Гостья из будущего

      Позвонила жена и напомнила забрать загранпаспорт, а то пропадёт зря. Я его таки получил. Возвращаясь домой, захватил полторашку Gold my beer. Не очень приятное пиво, но по акции, и ровно 1,5 л., а не 1,35 и не 1,3.       Карл Маркс и в этот раз был бесподобен, но больше чем на полчаса меня не хватило. И я решил прогуляться, как в прошлый раз — взял ещё две по 0,5 «Жигулёвского», а точнее — по 0,45 л. И пошёл гулять.       Справа от меня вытянулись многоэтажные клоповники, слева — громоздкие коттеджи вперемешку с частными домиками. Всё в закатной позолоте. Вечернее солнышко грело спину, и я как бы шёл за своей тенью. Ноги вели меня, очевидно, до той самой улочки из заброшенных, развалившихся домов. Может, я теплил надежду наткнуться на Лиску, но с чего я взял, что она находится именно там?       Распивая банку пива по пути, я старался подумать о чём-то другом, кроме Лиски, и у меня это почти получилось. Меня удручала ещё одна мысль — мой развивающийся алкоголизм. Назревала серьёзная пивозависимость: оглянуться не успею, как окажусь под забором. Возможно, где-то среди тех ненужных домиков. К счастью, жена моя скоро вернётся с сессии, и я перестану пить… столько.       Когда я дошёл до заброшенных участков, солнце опустилось ниже, и лучами супермена поджигало трухлявые домишки с кустами. Всё в зарослях, ниже колена — тень. Позади меня шумят автомобили. Неподалёку ржавая остановка, где бабули и дедули стоят с мешками и прочим хламом.       И тут я заметил, как что-то тёмное мелькнуло в кустах на одном из участков. Я присмотрелся, но никого не увидел. Показалось? Но кусты шевелились и даже разок хрустнули, если я не ослышался. Я решил смотреть и дальше на них. На эти кусты, и слушать их, как Иисус в пустыне…       Хотя это был не совсем удачный троп. У мессии не было проблем с пивным алкоголизмом.       Я не зря простоял с минуту. Из кустов показалась чёрная девичья головка. Ошибки быть не могло — я увидел Лиску. Прямо здесь и сейчас. Пришёл, увидел… Но Лиска не увидала меня, ей некогда было, она пыталась не споткнуться, возвращаясь в покосившийся домик через упавшую трухлявую дверь.       Сердце забилось отчётливо быстро, коленки задрожали, а пальцы на руках похолодели. Нужно было решать, что делать, и срочно. Я мог вызвать полицию. А мог сам проследовать за ней. Почему-то выбрал второе. Но перед этим допил вторую банку пива и выкурил сигарету.       Аккуратно, стараясь не шуметь, я перелез через калитку, обмотанную проводами. Осторожно подошёл к самой двери. Меня повело в сторону от выпитого, но я продефилировал, как мне показалось, вполне благородно.       Зашёл внутрь, в полумрак, исполосованный светом, пробивающимися через доски заколоченных окон. В ноздри впился занозами запах гнилой древесины, окурков и сырой ветоши. Домик был на три комнаты, и все они были усыпаны бычками. Почти ничего металлического, кроме сковородки и кружек, валявшихся на полу в одной из комнат, — всё остальное вынесли — только деревянная труха и скомканные пыльные занавески по углам.       Лиску я нашёл в самой просторной угловой комнате — в глаза бросилась её каштановая толстовка. Она лежала на боку, в полнейшем отрубе, будто стоило ей вернуться, и она вырубилась, рухнув на старый матрас. Хотя, может, так оно и было. Рядом сидел какой-то мужик со щетиной, коренастый, с крепкой костью. Возможно, в лучшие времена он был самым настоящим амбалом, но сейчас в нём мышц было чуть ли не меньше, чем во мне. Кто-то кашлянул, и я посмотрел в другой угол комнаты: там стоял, опершись о стенку, паренёк моих лет или чуть старше. Он был смуглый и грязный, как чёрт, и оброс, как леший, но только на голове — на лице мужественной растительности не получалось, и я мог полюбоваться, как выглядел бы, не брейся я целый месяц.       Паренёк пошёл на меня, бормоча что-то нечленораздельное и грозно занося кулак. Я толкнул его, и он развалился, будто едва держался на клее. Разлёгся, чуть ли не разложился на полу в неестественной, размокшей позе. Я побоялся тогда: не разбил ли ему голову случаем? Но паренёк поворочался ещё какое-то время, и отполз обратно в свой угол; там лёг на бок, подогнул коленки и мерно засопел. Я всё ждал, как отреагирует на моё появление коренастый. Но он, казалось, не замечал меня. А минут через пять и вовсе лёг на бок, положив руку на Лискино бедро. Мне захотелось убрать его грязную руку от неё, но я, конечно же, этого делать не стал, а только проверил всем пульс. Никто на моё прикосновение не реагировал, но и умирать, к счастью, никто не хотел. Далеко не сразу заметил, что в этой комнате помимо бычков валялись ещё и пустые шприцы, почерневшие ложки и жгуты.       Я прислонился спиной к шершавой стене, присел и задумался: а что, собственно, здесь делаю? Не прямо здесь, а вообще, в этой реальности? Стало как-то особенно отвратительно: тошно и хотелось плакать одновременно. Зачем эти люди здесь? Зачем всё это? Зачем тот коренастый положил руку на Лискино тонкое бедро? Зачем вообще Лиска и зачем мы в принципе в этом мире присутствуем?       В такой апатии просидел, наверное, минут десять. Сам не знаю, чего дожидался. Ребят пришибло накрепко, и вставать они не собирались как минимум ближайшую ночь. Поискать конверт? А вдруг ещё не всё растратили? Но не хотелось даже этого. Хотелось, как они, заползти куда-то в нору, в самый далёкий закоулок своего сознания, там свернуться клубочком и не показываться. В прекрасное, мать его…       Я вдруг на мгновение ожил. Сердце забилось опять быстро-быстро. Мне показалось, что Лиска просыпается, но она в дрёме напевала мелодию. Ту самую мелодию. У неё, спящей, ломался ритм, скакали ноты, но эту мелодию я узнал. И у меня брызнули слёзы. Я заплакал, со всхлипами, по-настоящему горько. Последний раз так плакал на похоронах своего деда. Одинокого дедушки, последние годы своей жизни сидящего перед телевизором, без друзей.       Вопросы эти болезненные повторялись: зачем мы здесь в принципе? Зачем смотрим вдаль и доживаем? Зачем дед мой доживал?       — Есть ли Прекрасное Далёко? — спросил я вдруг, нарушив тишину этой унылой комнаты.       Никто не ответил. Все спали мертвецким сном. Мне тоже захотелось уснуть. Прямо здесь. Безумие или нет — я закрыл глаза и попытался это сделать. Разумеется, ничего не вышло. Меня замутило от выпитого, и я вышел на свежий воздух. Там отлил, выкурил сигарету и попробовал проблеваться, чтобы стало легче. Из меня вышло совсем немного, но действительно полегчало. Я вернулся обратно. Что-то заставило меня туда вернуться. В это отвратительное, вонючее место. Там мне было беспокойно, потому что рядом спят наркоманы, которым неизвестно что в голову может прийти, но в то же время какая-та спокойная тишина наполняет каждую мою клеточку, усыпляет её. Мне хотелось побыть в этом месте и… настрадаться вдоволь. Сейчас, возвращаясь к тому событию, я понимаю, что получал некое наслаждение от той боли, которой подвергал свою психику. Достоевский был прав, утверждая, что можно наслаждаться страданиями и хотеть ещё. Да простит меня читатель за излишний пафос.       Я сел на том же месте, прижавшись спиной к стене. Темнело. Комнату теперь освещало не солнце — оно зашло. Освещал едва дорожный фонарик. Лицо коренастого, да и Лиски, стали походить на какие-то потусторонние, упырьи. Жутковато, но я продолжал смотреть в эти лица, напоминая себе, что это лишь игра света. И, как только я убедил себя в этом, рассмотрев каждую неровность их лица до мельчайших подробностей, мне стало совершенно спокойно. Спокойно и безразлично в своей оболочке. Веки слипались сами собой, и я позволял им закрыться. Мне казалось, что я не сплю, а так, опускаю тонкую шторку на пару секунд, потому что реальность — эта отвратительная тёмная комната — перед глазами стояла длительное время. А тьма, в которую я проваливался, обнимала лишь на секунду-другую. Но стоило мне посмотреть в ослепительный экран телефона, как я замечал, что проходит заметное количество времени. 21:46… 22:21… 22:53… Не раз голова сваливалась набок, и я от этого просыпался; не раз затекала нога, и я её то подгибал, то разгибал. Несколько раз чудилось, что Лиска проснулась. Один раз померещилось, что проснулся Коренастый и грозно нависает надо мной. Иной раз померещилась сальная улыбка прапорщика, обвинявшего меня в каком-то смертном грехе. Всё это заставляло меня неприятно вздрагивать. Но вялая сонливость ласкала, и мне удалось «прождать» с ней до рассвета.       Я вздрогнул от шороха. Лиска в этот раз проснулась по-настоящему. Она вытащила откуда-то рюкзак, наверное, из какой-нибудь дырки в стене, прикрытой уцелевшим пластом обоев. Лиска хотела проскользнуть мимо меня, но её остановил мой взгляд. Кажется, голова у неё не соображала ещё до конца. Не знаю, верила она в то, что я здесь, но мозг подал ей сигнал о том, что нужно сваливать, и она попыталась это сделать.       Не вставая, я вытянул руку перед дверным проёмом и открыл рот, но в нём пересохло. Так что слабым, непроснувшися голосом, я просипел ей:       — Привет.       Задрожал. Не знаю почему. Надеялся, что от холода. Опасности не было. Она вряд ли мне что-то сделает, как и те торчки, которые ещё не проснулись. По крайней мере, я так думал тогда. Но волнение, закипевший вдруг адреналин — всё это было неконтролируемо. Лиска дрожащим голосом спросила:       — Что ты тут… ночевал с нами?       — Ну да, — сказал я почти гордо.       Мы помолчали, она села и взялась за голову. Весь её организм испытывал боль. Она каждые секунд десять оборачивалась на рюкзак за спиной. Судя по всему, там была доза.       — Ты ненормальный? — спросила она.       — Возможно.       — Оставь меня, а? На хуй я нужна тебе? — какая-то ясность мысли вернулась к ней, но она боролась с болью.       Я приподнялся, подал ей руку.       — Пойдём отсюда? — только и сказал.       Спрашивать её: «Как ты могла? Я доверился тебе» и в том же духе — только бередить раны.       — Куда?       — Ко мне.       — Ты еблан? Я обчистила же тебя, ха-ха! Обчистила, ебалай. А знаешь, где деньги? Дилер подумал: «У них и правда деньги? Непорядок!». Отпиздил и ограбил. Потому что мы никто, мы мусор. Я мусор. Так, хуйня из-под ногтя. Оставь меня, а?       Я прижал к себе протянутую ей руку и взялся за неё второй, будто растирая после ушиба.       — А знаешь, ты права. Кто я такой? Я приютил тебя, на какое-то мгновение. Как котёнка, чтобы выбросить. И не разобрался в тебе.       — А знаешь, ты душный, — сказала она, улыбнувшись.       Я не смог сдержать улыбку тоже.       — Я буду ждать тебя на улице, — сказал я. — Ровно десять минут. Проходит десять минут, и я ухожу. Навсегда. Увижу тебя, сделаю вид, что не узнал. Но если ты выйдешь…       — Я поняла, — сказала она вдруг, в этот раз не удивляясь моим словам, никак не комментируя.       Она сидела на корточках и разглаживала ладонями плечи. Её взгляд всё так и тянуло к рюкзаку за спиной.       Я вышел и почувствовал в глазу небольшой нервный тик — так и уставился куда-то вдаль, как на дорогой бутик, — такая же недоступная была эта даль. Ветерок чуть-чуть стих — такса пробежала с хозяйкой. Посмотрел на экран телефона: около четырёх десяти — к такому времени я обычно просыпаюсь на работу. Золотая кайма покрыла верхушки деревьев, гнущихся под ветром как эластик, — так же упруго. Какой-то алкоголик — такси ждал или автобус — с пакетом сидел на остановке. 4:12, Лиски — так всё и не было. Я прогулялся по траве с блестящими росинками, обломил какой-то тростник — старый, хрупкий; особенно блестели мятые пивные банки. 4:15. Я не знал, правильно ли поступаю. Качался кустик — такси алкоголик так всё и ждал. Но я гулял. Редко, где-то раз в минуту, проносилась машина, зашкаливали их стрелки тахометра. Закапало едва-едва с неба, зонтик — так и не взял. Алкоголик — довольно вялый — на остановке закурил. Закурил и я. Всё потянул дымик — такой серый и плотный. Свежо и прекрасно. Мне захотелось насладиться этой свежестью, и я отбросил сигарету, не докурив и до половины. Раздавил окурок ногой. В эту свежесть я своим существом будто проник — так сильно, что защемило в груди, — да... К 4:19 Алиса направилась в Прекрасное Далёко.