Обернись

            Я хочу сказать это только тебе:

Мой поезд ушел, мотив допет.

            Я говорил не то и не тем,

Рвал гланды,

Но так и не сказал о главном.

      Сквозь открытое настежь окно в комнату влетел ветер. Занавеска колыхнулась, но парень, сидящий за столом, не обратил на это внимания, продолжив писать что-то в тетради. Лёша выводил строчки, слова, пока на коленях у него покоилась гитара, и время от времени пытался старательно повторить аккорды. С каждым разом звучало всё лучше — песня была новой, если не сказать вообще — экспериментальной! Одно дело исполнять уже известные хиты, и совсем другое написать собственный шедевр, который собираешься презентовать со дня на день.       На дворе лето восемьдесят седьмого, и Лёшка Мальцев знает, что совсем скоро убывает из родной Тулы. Ничего не поделать — повестка пришла, и он, как законопослушный гражданин своей Родины, обязан отдать долг. Парень даже не пытался мыслить по-другому сценарию, ему хотелось быть похожим на отца. Павел Мальцев был человеком военным, остро зависящим от мнения окружающих, поэтому упустить шанс поступить «по чести» и вместе с тем использовать возможность отмазать старшего сына от армии он ни за что бы себе не позволил.       Дверь его комнаты открылась и громко хлопнула, создавая на мгновение сквозняк в помещении, отчего пара смятых шариков в углу стола перекочевали на пол. Девчонка лет пятнадцати, уперев руки в бока, остановилась рядом, оглашая комнату своим громовым вопросом:       — Это правда?       — И тебе привет, сестрёнка, — Лёша, оторвавшись от текста, посмотрел на Софу и усмехнулся, — понятия не имею, о чём ты?       — Не прикидывайся, всё ты понял, — девчонка прожигала его взглядом, который мало был похож на добродушный. Синие глаза сестры, за которые её с детства прозвали во дворе «Васильком», всегда нравились Лёше, он ими любовался, но бывали моменты, когда эти добродушные омуты метали молнии.       Тогда уже можно было смело держаться подальше, чтобы не зацепило. К сожалению, не всегда получалось. И сейчас он чувствовал, что её возмущение направлено на одну-единственную его персону.       — Какого чёрта ты молчал, что тебе пришла повестка? — у Софы в голове не укладывается, как брат мог скрыть это. Да у неё сердце в пятки чуть не ушло, когда она увидела этот клочок бумаги своими глазами! — И, самое главное, когда ты собирался нас проинформировать об этом?       — Может, тебя? Родители уже в курсе, — Лёша развёл руками, мол, не понимаю, почему ты так злишься, на что Софа только плеснула в ладоши.       — Прекрасно! А я в этой семье последняя всё узнаю?       — А ты, между прочим, в этой семье была на экскурсии, — Лёша не врал и не придумывал. Софа ведь вернулась только вчера вечером с трёхдневной поездки в столицу, и во время её отсутствия произошли все перемены. Говорить на сон грядущий о таких новостях Лёша считал лишним, иначе поспать в этом доме не удалось бы никому. Он бы, честно, сам рассказал ей днём, но, видимо, сам Бог решил, что проворная Софа найдёт повестку и всё поймёт сама, — не заводись, Соф, остынь.       Поняла и пришла за объяснениями!       — Остынь? Да как ты не понимаешь, Лёш? Мне от одной мысли, что ты там оказаться можешь, страшно, а ты предлагаешь вот так просто на это отреагировать?! — Софа не была в Афгане и знает наверняка, что не окажется на войне, но она прекрасно наслышана уже, какой ценой это всё даётся. Вон, на прошлой неделе у Светки Митрофановой из параллельного «А» класса брата в цинковом по частям привезли, человеку два месяца до дембеля оставалось! Вся семья молилась на него, а в итоге вместо дружных встреч вышли горькие похороны, — Лёш, ты ведь не поедешь? Ещё можно переиграть?                   Война из людей, война без людей,

Где каждый день в списках миллионы новых потерь.

      — Мелкая, ты чего, под солнцем перегрелась? Какой переиграть, это ж не партия в «дурака» тебе, а официальный документ.       — И что? У отца связи есть.       — Ты не хуже меня знаешь, что он эти связи использовать не станет, — Лёша отвечал спокойно, слишком спокойно для человека, которому скоро придётся взять автомат в руки и оказаться на грани между жизнью и смертью. И Софа, как ни старалась, понять этого спокойствия не могла, — или хочешь снова услышать шарманку про то, что о нём на службе подумают?       — Да как это можно сравнивать вообще? — для Софы выбор важного очевиден. Но Лёша не соглашается с ней, лишь покачивая головой. В глазах брата лёгкая тоска от непонимания, сквозящего между ними.       — Тебе не понять, — Лёша только разводил руками, осознавая, что ему не достучаться до беспокойства сестры. Он мог её понять, но точно знал, что это ничего не изменит, — Соф, я сейчас занят, давай отложим этот разговор, ладно? Мне к проводам надо готовиться.

***

      Московский вокзал был полон народу. В толпе смешивались провожающие и уезжающие, кто-то плакал, кто-то смеялся, и создавалась целая какофония различных разговоров. Софа же, стоя рядом с родителями и братом, выглядела черней тучи, хоть и старалась изо всех сил сдерживаться. Все её попытки достучаться до отца и брата потерпели крах, Павел и вовсе прикрикнул на дочь накануне, чтобы та не лезла в мужские дела и разговоры, и не портила брату жизнь. Мать вздыхала — ей и самой было неспокойно, но разве могла Антонина пойти против мужа? Нет, в их семействе царил ярый патриархат…       — Сынок, ты только пиши нам почаще, — материнское сердце, предчувствующее беду, было игнорировано мужем. Алексей, встречая сердобольной взгляд матери, не хотел давить на неё излишней холодностью, воспринимая заботу.       — Буду стараться, мам, писать, — Лёша заключил маму в объятья, пытаясь успокоить и поддержать, — ты только не накручивай себя…       — Да как тут не накручивать, зная, куда ты едешь, — Антонина поймала взгляд мужа и смолкла.       — Ты мне ещё сырость тут разведи, в луже будем купаться, — Павел был далёк от сантиментов, поэтому предпочитал держаться с мыслью, что они всё делают правильно, — мы пацана с тобой растили, и он свой долг выполняет, а не прячется!       — Бать, — Лёша не хотел, чтобы семейство грызлось сейчас, всё-таки, они два года не увидятся, и ему хотелось запомнить эти последние минуты с ними, как нечто тёплое и сокровенное, что будет греть душу.       Под взором сына мужчина всё же смягчился, не став более ничего добавлять.       Какое-то время они ещё стояли так молча. Софа смотрела на брата, обнимавшего мать, а потом Лёшка отстранился от неё и, взяв сестру под руку, отвёл в сторонку. Мальцева почувствовала ком в горле, потому что знала, что сейчас наступит тот самый неприятный момент, который она всеми правдами и неправдами хотела для себя отстрочить. Но разве могла она не поехать провожать родного брата?       — Ну? — Лёшка подмигивает ей, задорный, и Софа губы поджимает. Нет, она не станет плакать, хотя, чёрт бы побрал эту пелену, которая застилает глаза уже сейчас, — Сестрёнк, ты чего? В слёзы?       — А что мне, танцевать?       — Ну, правда, я понимаю, мать разревелась, но ты-то у меня боевая девчонка, — Лёше было больно смотреть на слёзы близких, и он не соврёт, если скажет, что за сестру и мать порвёт любого в клочья. Но что он может сделать, раз сегодня сам становится тому причиной? — два года пролетят и не заметишь даже.       — Я уже сейчас замечать начинаю, — и Софа не представляет, как она будет просыпаться по утрам и знать, что не увидит брата, не перекинется с ним шуткой или подколкой, не увидит эту вечно взлохмаченную шевелюру. Взрыв на макаронной фабрике, блин, а не причёска.       — Иди сюда, — Лёшка обнимает её, и ей, уткнувшись в его грудь, хочется вдыхать этот родной запах как можно дольше. Два года… вечность! Проклятые двадцать четыре месяца, — тебе и без меня тут забот хватит. Ты теперь ответственна, будешь следить за родителями, остаёшься за старшую, — шутить ещё пытается, усмехаясь, и Софа тоже выдавливает из себя усмешку, но слёзы не высыхают, продолжая беззвучно литься из глаз.       — Не получится. Я всегда буду младшей… пока ты есть, — она цепляется за него, она не хочет его отпускать. И мысленно проклинает обязательства и долбанное мнение о том, что скажут вокруг.       Плевать. Софа навряд ли когда-то поймёт точку зрения собственного отца.       — Я буду, — Лёшка находит слова, чтобы убедить её, дать надежду. Этой надеждой они все будут жить ближайшие два года, — я вернусь, слышишь? Я обещаю тебе, — и Мальцев знает, что там война, и каждый его день, каждая минута будет пропитана риском, будет пропитана смертью и кровью. Но он пройдёт этот путь с ней рука об руку, он будет хвататься за жизнь изо всех сил, и будет бороться, чтобы увидеть снова своих родных.       Лёше и самому ужасно страшно, но он не смеет в этом признаться, потому что отец в нём разочаруется, а сестра и мать потонут в своих слезах. Страх ничего не изменит.       Им будет только хуже, если он тоже расклеится, ему и без того плохо, потому что расклеились они.                   И не переживай за меня, я знаю на что я пошел,

Я буду быстрее чем ветер и легче чем шелк.

            Если засекут — беги! А поймают — кричи!

Я протяну руку помощи.

      — Ты мне веришь? — Лёша заставляет её посмотреть ему прямо в глаза.       И Софа понимает, что у неё нет права отказаться от этой надежды.       — Верю…

***

      Всё сливается в одно: толпа людей, уходящие и прибывающие поезда, шум и гам. Софа отпустила Лёшу и он уехал, его поезд отправился в путь десять минут назад, а она уже ощущает себя потерянной. Отец встретил сослуживца, который так же провожал сына, и они с матерью остались поговорить, а ей всучили ключи от машины и указали путь на выход из вокзала.       И она уже практически пересекла железные кованные ворота, от которых тянулась толкучка, хотела уже было сесть в машину, как чей-то голос её окликнул, со стороны, словно эхом пронёсся по улице:       — Э, девонька, постой! — Софа повернула голову и увидела старую цыганку, которая пробиралась к ней через прохожих, — Погоди, милая, давай я тебе погадаю!       — Не нужно, — Софа в эти гадания ни черта не верит, да и от отца огрести неохота. Павел цыганок люто ненавидел, и всегда твердил детям, что от них стоит держаться подальше, обворуют и глазом моргнуть не успеешь, ещё и под гипнозом окажешься. Впрочем, и в гипноз она совсем не верила, ей с головой хватало прострации, которая накрывала волной в данный момент. До сих пор не верилось.       — Да как не нужно? Всю правду тебе расскажу, вижу насквозь, что тебя тревожит! — а цыганка не унималась, догнала таки, ещё и за руку её ухватила. Софа почувствовала острые ногти, неприятно царапнувшие руку.       — Я же сказала, что не хочу, — вырвав руку, она одарила гадалку недружелюбным взглядом, — иди других дури, пока тебя не уволокли за твои проделки.       — Сердишься, понимаю, — цыганка словно не слушала её, или не хотела слушать, трактуя о своём, — тревога душу твою гложет, а как тут не тревожиться, коль близкого человека провожать приходится? — Софа хмыкнула только, к машине отворачиваясь. Рядом с вокзалом немудрено такое молоть, логика убийственная, — Да ещё и на войну…       — Следила что ли?       — Да какой следила, я же говорю, вижу всё! Ждёшь ты его, очень сильно ждёшь, — чёрные, как ночь, глаза прожигали насквозь, — и обещанию его веришь, потому что без веры невозможно удержаться, только… — она замолчала на мгновение, сомневаясь, стоит ли говорить, и на лице её проскочила такая же маска ужаса и тревоги, — не вернётся он. Тот, кого ты ждёшь, сам уже сюда не вернётся.       — Что ты сказала? — Софе захотелось придушить её собственными руками за то, что цыганка посмела на её брата родного такие вещи говорить.       — Правду я тебе говорю, а верить или нет — твоё дело. Не вернётся, — повторяла она, словно мантру, — не вернётся… и не дождёшься. А суженый твой сейчас там, тоже под пулями жизнью рискует. Но до встречи с ним у тебя ещё две смерти , помяни моё слово!       Софа не успела толком и понять, какого чёрта гадалка ей наговорила с три короба, и даже слова обдумать, как из толпы отец с матерью появились.       — А ну пошла вон! — Павел не церемонился с подобными ей, проявляя всю свою грозную натуру, — Шарлатанка, я сейчас наряд вызову!       И всё-таки оказался прав: на прощание каким-то образом цыганка умыкнула кошелёк Антонины, пропажу которого они хватились уже дома. Навряд ли бы тот испарился в машине.       Вечером, лёжа в постели, Софа пыталась уснуть, но в ушах эхом продолжали звучать страшные слова. Мальцева не хотела верить в то, что пророчество сбудется, она не верила цыганке, но нарастающая тревога никуда не исчезала. В конце-концов, поворочавшись до трёх часов ночи, она забылась беспокойным сном, в котором, под утро, снова увидела те чёрные глаза, полные какой-то открытой ярости и крови. — …не вернётся он. Тот, кого ты ждёшь, сам уже сюда не вернётся.       Открыв глаза, она подскочила, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.       Уже спустя неделю, Софа решит выбросить из головы эти дурные слова, и родителям не станет ничего рассказывать, дабы лишний раз не волновать мать и не раздражать отца. Потому что в тот день, неделю спустя, семейство получит первую весточку от солдата срочной службы Алексея Мальцева. И, прощаясь, брат заложит традицию, подписавшись фразой, которая будет снимать тревоги настолько, насколько это возможно.       «Мы встретимся, ваш Лёшка.»                   А теперь пообещай мне,

Пообещай одно — самое главное,

                  Если не веришь изначально,

Потом не поймешь и подавно.

Я не знаю чем все кончится в итоге,

Монета может зависнуть или встать на ребро.

Слушай сердце, выключи логику,

Пообещай, что в тебе будет жить добро!