Обернись

      Этой ночью Софа не может уснуть. Впрочем, ей кажется, что бессонница уже вошла в привычку. Они даже почти породнились — сидят в тишине вместе, обдумывая происходящее. Часок другой задушевные молчаливые паузы водят, а потом, может, повезёт, и Мальцева в объятья Морфея проваливается. Повезёт… Но не в этот раз.       А вот Алик спит. Лежит на своём полу, скрючившийся. Сколько Софа не просила его лечь нормально на диван, или хотя бы тот же матрас постелить — без толку. Бросил ей фразу, что диван точно не займёт, это место ей полагается, как гостье. И с плохо скрываемым удивлением: «раз уж решилась». Решилась переночевать у него… В этом всём таится нечто непривычное. Это должно было бы пугать Софу, которая привыкла жить «по-волчьи одиноко», но ей это кажется правильным. Так что сидит она теперь на небольшом диване, который раскладывать не было смысла — и без того прекрасно можно смотреть цветные сны, или, в её случае, от них уклоняться, — на Волкова смотреть. Он во сне нос морщит слегка, но потом чему-то слабо и измученно улыбается. Софа думает о том, что, наверное, кошмары его сейчас не тревожат, и это к лучшему. Вспоминает рассказы Эльзы о том, как Алик спал всегда, пристёгнутым наручниками к батарее — сегодня он тоже пристегнул себя. Мало ли, что во сне можно увидеть, а ему как не Эльза с пулей в голове, так Афган снова снится. В голове Софа прокручивает фантазии о том, какие именно очертания принимают эти сны в его подсознании. Интересно, вернись Лёшка живой, тоже мучился бы так? Им всем снятся кошмары?       Софа ведь слышала несколько раз, как Гриша по ночам в соседней комнате просыпался. Кричал, бывало. Наутро потом смотрел на неё виноватыми глазами, а Мальцева предпочитала делать вид, что ничего не замечала. Кому станет легче от этого? Ей было искренне жаль Гришу…       Мысль о Вите тоже не даёт покоя. Кошмары… он, наверное, в своих снах тоже видит Алика, Эльзу? Как его совесть ещё вконец не съела? Как он так живёт, изображая друга перед ней?       И, главное, что ей теперь делать со всем этим? Порвать дружбу? Рассказать афганцам, что командир их бывший жив? Переворот устроить? К Рябининым домой наведаться, правду о их родственнике оглашая? Она была бы рада рассказать всем, что Алик жив, и признать для себя, что он для неё значит гораздо больше, чем просто парень погибшей одноклассницы. Вот только Алику все эти её намерения не нужны. Не хочет он объявляться перед прошлой жизнью. Если бы не Серёжа — то и перед Софой бы не объявился.       Эта мысль обижает и обжигает. Софа знает, что Алик именно такой. Он бы не объявился, а она…       Она бы продолжила помнить, считая пропавшим без вести.       Так и не смогла поверить в его смерть, не видя тела — оказалось, не зря.             Я сижу у окна, я помыл посуду

Я был счастлив здесь, и уже не буду

                  Досрочно освобождённый от самых близких

Условно приговорённый к самоубийству

      «А Поля? Как с ней быть?» — заподозрив, что все темы для молчаливой беседы исчерпаны, бессонница вместе с подсознанием сговор устраивают. Продлить самобичевание Софьино пытаясь. Не отменяя факта, что рано или поздно снова придётся вернуться, пока проблема не будет решена. Не сможет Мальцева вечность прятаться и избегать, а Павленко в один момент просто надоест ждать и она явится, сметая на своём пути любые отговорки с прошением в требовательном тоне объяснений.       «Как можно дальше общаться, как ни в чём ни бывало, когда Витя так поступил?»       «Заметь, что Витя. Не она.»       «А разве она не поддержит его? Не встанет на сторону своего брата? Поля привязалась к нему больше, чем к кому-либо. И рассказать правду — значит поставить перед выбором: дружба или семья. Кто так поступает вообще?»       «Перед выбором, говоришь… А так ты её этого выбора не лишаешь, нет? Отгораживаясь прямо сейчас, решение такое принимая. Тебе не кажется, что это ещё хуже? Почему ты решила, что именно ты должна выбирать — обрывать или нет то, что выстраивали месяцами?»       «Потому что иногда лучше не знать правды. Это её не касается.»       «Её это касается. Во первых, потому, что ты правильно подметила — Витя её брат. А если его грохнут на почве возмездия свои же, когда правда вскроется? Поля тебе спасибо, думаешь, скажет? Во вторых, из-за этой ситуации с Витей и ваша дружба теперь напоминает непонятно что. Она имеет право знать, что дело не в ней, иначе это плохо кончится. Или тебе напомнить, как ты сама занималась самобичеванием из-за одного афганца, за которым теперь подсматриваешь, пока он спит?»       «Не подсматриваю…»       «Прости. Любуешься!»       Софа в немом споре с подсознанием и внутренним «я» проигрывает. На часах уже полтретьего ночи, а сна до сих пор ни в одном глазу. И, видимо, уже не предвидится…       Бросив ещё один взгляд на Алика, Мальцева убеждается, что тот спит. Тихое сопение только слышится, свидетельствующее о том, что он жив. В позе эмбриона подушку к себе прижимает. Софа на кухню направляется. Чай пить. Вроде, наводя порядок там, видела в шкафчике заварной…       Чай Софа делает в темноте. Инструктаж Алика всплывает в памяти чётко и вовремя, стоит добраться в траектории коридора до выключателя: светом ночью не пользоваться, абы окна не светили вовсю. Никто не должен знать, что здесь кто-то находится. Тем более, Софа. Тогда все карты на раз-два сложат.       В темноте в кружку кипяток наливает, за стол садится. Из приоткрытой пачки «Саmel» на неё смотрят одинокие три сигареты. Последний Волковский запас. Хотя он, в основном, по самокруткам уже. Видела Софа припрятанный табачок и бумагу в тумбочке. Вот только неизвестно, из чего именно тот табак…       «Спасать его нужно.»       «Кто же спорит?»       «Он сам и спорит. Бросать ему нужно эту дрянь, иначе дело плохо кончится.»       А Софа знает, что дело и вправду гиблое. Видит это по состоянию Алика, который в тень самого себя превращается, жалкую и недостойную гордого звания афганца. Переломило его знатно — в этих ампулах он теперь своё существование и видит; и в этом существовании нет места ни прежним товарищам, ни семье, ни… Софке Мальцевой? Да, сейчас она осталась на ночь здесь, а что будет завтра? Он выпрет её за двери, пожелав, чтобы она не возвращалась? Скажет, что не нужна ему такая компания, и нечего его жизни учить? Софа знает, что боится. А ещё больше она боится того, что найдёт его окоченевший труп после передоза.       И тогда о чём-то говорить кому-то станет поздно во всех смыслах.       Пальцы тянутся к спичечному коробку на подоконнике. Софа закуривает так же, в темноте, не беспокоясь о том, что хозяин квартиры проснётся и пошлёт её на лестничную клетку. Алик сам пыхтит, как паровоз, в комнате. Сказал шифроваться — вот она и шифруется. Как может.

Ухожу в себя по-английски

Все нервы порвав на Union Jack

            С трамалом мешая виски

Распиная приступы на крестах аптек

      Но секунды складываются в минуты, а Волков на кухне не объявляется. Ни пока Софа курит, ни пока чай мелкими глотками пьёт. Уже почти остывший. Долго же на кухне сидела — в комнату возвращается. И правда: часы не обманывают, показывая пять утра? За окном медленно начинает светать — Софа смотрит на линию горизонта и думает о том, что окно нужно будет помыть утром тщательнее. Не все пятна исчезли.       Алик спит всё в той же позе, и Мальцева, ложась на диван, ловит себя на мысли, что ей абсолютно не хочется спать.       Зато хочется стать подушкой, которую он обнимает.       «Ты не спишь только потому, что боишься. Боишься уснуть и потом проснуться в своей квартире.»       Да, чёрт возьми.       Она боится.       Она боится, но всё вокруг — и спящий Алик, и солнце, поднимающееся лениво в предрассветном весеннем тумане, и пропитанный сигаретами воздух, и этот диван с пледом в светло-коричневых узорах — кажется, такой есть у любого, кто жил в Советском союзе — говорят ей, что это не сон.       И Софа ловит себя на мысли, что не будет спать.       Просто закроет глаза и… провалится в сон, едва голова коснётся подушки.

***

      Утро не задалось. Этот вывод Витя сделал ещё в тот момент, когда проснулся и обнаружил, что уже десять часов утра. Во первых, он проспал, и опаздывал на собрание в ангар, где его уже должны были ждать афганцы и… Сережа Кощевский. То, что последний несколько активно входил в круг его общения, да и вообще мелькал гораздо чаще в поле зрения, вызывало смутные опасения. Не доверял Витя Серёже, но Серёже доверяла Софа. Которая, к слову, тоже стала своего рода причиной беспокойства за последнее время.       Поля, в отличие от него, не проспала. Собралась и в школу умотала, оставив на плите сковородку с омлетом и записку на столе: «Вернусь после шести, договорилась встретиться с Галей.» Что ж. Ну, хоть кто-то в этом доме весело проведёт сегодня время. Если не брать в расчёт Иру, которая сопела в постели до того момента, пока Витя, уходя, не поднял её сам. Будущую жену ожидали «хозяйственные работы», заключавшиеся в уборке, мытье посуды — и нет, Витя не ханжа, ему за собой помыть не впадлу, но он и правда опаздывал, а Ире всё равно делать нечего. Всю ночь вон, спала рядом с ним, бормоча что-то во сне. Что именно, Витя не разобрал, да и не до того ему было.       Вместо того, чтобы смотреть цветные сны, Павленко полночи лежал в кровати, размышляя о… Софе. Отстранённость подруги, в последние дни переходящая за рамки (Софа слишком сильно избегала любых пересечений), наводила на неприятные мысли. И если поначалу Витя думал, что дело в Польке, то теперь казалось, что не только с младшей сестрой Софа в кошки-мышки играла, а и с ним. На базе даже не объявляясь, что на неё абсолютно не похоже. Поэтому, волей-неволей, а Витя пришёл к своей задумчивости, к вопросам, зреющим в голове, из которых мог сделать только один, абсолютно банальный вывод — все ответы у Мальцевой. И без личной встречи с ней ему не разобраться.       — Гриш, алё, — из подъезда уже выбегая к припаркованной машине, Витя за руль прыгает. Позвонить Терентьеву было наипростейшим и самым логичным, учитывая, что именно он под одной крышей с подругой обитает, — Софа там ещё не проснулась?       — Да не знаю.       — Ну ты проверь, и захвати её на базу с собой, — «Время не резиновое, а поговорить бы уже, похоже, пора.»       Вот только для Вити абсолютной неожиданностью становится заторможенность на том конце провода, после которой разборчивое и сонное доносится:       — Да нет её дома… походу.       — В смысле, нет? — удивление не заставляет себя долго ждать, — Погоди, она чего, не с тобой живёт?       — Со мной, — отвечает Гриша, добавляя спустя секунду, — Вообще я думал, что она у тебя.       — С какого перепугу? Не, я бы, конечно, пустил её, если б прижало, но ты ж знаешь ситуацию, которая у меня самого дома. Они ж втроём с Полей и Иркой мозги друг другу выносили, и вот с тех пор как-то Софа у нас не особо частый гость…       — Может, у Кощевского тогда спросишь? — а предположение Гриша подбрасывает дельное. Потому что если судить, к кому Софа могла пойти на ночлег, то помимо Вити и Поли есть ещё вариант «Серёжа».       Павленко легонько бьёт себя по лбу. Сообразить мог бы и сам!       — Лады, ты тогда на базу собирайся, там пересечёмся.       — Давай…       На том и прощаются. Витя со двора выезжает, в голове продолжая рисовать вопросы. Софа ночевала у Кощевского? С чего вдруг такой расклад? Или между ними потепление с дружеских на личные отношения?       «Личная жизнь появилась, и что такого? Она ж не монахиня, в конце-концов! Не под боком же у Гриши ей с парнями быть.»       И то верно. В конце-концов, Софа взрослый человек. Сама разберётся. Вите от неё другие ответы нужны, на совсем другие вопросы.       Но знал бы Павленко уже сейчас, у кого именно провела эту ночь Софа, то сразу бы понял, что все вопросы теряют смысл и отпадают сами собой. Потому что это был бы явный конец. Причём, для него.

***

            Залепляя себе рот медицинским скотчем

Когда скрученные листья в обеих почках

Прорастают будто прямо в позвоночник

            Больно утром рано, больно поздно ночью       Когда за окном начинает светать, Алик просыпается первым. Ловит эти лучи света на своём лице, которые, словно в насмешку, решили его вывести из сна. Чтоб посмотреть, как рядом, на диване, свернувшись в позе эмбриона, спит Софа. Лицо её напряжено даже во сне — Волков скользит взглядом по складке на лбу, чуть сморщенному носику, плотно сжатым губам. Казалось, она контролирует себя и свои эмоции даже сейчас. Может, видит во сне свою семью? Может, это из-за кошмаров? Ведь она всех потеряла — брата, мать, теперь вот и отца.       Глядя на неё сейчас, Алик понимает, почему Серёжа Кощевский ей обо всём рассказал. Чтоб надежду какую-то вселить, что не всё так дерьмово, и что у Софы ещё есть кто-то, кем она дорожит.       А ещё Алик ловит себя на мысли, что сегодня кошмары перед ним отступили. Он не видел ни Афган, ни отца, ни Эльзу, ни даже Витька с пистолетом, направленным ему в голову. С этой предательски-виноватой чёртовой фразой.       — Прости, командир.       И три выстрела, рисующие на лобовом стекле брызги его собственной кровью.       Волков отгоняет воспоминание, сосредотачиваясь снова на Софе.       Зачем же она рядом с ним находится? Неужели не понимает, в какую пропасть он упал? Надеется спасти? Да, надеется. И Алик не знал, как поступить с этой надеждой. Как оборвать то, что осталось ещё в жизни у Софы. Он ведь больно ей сделает.       Себе, по всей видимости, тоже — потому что, спустя месяцы одиночества, не считая Демида и его поучений, Алику в глубине души оказывается приятно знать, что кто-то о нём беспокоится. Что кто-то готов прыгнуть за ним в эту западню, подавая руку.       Но даже несмотря на это, Алик понимал, что не может позволить Софе рассчитывать на что-то большее. Знал, что в своей голове Мальцева может нарисовать более удачный финал. Он, может, и не берётся отрицать — ему не плевать на неё, но на этом их дороги расходятся. Если Софа хочет счастливого будущего, ей не по пути с разбитой тенью Алика.       Руки тянутся к тайнику. Волкову становится плохо до чёртиков, когда боль в ноге даёт о себе знать. Ноет и крутит. Резко, выворачивая суставы, как будто с мясом хочет кости наружу выпустить. Лишить его тем самым способа передвигаться.       Достаёт ампулу и шприц, пыхтит. Пока набирает, смотрит на увеличивающийся объем в миллилитрах, слышит короткое, тянущее. Как шипение.             Днём я прячу за шторой сплошные бельмы

И пою своим демонам колыбельные

            У них много работы в ночную смену

И я горло рву, на шее вздувая вены

      Штаны стягивает вниз, корчится от боли, которая сдавливает сильнее, стоит на больную ногу опереться.       «Чё ж ты, Витёк, стрелял-то так? В плечо и в ногу, надо было в голову сразу, чтоб наверняка, а я теперь мудохайся тут с этим всем» — мысль проскакивает, Алик нервный смешок издаёт. Приступы боли всегда «вовремя», но он уже даже привык.       И иголка под кожу входит, как родная.       Словно Волков с ней с ноября ни на секунду не расставался. Как в себя пришёл и стал мало-мальски соображать, чё вообще вокруг происходит.       Легче становится почти сразу. Алик чувствует, как его накрывает. Нога немеет, боль отступает. Кончики пальцев даже дрожат приятно. Он головой о стену опирается, глаза прикрывая, пока очередной луч по его приоткрытому рту скользит.       Кайф.             Без напевов моих — плохо спят они

Лежат и жрут, из темноты, меня взглядами

            А за шторой картина не лучше, в принципе

Кровавый режим, картонная оппозиция

      Спустя минут десять он сидит, глядя в одну точку и на лице его улыбка. Потому что перед ним, за столом, Эля сидит. В своём платье в цветочек, с волосами, собранными в хвост, волнистыми, в которые он зарываться любил. Между пальцами пускал пряди. Густые и мягкие.       Такая же, какой Алик её запомнил в день смерти. Картину портит только крошечное отверстие в виске с засохшей кровью.       — Видишь, Бельчонок? Тебе больше повезло, ты хоть не мучаешься, — произносит.       Эля со стула поднимается, к нему подбирается ближе. Медленно так подходит, на корточки садится. Смотрит. Изучает.       Алик рукой тянется к лицу девичьему. Эля на его руку короткий взгляд бросает, но вовсе не отстраняется и не отталкивает. Прикоснуться к себе позволяет, пока Волков её видеть может.       А потом даже заговаривает с ним. Так неожиданно имя его произносит, в пустоту врываясь:       — Алик.       И Волкову нравится её голос. Голос, который он не слышал с прошлого лета.       — Эль…       Он к себе её ближе притягивает. Эльза тянется в ответ. Ближе, ближе, ближе…       И почти в губы:       — Отпусти меня.       Так, что он теряется. Смотрит на неё с непониманием. В смысле «отпусти»?       — Куда? — со смешком. Вот только в голосе сквозит обеспокоенность.       И снова поцеловать пытается. Только на сей раз его прикосновения теряются. Сквозь неё проходят.       Хочет прикоснуться, а не может. Не чувствует.       — Алик, я умерла, — из голоса её вся приветливость исчезает. Остаётся только строгость, как будто она отчитывать его сейчас готовится. Как в третьем классе, когда он случайно вазу разбил, ему мать с такой же интонацией выговаривала своё «позорище!»       Эльза, тем временем, от него ответа толком не дождавшись, совсем отстраняется. Резко на ногах оказывается, поднявшись.       — Эль, ты чего?       На Софу кивает.       — Может, хватит уже? Отпусти меня, у тебя она есть.       — Эль…       — Отпусти меня. Алик, слышишь? Алик, — Эльза надвигаться начинает, трясти его.       Сердце будто ужас охватывает, Волков сам не понимает, в какой момент кричать начинает и почему. Пугается, наверное.       А потом перед ним Софа появляется. Обеспокоенная, в его лицо ладонями вцепившаяся.             Гражданин второсортной эпохи, гордо

Признаю я товаром второго сорта

Свои лучшие мысли и дням грядущим

Я дарю их, как опыт борьбы с удушьем

      — Алик! Посмотри на меня!       — Чего?       — Ты кричал.       — Я?..       — Да, — Софе страшно. Не за себя, за него. Она от крика его подорвалась, и теперь, на коленях стоит рядом с ним, пытаясь в чувства Волкова привести, — Кошмары?       — Типа того… — Волков отворачивается, забыв напрочь про свой «секрет», который на глаза Софе попадается. Брошенным на полу.       — Это что? — спрашивает. Хотя сама не глупая. Понимает всё сразу.       — Лекарство, — как можно более безразлично вторит.       — И как давно ты его принимаешь? — Софа не медлит со следующим вопросом, хоть и на лице у неё гримаса ужаса застывает. К себе разворачивает, в глаза заставляя посмотреть, — Алик, ты понимаешь, чем это может закончиться для тебя?       — Будешь мне нотации читать?       — А разве ты их воспримешь? — Софа не настроена напрасно сотрясать воздух, но само осознание, чем Волков избавляется от своей боли, приводит её к ещё большему беспокойству, — Откуда дозу берёшь?       — А ты чё, хочешь тоже попробовать? — нет, он ещё и язвит! — Денег не жалко?       — А ты у нас миллионер? С десятью жизнями.       — Одну где-то уже посеял…       — Не скажешь, где, да?       Конечно, не скажет.       Демид и так ему стал реже давать ампулы, а если Софа к нему заявится, то и вообще можно не ждать ничего хорошего. Накроется лавочка, и будет он подыхать от своих приступов и ломки.       — Кажется, тебе пора, — самое время сообразить, что она, так-то, у него дома находится и свалить. Переночевала и фиг с ним, достаточно с него этого гостеприимства.       — Понятно, — Софа ампулы сгребает в свою ладонь, на корточках сидя.       — Это чё за дела? — в недоумении спрашивает Волков, — Чужое. Фу. Отдать не хочешь?       — Что, так просто? — Софа даже удивляется, — Апорт ещё скомандуй.       Он всерьёз полагает, что она такая наивная и отдаст ему его ампулы? Даст в руки ещё один шанс добить себя?       Мгновение — и Алик делает выпад в её сторону, но Софа оказывается проворнее. Отскочить успевает, руку, напичканную шприцами и ампулами, вверх поднимая.       — Блять, — кряхтит и смеётся. Сипло так, неприятно. Заставляя по коже табун мурашек пробежаться. А потом голову поднимает и в глаза Софе смотрит. В его взгляде — насмешка с толикой злости, в её — жёсткое «нет» и… страх?       В эту секунду Софа не боится за себя. Единственное, чего она боится по-настоящему — это его желания пустить себе дозу по венам.       Потому что разум твердит, что тогда ничего хорошего не будет. Будет поздно. И Софа окончательно упустит в своей жизни что-то очень важное, если сейчас сдастся, если позволит.       Его. Прежде всего, его.       А потом уже, может, и себя.       — Ты хочешь, чтобы я с тобой дрался или чё? — снова смешок. Грубый.       — Хочешь попробовать? — в её голосе — подкол. Неосознанный. Софа знает, что Алик не сможет. Даже если захочет, чисто физически у неё сейчас шансов больше.       Волков это и сам понимает.       — Чё ж тебе неймётся-то, Соф? — не шипит, не злобится. Даже разочарованно как-то, — Долго ещё своими попытками спасти играться будешь?       — Для меня это не игры, — на полном серьёзе.       В ответ — смешок.       Снова.       — А для меня — да. Давай уже, ставь свой ход конём, шах и мат, и проваливай, — безразлично. Вот как он это произносит. С едва ощутимым пренебрежением, — Хош — Витьку сдай, хош — сама добей, или вообще из города… Мне похрен.       — Правда?       — Да, — на нервах её играет. Оседает уже нормально, подтягиваясь и спиной на стену опираясь, — Приспичило закинуться — забирай и вали. Я ещё достану.       Софа только моргнуть успевает, глядя на него.       «Хочешь шах и мат, да?»       Хрясь! — это так стекло лопается. Тонкое и хрупкое. Прямиком под её ботинком, заставляя содержимое вещество наружу выплеснуться, тонкими брызгами и небольшими дозами на полу растечься. Алик на осколки смотрит несколько секунд, не моргая. Всё, что осталось. Все до единой ампулы растоптала.             Я сижу в темноте — и она не хуже в комнате, чем

Темнота снаружи!

            Я сижу в темноте — и она не хуже в комнате, чем

Темнота снаружи!

***

      Шесть, семь, восемь…       Мысли путались. Нечто пульсировало изнутри, собиралось в глотке, словно хотело вырваться бессвязным потоком наружу. Санька заставлял себя держаться в спокойствии, но все его усилия не давали должного результата, и волнение, так не вовремя закравшееся в душу, поглощало изнутри целиком и без остатка.       Четырнадцать, пятнадцать…       Он поднимался по лестнице, чтобы отстрочить момент. По времени у него оставалось ещё законных пять минут до назначенного часа, и Рябинин знал, что успеет. Это одновременно и успокаивало, и заставляло нервничать ещё больше.       Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…       «Да успокойся ты, это всего лишь день рождения, тебя пригласили не для того, чтобы съесть за столом» твердил внутренний голос, но юноша никак не мог к нему прислушаться, когда в противовес звучала другая сторона медали.       «Ага, как же! Будто каждый день ходишь на дни рождения к девчонке, с которой целовался, зная, что там будет её семья…» и вот из этого вытекало неприятное обозначение каких-то смотрин, отчего Саньку передёргивало.       Двадцать восемь, двадцать девять…       В одной руке парень сжимал небольшой букетик ромашек и пакет, в котором лежала коробка конфет с перевязанной алой лентой книжкой. Какой-то роман, который Санька купил в книжном, обрисовав консультанту, что ему нужен подарок девчонке, любящей читать. Во всяком случае, Лиля ему говорила, что любит. И Санька подумал, раз так, то, наверное, про неё и говорят «книга — лучший подарок». Обижаться ведь имениннице не из-за чего будет?..       А в другой руке, прочно зажатая пальцами, была сигарета. Санька так нервничал, что стрельнул у какого-то мужика по пути, да от волнения забыл попросить прикурить. Вот и плёлся, как придурок, без спичек, с сигаретой.       Ну, может, оно к лучшему? Вдруг, кто-то из семьи Лилькиной запах от него учуял бы и как-то негативно отреагировал? Санька не понимал, почему его это заботит — с одной стороны, он не чувствовал ничего серьёзного в этой встрече (а, может, в своих отношениях с Грачёвой), но с другой… чёрт, он по-прежнему запутавшийся подросток, которому отнюдь не достаёт опыта в личной жизни, чтобы решать, что серьёзно, а что нет. Но одно Санька знал наверняка — не придти у него шансов ноль. Тогда уже точно появится серьёзный повод для обиды, а делать Лиле больно, тем более, в её праздник, было по мнению парня непростительным хамством.       В конце-концов, его пригласили!       И оставалась надежда, что он не будет таким уж особым гостем, если…       Поднявшись на седьмой этаж, Санька, уже сбившийся со счёта ступенек из-за своих мыслей, застыл перед дверью. Цифра «93» как-то зловеще мелькнула перед глазами, вселяя новую дозу паники; он почувствовал, что ладони вспотели и глянул на промокшую, помятую сигарету. Атрибут «для успокоения» отправился в карман и, перехватив теперь свободной рукой букет, Рябинин дважды нажал на дверной звонок и чуть отступил назад в ожидании.       С той стороны раздались шаги, чьи-то голоса. Замок с характерным щелчком дважды медленно повернулся, а Саньке показалось, что это какая-то невидимая петля дважды обвилась вокруг его шеи, грозясь вот-вот придушить и…       Если уж Санька и мог ожидать, что приём будет неловким, то здесь все представления были даже перевыполнены. Перед ним стоял мальчишка лет семи, зоркие глаза которого тут же с любопытством принялись изучать гостя.       Повисло молчание; Рябинин не знал, что сказать, от неожиданности принявшись так же рассматривать стоящего напротив. Светлые волосы, чуть взлохмаченные; зелёные глаза, схожие на такие же, как у самой Лили, только гораздо более ясные и насыщенные; веснушки, рассыпавшиеся по лицу причудливым узором.       — Привет, — Санька изо всех сил уговорил себя не запинаться, потому что тогда это будет ещё нелепее, чем, как он уверен, выглядит со стороны, — Лиля дома?       — Дома, — подумав, мальчик отвечает и, мгновение спустя, детское личико озорством зажигается, — А ты — Саня?       — Н-ну да, — чёрт, соберись, тряпка, — А тебя как зовут?       — Ваня. Ну, ты проходи, — мальчишка отступает, внутрь его пропуская, и Рябинин заходит. В прихожей в нос ударяет запах курицы и специй, доносящийся из кухни, — Разувайся, вот, тапочки, и проходи туда, — детская рука показывает в сторону гостиной через коридор, — Лилька бы тебя встретила, да марафет ещё наводит, сам понимаешь — женщины!       Сказать, что Санька опешил, это не сказать ничего. Сбросив свои ботинки, которые он всё утро натирал до блеска, послушно обувает тапочки, не взирая на нелепую розовую расцветку со слониками. А дальше в комнату проходит, озираясь вокруг, детали вылавливая.       Квартира, хоть и не такая уж большая, но уютная и чистая. В гостиной накрыт стол, кресло и диван красиво засланы, на тумбочке стоит телевизор — пока что выключенный, рядом — пульт. Книжный шкаф напротив дивана, где размещаются по соседству с кладязем знаний мягкие игрушки.       У Саньки с книгами по жизни нейтралитет. Школьная программа давалась с лёгкостью, а на большее он как-то не замахивался. В их семье любителем чтения можно было по праву назвать отца, который пытался выдавить из-под собственного пера стоящее произведение. Жаль только, что в их время литература не очень ценится в плане заработка. Ещё прошлым летом мать забрала отца на рынок, за прилавок хотела поставить торговать. Санька тогда крупно влип, стыдно ему было, что и родителей подставил, и Алика. Родной дядька вступился за него перед кавказцами, «мазу тянул» за племянника.       — Жуй жовку, пей газировку, не спеши взрослеть. Пока я жив, разберусь с твоими проблемами.       Санька тогда мир другим увидел.       Мысли о Эльзе, об Алике и о Женьке, ради которой он машину угнал, неприятно сдавили под рёбрами. В груди как-то предательски заныло и Рябинин оттолкнул непрошенные мысли, развернулся от шкафа с книгами, да так и застыл в секунду.       Перед ним стояла Лиля.       — Привет, — Грачёва улыбнулась.       Рыжая прядь волос выбилась из-за уха, прикрыв глаз. Она заправила её тонкими пальчиками обратно, заметила его зависший взгляд. Поправила невидимые складки на голубом платье, достающем до колен. В своих чёрных лакированных туфлях на каблуках она теперь казалась чуть выше и они были практически одного роста.       — Что-то не так?       — Нет, — Санька покачал головой, выпадая из транса, — Просто ты такая… красивая.       Напряжение, промелькнувшее на лице Лили, сменилось улыбкой.       — Спасибо, — она ведь старалась. В этот день ей хотелось выглядеть по-особенному. Ради него. С кухни донёсся запах курицы и звуки возни, — Ты садись, я сейчас, — она указала в сторону стола и поспешно удалилась.       На кухне уже вовсю пытался хозяйничать младший брат, доставая противень из духовки.       — Готова твоя курица, — констатировал он, глядя на румяную корочку.       — Отлично. Давай, на тарелку её, — Лиля подала посуду.       Мальчишка, перекладывая блюдо, усмехнулся.       — Нервничаешь? Боишься, что кулинарные таланты не оценит?       — Ха-ха, помогай давай, а не подкалывай. И при Саньке смотри не ляпни ничего, понял? — она понизила голос, чуть сжав плечо брата.       — Да понял я, что уж тут не понять? Втрескалась — так и скажи.       — Мелким слова не давали.       — Можно подумать, вы — старики…       Лиля усмехнулась. Послал же Бог братца! Что греха таить, она любит его всеми фибрами своей сестринской души, но, если он решит вмешаться и что-то наговорит Саньке сдуру, то лучше ей сразу провалиться под землю, прихватив с собой драгоценного родственника.

***

      Лес.       Одно простое слово вызывало в душе отклик.       Просто потому, что для Оли вряд ли было место роднее. Она помнит с детства все вылазки на пикник или шашлыки с родителями. Отец всегда занимался приготовлением мяса и в этом, пожалуй, был истинным знатоком. Они с мамой могли раскладывать закуски, расстилать плед и разжигать костёр. А потом, уже приготовив шашлык, отец мог взять гитару в руки и наиграть несколько любимых песен. Оля помнит, как её, шестнадцатилетнюю девчонку, задело мотивом Визбора. Подбирая слова, кто-то точно порождал в сердце ощущение потери. Неминуемой, неизбежной. «Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…»       Правда, тогда она совсем не верила, что эта песня будет о ней. Нет же. Она жила первой любовью, ею же и поранилась. Потому что человек, ради которого в свои семнадцать была готова на всё — смешно или нет так полагать, — предал. Ушёл. Заставив её потерять не только его, но и самую важную частичку, напоминание о которой останется всего лишь шрамом былого пореза на животе. Исколотом когда-то ножевым.       Восемь лет. Восемь хмурых, тоскливых лет, наполненных пустотой и ощущением одиночества. И вдруг — как в сказке, в которые она уже разучилась верить, — в её жизни появился Гриша. Добрый, милый, заботливый — эпитетов было много, но даже их не хватало, чтобы описать, какое чувство Соколова испытывала к нему. Порой ей казалось, что он её спас. От пропасти, в которую она сама загоняла себя все эти годы, считая, что не имеет права на счастье и доверие. Мучаясь виной перед собственным прошлым, не сумевшим стать настоящим.       Оля знала, что рано или поздно момент знакомства Гриши с родителями будет неминуем. После того, как их увидел её отец, вопрос поставили ребром. Надеясь сгладить острые углы, в голову сама собой пришла идея. Чудесная погода, природа, лес — как в детстве. Тёплая и знакомая атмосфера. Они уже тысячу лет не отдыхали так, не выбирались! Что может быть лучше?       Поэтому, сейчас Оля стояла под подъездом своего дома вместе с родителями в ожидании Гриши. Отец воспринял идею с неохотой — с того пересечения на лестничной клетке прошла неделя, и всё это время перспектива знакомства с парнем дочери его не прельщала; мать, напротив, воспылала духом энтузиазма — к тому же, она оставалась единственной, кто ещё не видел спутника Оли и ей было интересно посмотреть на него, узнать, что именно он из себя представляет.       — Запаздывает твой Гриша, — констатирует Соколов-старший, взглянув на наручные часы. Густые брови сдвигаются к переносице, лицо становится всё более хмурым, выражая недовольство, — Мог бы, между прочим, проявить уважение…       — Пап, — Оля с укором смотрит на отца, — Пожалуйста, не начинай. Две минуты погоды не сделают.       — Это ты так думаешь, а в армии он бы уже три наряда схлопотал, — Соколов-старший был человеком закалённым военной службой и в целом жизнью, и как-то так определялось, что основным его требованием считалась пунктуальность. Андрей Фёдорович не выносил опоздания со стороны других и сам придерживался подобного правила к себе, не заставляя никого томиться в ожидании.       — Андрей, успокойся, — Елена Степановна решила вмешаться, видя, как дочь переживает и хорошо зная напор собственного мужа, — Ты слишком сгущаешь краски.       — Лен, я спокоен.       — Это прекрасно видно.       — Просто не понимаю, зачем это всё.       — Затем, что у нашей дочери появился поклонник, и она хочет нас с ним познакомить.       — Поклонник… Тоже мне, любитель целоваться по подъездам…       — А ты вспомни нас в их возрасте, — и одной этой фразы было достаточно, чтобы Андрей Фёдорович, очевидно, наткнувшись на какие-то воспоминания, отступил.       Оля улыбнулась, слушая короткую перебранку родителей. И всё-таки они созданы друг для друга. Мама всегда сдерживала порывы отца, а он был надёжной защитой и опорой им обеим.       И, конечно, Оле хотелось, чтобы в её жизни тоже был такой родной человек. Временами она думала о том, что он уже появился.       — Кажется, вот и он, — произнесла Елена Степановна, и Оля, обернувшись, улыбнулась.       Навстречу им приближался Гриша.       — Простите, задержали. Елена Степановна, Андрей Фёдорович, — со стороны отца послышалось тихое «Виделись уже» — Рад знакомству. Я Гриша.       — Очень приятно, — Елена Степановна улыбнулась, слегка сжав локоть мужа, без слов давая понять «Не стоит грузить бедного парня».       Андрей Фёдорович только хмыкнул.       «Посмотрим ещё, что ты из себя представляешь… Гриша.»

***

            Не выходи из комнаты

Пускай только комната догадывается

            Как ты выглядишь, и вообще

Инкогнито Эрго сум!

      — Если ты не изменишь своё отношение к ситуации, ты себя уничтожишь, — Софа говорит спокойно и чётко. Каждое слово Алику в черепную коробку вбить пытаясь.       — А, может, я хочу себя уничтожить, — вторит ей Волков. Гнёт свою линию уже который день, пока она к нему приходит. Спрятался здесь, в квартире этой, словно в пещере, и сидит в своей гробовой тишине, продолжая колоть дозу.       И если ещё с его депрессивным состоянием она как-то могла смириться, могла понять его и стерпеть, то наркотики были за гранью предела её понимания и принятия.       — А ты понимаешь, что вместе с собой и меня заживо хоронишь? Я жить хочу, — она на него взгляд переводит от окна, в которое смотрела последние минут десять.       — Ну так живи, я, чё, держу тебя здесь? Я разве говорил тебе остаться, спасать меня?! — Алик на повышенные тона переходит, потому что злость в нём закипает. Софа сейчас из него крайнего пытается сделать, дескать, это он виноват, что она в прошлом застряла? Да чёрта с два. Волков в нём погряз, но он не просил Мальцеву вместе с ним тонуть в этом дерьме, — Иди, живи своей жизнью, а меня оставь в покое!       — Быстро же ты сдался, — Софа усмехается, — А раньше был сильным мужиком…       — Забудь про то, что было раньше. Я калека, разуй глаза, и даже не мужик теперь!       — Ты меня в этом не переубедишь! — она ближе к нему подходит, на корточки рядом садится и уже спокойнее продолжает, снова попытку предпринимает один и тот же разговор по кругу вывести в правильное русло, — Алик, я, правда, хочу тебе помочь, я не понимаю, зачем ты… Ну, у тебя же, в конце-концов, есть сестра, муж её, Санька…             Давай без всех этих слёз на камеру

С перерывами на рекламу, и комментами спамеров

            Слейся лицом с обоями, запрись, забаррикадируйся

От хроноса, космоса, эроса, вируса!

      — Да ты себе помоги, — он перебивает её, заставляя в глаза ему посмотреть, — Прощение за грехи свои решила за мой счёт вымолить, святая Софа, блять! Брата проебала, мать профукала, а отца бросила с алкоголизмом его, даже вытащить не попыталась, а теперь за меня взялась? Какого хрена ты в жизнь мою лезешь? Мне твоя забота и жалость нахуй не сдалась, ты сама свою семью упустила, так что не надо мне нотации читать, что я о своей не думаю!       Он говорит с таким ядом в голосе, что Софе плохо становится. Несколько секунд она, кажется, даже не дышит, впитывая его слова по буквам. Они пролезают сквозь уши, проникают везде под кожу, добираясь до сердца. Одну за другой трещины несут за собой, заставляя почувствовать ноющую боль слева в груди.       А Алик понимает, что он, наконец-то, на верном пути. На том самом, где она уйдёт и, хотелось бы верить, никогда не вернётся, потому что он заколебался ей объяснять свою позицию.       Защититься он хочет от её света и правоты, которую признать отказывается, а её — защитить от себя. Пока ещё поздно не стало. Пока Софа в его жизнь не вписалась так, что потом не вычеркнешь и не вырвешь, потому что уже сейчас он сам чувствовал, что рвёт с корнем и кровью. А, может, это так его грубость сказывалась. Отец его другому учил в общении с противоположным полом, да и сам Алик хамлом никогда не был, но тут… Тут просто выхода другого не было. Не оказалось.       Больно? Да.       Но иногда человеку нужно сделать и неприятно, чтобы вылечить. И Алик хочет вылечить Софу от себя. Потому что сам не верит, что сможет вылечиться от этого дерьма.       — Чё смотришь? — добивает, — Нечем крыть?       А у Софы в горле комом прорастает всё. Таким противным, что ни слова, ни звука вымолвить не получается. Глаза жгут, но слёз нет, а там, под рёбрами, жжёт так, что хоть взвой, но она не может. Ни звука.       На ноги поднимается, как в замедленной сьёмке из фильмов. У порога всё-таки оборачивается — взгляд бросает. Алик на неё смотрит, хоть и в полутемноте коридора только силуэт различает.       Грозно так. До костей пробирает.       И Софа знает, что это он специально, вот только простить не может. Возможно, из-за слишком больной для неё темы, а, возможно, что в словах Волкова она отражение своих мыслей находит, о которых замалчивала.       Ручку дёргает от себя и за двери выходит, оставляя афганца в пустой квартире. По лестнице спускается. Жжёт. На улицу выходит. Жжёт. Детскую площадку пересекает. Жжёт. На скутер садится. Жжёт. Заводит. Жжёт. С места срывается.       На окна первого этажа так и не смотрит, где из комнаты её взглядом буравить продолжают…                   Я сижу в темноте — и она не хуже в комнате, чем

Темнота снаружи!