья прыснула и, кажется, немного оживилась. Я водой из-под крана промывал глаз.       — Ничего страшного, я могу покушать и two well done, — посчитала нужным поведать Лиска.       — Да ты гурманка? Обо мне бы побеспокоилась! Вдруг, ожог?       — О-ой, бедняжка-а-а, — протянула она предельно саркастично и захохотала.       — И откуда в тебе столько злобы? — спросил я, почти обидевшись.       — Поживёшь с моё — не таким будешь, я ещё милаха.       — Мне кажется, мы ровесники.       — Ты не пожил толком, ты — сосунок, — сказала она, отплатив мне тем же отвратительным менторским тоном. — Классный глаз, кстати, ты почти как Саурон.       Я вытер глаз кухонным полотенцем, подавил нарастающую злость и поставил на стол блюдо с крылышками и две чистые тарелки. Затем разлил кофе по чашкам. Лиска тоненьким носом своим ловила аромат крылышек терияки и натурального кофе. Она громко сглотнула подступившую слюну, будто нюхала что-то подобное впервые. И кто тут не пожил толком?       Я не обиделся на Лиску за её неожиданные топорность и цинизм. Я в принципе старался не обижаться на людей после того, как решил избрать писательский путь. Ведь, обидевшись, ты просто перестанешь общаться с потенциальным героем своей повести или даже романа! Для настоящего писателя важна эмпатия, важно уметь понять мысли и позицию другого человека. И, чем дольше ты с кем-то общаешься, тем яснее этот человек лежит перед тобой, буквально на ладони. И можно наблюдать, наблюдать… а потом разделывать в своё удовольствие! Это довольно-таки успокаивает в конфликтных ситуациях. Ты как бы становишься выше, становишься исследователем, рассматриваешь под микроскопом весь внутренний мир обидчика и раскладываешь по частям своим холодным пинцетом. А обидчик, будучи подопытным, может квакать сколько угодно.       Я взял вилку, а Лиска, как бы резко опомнившись, пошла мыть руки под раковиной на кухне. Мыла долго, очень долго. Грязь на руках лежала узорами чёрной паутины и никак не сходила.       — До конца оно и не отмоется, смотри, — я показал ей чёрные полосы на запястьях и тёмные полумесяцы под ногтями, которые остались после смены на заводе. — Не мучайся так.       Лиска фыркнула и села обратно за стол. Сначала мы вилкой отделяли мясо, но, как только стало неудобно есть, я взял крылышко в руку и начал обгладывать, этим как бы разрешая Лиске делать то же самое. Она с удовольствием обглодала крылышко и принялась за следующее, и за следующее… после торопливо выпила остывший кофе перед полной тарелкой костей.       — Вкусно.       После ужина мы чиркали зажигалкой на балконе, удерживая в пальцах жёлтые сигаретные фильтры. Страстно-горячо, жгуче кричали тупорылые чайки, которым, я тоже надеялся, — эволюция перережет глотки. Жеманное солнце село низко, верхушки берёз обжигали золотом, а отживающие свои годы, пожелтевшие хрущёвки отливали оранжевым, так же пёстро, как огненно-рыжая женщина, ждущая автобус. К сожалению, такие жаркие краски могли согреть только голодный до жары взор.       Изо рта шёл пар, а кончики пальцев подмерзали. Это было странно — будто губернатор приказал уронить на область огромадный морозильник с открытой дверцей, чтобы с утра полюбоваться на иней и весело похрустеть по тонким коркам на лужах... Хотя, это был не совсем удачный троп. Накрой нас большой морозильник — солнце бы не светило.       Лиска промычала какую-то очень, очень знакомую мелодию.       — Что за мелодия? — спросил я.       Лиска покраснела и сделала вид, что наблюдает за огненно-рыжей женщиной.       — Да так.       Я попробовал повторить, гудя через нос. И вдруг меня осенило:       — Я слышу голос из прекрасного далё-о-ка… голос чё-то там в какой-то там росе-е-е…       Лиска поморщилась: то ли дым от сигареты в глаз попал, то ли я так ужасно пою.       — Капец, тебе медведь на ухо спустил, — негодовала она.       Я невольно усмехнулся: настолько преображённого фразеологизма ещё не слышал! Надо будет сделать пометку в блокноте.       — Короче, слушай.       Она засмущалась, лицо её походило на сливовый помидор. Но желание восстановить доброе имя песни, которое я обронил своим гундением, пересилило. И она тихо запела, глядя куда-то сквозь сигаретный дым, сквозь блестящие листья, сквозь оранжевые хрущёвки; голосом ласковым, но вместе с этим волшебно звенящим. В нём слышалась едва уловимая хрипотца, но и она звучала нежно, живо:       Слышу голос из прекрасного далёка,       Голос утренний в серебряной росе,       Слышу голос, и манящая дорога       Кружит голову, как в детстве карусель…       Я поневоле очаровался голосом. Она оглянулась и вдруг замолкла, а чтобы не уязвить себя, бросила:       — Такие там слова были, понял, осёл?       — Что ж, это было грубо. Но пение… у тебя очень красивый голос.       — Не заливай, ничего особенного.       — Я, конечно, не разбираюсь в вокале…       — Я заметила.       — … но мне очень понравилось, правда!       Банальность, но мои слова её не на шутку растрогали. Какой бы грубой она ни пыталась показаться, её нежное нутро выглядывало наружу — краска так и не сходила с её милого лица. Да и глаза, такие большие, распахнутые всему миру глаза шептали украдкой: не обращай внимания на те хамства, которые извергает рот моей хозяйки, она — добрая и чуткая.       — В школе мы эту песню штудировали так долго, что меня от неё тошнило, — начала она вдруг. — Я была запевалой. И училка совковой закалки в кожаной жилетке… откуда у неё была кожаная жилетка, хуй знает, — в общем, она радостно рвала баян, а когда что-то не нравилось, пиздила указкой. Легонько, чтобы следов не оставалось. Этакие эмоциональные абьюзерские горки. Дрессировала, дрессировала нас, особенно меня… Как я рада была, когда мы начали другую! Военную какую-то. Там было «мы в груди храним», или как-то так.       Она бросила бычок с балкона, хотя рядом стояла пепельница.       — А потом, когда указка училки и её кожаная садо-мазо, блять, жилетка осталась позади, мне эта песня даже стала нравиться. Пытки больше нет, а воспоминания о том, как я стою впереди класса, что я всем пример… а, забей.       — Нет-нет, рассказывай.       Она усмехнулась.       — Не буду, это жалко. Бомжихе — и нравится песня про прекрасное далёко? про какой-то дальний путь? Ха! Ну и пиздуй в свой путь, попутно банки собирай. Ну не смешно разве? не жалко?       Тогда я не видел в этом ничего жалкого, как и сейчас. Но почему-то не сказал ей этого.       — А что, посадишь меня в самолёт до Калифорнии? — вдруг спросила она.       — Что?       — Там тепло, хорошо. Бомжи прямо на центральных улицах спят, никто их не гонит, — произнесла она, усмехнувшись.       И снова я не нашёл, что ответить.       — Ты, наверное, хочешь, чтобы я соскоблила с себя всю грязь? — спросила она вдруг.       Я облегчённо выдохнул и кивнул. А она, даже с ноткой злобы:       — Давай, показывай, где тут у вас мыльно-рыльное. Хорошенько отмою свою…