Обернись

                  Ледяной горою айсберг из тумана вырастает                         И несёт его теченье

По бескрайним,             По морям

Хорошо тому, кто знает,

Как опасен в океане,

            Как опасен в океане

Айсберг встречным кораблям!

Несколько часов назад

      Софа взаперти оказывается практически сразу же, как они с Гришей до квартиры добираются. А всё почему? Да потому что её планы уехать из Тулы медным тазом накрываются. Нет, конечно, она не планировала покидать город насовсем — по правде говоря, ей нужно было уехать в Воронеж лишь для того, чтобы продать оставшуюся после смерти отца квартиру. После того, как Серёжа рассказал ей правду о том, что Алик жив, все планы перестали иметь значение, и Софа сосредоточилась на афганце, пытаясь вытащить его из болота собственного прошлого, вот только совсем не учла, что в погоне борьбы за чужое можно вполне серьёзно потерять себя.       Мальцевой было неудобно перед Гришей, который и вправду её слишком сильно выручил за последнюю неделю. Объяснять ему причины своих загулов она не могла — даже теперь, когда, казалось бы, всё нутро подмывало раструбить по округе, что командир бывший жив и относительно здоров, правда, на голову повёрнут немного, но то её ведь не должно касаться? Алик чётко обозначил, что Софа для него, как третья нога для человека, абсолютно бессмысленна, а значит, стоило наконец-то последовать его совету, выбрать свою собственную жизнь, не мозоля глаза тем, кто в ней совсем не нуждается.       Сообщить Серёже о своём отъезде Софа планировала уже в пути, но всё не задалось. Едва собрав кое-какие вещи в чемодан, она напоролась на расспросы от Терентьева, а там и Кощевский подоспел. Словом, эти чудаки решили, что Софа бежит из города, от себя и своих каких-то переживаний (а Серёжа, будучи в курсе ситуации с Аликом, ещё и правдивые выводы сделал слишком быстро).       — Кощей, открой дверь, — Софе не по приколу с деревянной поверхностью «целоваться», но к её мольбам друг остаётся безучастен, поворачивая ключ в дверном замке. Приходится впервые пожалеть, что он вообще врезан, — Что за детский сад, вы там рехнулись? Под домашний арест меня посадить решили?       — Лучше уж домашний, чем в отделении опять, — вставляет свою лепту Гриша, уминая за дверью тушёнку.       Софе это кажется смешным и она, фыркнув, отвечает:       — Да я всё равно уеду, хрен вы меня удержите. Вон, в окно вылезу…       — Не дури, Соф, — Серёжа тоже к «переговорам» подключается, хотя, какие это переговоры, если одна из сторон находится в вынужденном положении при участии? — Четвёртый этаж…       — Прекрасно, моя смерть будет на твоей совести, — конечно, Софа язвит, у неё не настолько бак потёк, чтоб суицидом промышлять, но вот если скрутить постель, получится верёвка. К батарее привязать и дело с концом.       За дверью слышатся почти одинаковые вздохи.       — Не заставляй нас тебя наручниками к батарее пристёгивать.       — Ребят, это уже смахивает на сто двадцать седьмую статью уголовного кодекса, часть вторая. Там, кстати, за это лишение свободы сроком от трёх до пяти!       — Я смотрю, для тебя КПЗ не прошло бесследно? Ничего с тобой не случится, это для твоего же блага.       — Кощей, я квартиру должна продать, понимаешь? В Воронеже!       — Никуда твоя квартира не денется…       — Да покупателя искать потом заебусь! — Софа помнит про звонок Воронежской соседки, у которой какие-то знакомые жильё себе ищут. Шанс, можно сказать, фартовый, а тут эти двое из ларца режим «карантина» врубить решили! — Кто мне искать будет, вы, что ли?!       — Если надо будет, поможем.       — Да откройте вы эту чёртову дверь, если помочь хотите!       — Прости, Соф. Но так и правда будет лучше… — Гришаня себя виноватым отчасти чувствует, но выпускать не собирается. Взамен Сергея провожает, который отлучается по делам, настоятельно рекомендуя не слушаться Мальцеву.       Софа чувствует себя запертой невольницей, вот только вместо какой-то башни или тюрьмы — собственная комната. Кому скажешь, не поверят!       — Гриш! — достучаться пытается, — Слушай, ну я знаю, что я наломала дров, но что теперь, домашний арест — залог хорошего будущего?       В ответ ей звучит тишина.

***

      Алик охреневает знатно. Во первых, потому что в нос ему прилетает неслабо — кровь фонтаном хлещет, рубашку и пальцы пачкая. Во вторых, Волков совсем не ожидал, что Кощевский окажется здесь, да ещё и так «поздоровается». Но стоит предъявить в ответ недоумение, замаскированное упрёком, как Сергей, не церемонясь, за грудки его хватает.       — Я тебе, блять, говорил, что за выкрутасы твои на её счёт прикончу?! — ситуацию проясняет быстро. Конечно, Алик только от первого шока не понял, с чего, а теперь на места всё становится.       Он ведь и сам уже думал извиниться, вот только в эту секунду его злость берёт.       — Герой френдзоны, а ты какого хрена её ко мне подсылал? Шанс свой профукал, а теперь хочешь в жизнь чужую влезать?       Что ж всем так приспичило его, Алика, учить, с кем и как надо обходиться? И в это мгновение ему уже похрен на свои мысли, но в ответ он Кощевского от себя отталкивает. Без толку — Сергей за собой его тянет, падают на землю, перекатываются друг с друга.       — Она мне не чужая!       — Заметно! Отдал её с лёгкой душой…       — Это чё тебе, игрушка, что ли?! «Отдал»!       — Кто кем ещё играется!       Перебранку их Демид нарушает. Влезть в драку и разнять он бы не смог, годы уже не те, но вот ведром воды окатить — это запросто. Так, что теперь они, мокрые, друг от друга наконец-то отлипают, выпуская наружу возмущённые выдохи. Водица-то холодная.       — Да, ребят, — руки на груди складывает, косяк подпирает плечом, пробегается взглядом по каждому. Неодобрением одаривает, даже по ноткам слышно, — Вы уж точно не друзья. Вы — дебилы. Причём, конченные.       — Таких друзей — за хобот и в музей…       — Ты мало получил сейчас, афганец недоделанный?       — Рискни здоровьем, — Алик ложится головой на землю. Похрен ему.       — Я-то рискну, а у тебя его и так уже мало осталось, — Серёжа ампулы выпавшие замечает. Глазастый, блять. Весь в подружаню свою, чтоб ей не икалось.       — Дебил в квадрате… — удручённо изрекает Демид, глядя на Алика. Казалось, борется с тем, чтоб ещё и глаза не закатить.       Алик губы облизывает, чувствуя металлический вкус крови, и решает, что с него хватит. С места поднимается.       — Идите нахуй оба, — от души.       Надежда, что его оставят в покое, тает ровно за три секунды. Алик отсчитать успевает, пока шаги прочь делает, ходу прибавляя.       — Мы не закончили, Волков!       — Ничё, в следующий раз закончим.       Кощевский нагоняет его, в грудь толкает. На провокацию? Алику насрать, он кулаками махать изначально не собирался.       — Сейчас в тачку садишься и едешь извиняться, — приказным тоном. Таким, что прям аж подчиниться хочется. Но Алика эта перспектива не привлекает. Да и палевно, мало ли, кого он там ещё увидеть может.       — Погодь, шнурки завяжу, — стороной обходит. Всем своим видом показывает, что слово своё уже сказал, и менять решение не намерен.       — Я серьёзно, — как ни странно, а методы Кощевский решает сменить, как и тон голоса, — Она уехать решила из города, — выговаривает. Твёрдо, с чувством, с расстановкой. И добавляет так, что сам Станиславский бы позавидовал, поверил бы: — Она ж небезразлична тебе, я прав? Не отвечай, сам знаю, — с каких пор Кощевский так людей читать научился? С каких пор он так читает Алика? — Ты бы её не гнал, если б по-другому было. Сделай хоть что-то хорошее для неё, она из-за тебя и так уже дальше некуда погрязла.       Алик не завидует, и не боится, ведь Кощей ещё пару минут назад прикончить его порывался, а тут сменил гнев на просьбу. Психолог, блин. Но всё-таки останавливается. Влип ведь на свою голову… виноват.       Демид там, кажется, аплодисментами разразится сейчас. Не всё потеряно, не конченный он.       Хотя Алик знает — всё равно дебил. Оборачивается к Кощевскому, изрекая:       — Дуй давай.       Тот в ответ губы поджимает, с недовольством спрашивая:       — Ты на полном серьёзе сейчас?       Алик поясняет, чувствуя, что с пониманием у Кощевского всё-таки проблемы:       — Я светиться не стану. На Лесную её привези. Там ждать буду, — разворачивается.       В спину прилетает:       — Ну спасибо, афганец, — и вроде злорадно, а вроде и правда… непонятно.       Алику хочется посоветовать, чтоб Кощей свою благодарность себе поглубже завернул, но вместо этого только шаг делает. Один, второй, третий. Убраться отсюда. Как можно скорее.       Хочется от души посмеяться, когда слышит короткое: «Подбросить?»

***

      Кто ты: горе или радость?

То замёрзнешь, то растаешь

      Кто ты: ласковое солнце или мёртвый белый снег?                   Я понять тебя пытаюсь,

Кто же ты на самом деле

                              Кто же ты на самом деле:

Айсберг или человек?

      Небо хмурым выглядит, солнце едва просвечивает сквозь тучи. Если верить прогнозу, дождя не будет. Санька с самого утра захватил с собой старый плед и сейчас лежал на нём, глядя на это небо, прямо с крыши своего дома. Оно напоминало ему его жизнь. Такую же серую, непонятную местами, беспросветную. Кажется, вот-вот солнечный луч прорвётся навстречу глазам, пригреет, порадует — но в одно мгновение снова скроется из виду. Солнце не готово делиться сегодня с ним своим теплом, а жизнь не балует Саню хорошими событиями.       С дня рождения Лили прошла неделя, и если в тот день, направляясь к ней в гости, Рябинин рассчитывал на какую-то ясность, на прояснение для себя чего-то в их запутанной истории, то вместо этого получил только новую порцию мучений совести.

      — Спасибо, что пришёл сегодня, — глаза Лили искрятся. Они стоят в подъезде, пыльном и пропахшем сигаретным дымом. Вот так просто, между этажами, у окна. И в свете заходящего солнца рыжие волосы девушки отливают огненным светом. Саньке кажется, что он от такой её красоты даже зажмуриться хочет, чтобы не ослепнуть, — Для меня это очень важно. И ценно, — Лиля волнуется, явно переживает. Саня себя не лучше чувствует, у него уже трижды ладони вспотели, ещё с того момента, когда с дедом Лилькиным пересёкся.       Он оказался полной противоположностью деда Саньки — заместо серьёзности сыпал шутками, пытался разрядить обстановку. Показал Сане альбом с фотографиями Лили, и Рябинин терпеливо просмотрел их под комментарии старика, чтобы не обидеть равнодушием.       Шутку про зятька и свадьбу, кажется, знает каждый первоклассник. Саньку так подкололи впервые, и стало не по себе.       А когда Лиля сказала, что проводит гостя, парень понял, что это шанс уйти, возражать не стал. И только теперь, в подъезде, между лестницами, понял, что Лиля не просто провожать его пошла.       — Я же обещал, — как оправдание звучит. Плечами пожимает.       Лиля улыбается, сокращая между ними расстояние. Санька успевает прочувствовать её цветочные духи и почему-то в голову закрадывается мысль, что с таким ароматом летом лучше не пользоваться. Явно притягивать будут пчёл и прочую летающую живность.       Губы Грачёвой целуют его, и Саня отвечает на поцелуй, поддаётся этому порыву, непонятно откуда взявшемуся в груди. Поцелуй из робкого перерастает в более стремительный, и в тот момент, когда рука Лили касается пуговиц на Санькиной рубашке, Рябинин отстраняется.       — Ты чего?       Ему показалось или?..       — Сань, я тебя люблю.

      Её слова ему были как обухом по голове. Он до этого ломал её — что у них, между ними? Симпатия? Ошибка? Попытка? И сколько бы Саня ни думал, такое понятие, как «любовь», вырвавшееся из её уст, точно не подбирал.       Это можно было считать самым настоящим признанием. Зелёным светом для того, чтобы перейти к чему-то другому, более серьёзному, но оказалось, что Саня не хочет. Он не представляет себе, как это — быть с Лилей в отношениях, чтобы об этом знали все, хотя, как минимум, его друзья уже точно просекли, что между ними что-то творится. Трудно было не заметить.       И сейчас Санька жалел, что привёл Лилю к ним.       А ещё злился. На то, что так и не получил ответа от Женьки.       Рядом лежал листок, на котором он пытался написать новую версию своего «обращения». Напрасно, потому что дальше приветствия дело не пошло, а вокруг, скомканными шариками, были разбросаны ещё пятеро таких неудавшихся попыток. Такими темпами тетрадь закончится раньше, чем он созреет со своими формулировками в голове.       — Здорова, — Вовка на крыше появляется, недовольным видом козыряет. Во первых, потому что он уже обыскался своего друга, а во вторых, потому что замечает учинённый беспорядок, — Ты чё, поэмы писать взялся? Онегин, только вместо Татьяны — Женька! Или Лильке строчишь ответное признание? Если чё, девчонки больше в стихах любят, совет.       — Вовк, отвали, — Сане его шуточки вообще не кажутся смешными, к тому же, он сюда пришёл не ради того, чтоб его стебали. Нашёлся, понимаешь ли, герой-плейбой, мечта всех девчонок.       — У, да у тебя, я гляжу, всё серьёзно, — Вовка, напротив, отваливать не собирается, рядом садится. Ещё один листок подбирает, пока Санька не видит, на спину откидывается, — «Привет, Женя. Долго думал, что написать, но всё никак не находил подходящих слов…» — зачитывать начинает, побуждая Саньку приподняться, пытаясь листок выхватить из рук товарища.       — Дай сюда!       — Погоди, погоди! — Вовку, похоже, подобное занятие затягивает, он продолжает читать, — «Часто вспоминаю о тебе, о том, как мы гуляли по рельсам, и как сидели на крыше. Часто бываю здесь, где напоминает всё о тебе…» Сань, ну ты и нудный! С ностальгией и сентиментальностью явный перебор!       — Сюда дай, я сказал! — Санька таки письмо вырывает из рук, початое, недописанное, — Тебя в детстве не учили, что чужое читать неприлично?       — Подумаешь! Как будто там военная тайна… — пыхтит Вовка под нос, — И так понятно, что ты в двух девчонках запутался, разобраться не можешь!       — Всё я могу!       — Да, давай, вешай лапшу, со мной трюк не пройдёт! Лилька знает, что ты письма Женьке пишешь в Германию? Нет. А Женьке ты про Лильку не писал, иначе б и письма с таким рвением не ждал.       — Не лезь не в своё дело!       Саня спешно подхватывает плед с места и срывается к выходу из крыши. Надоело ему здесь быть, где Вовка его то и дело терроризирует, нигде от него не спрячешься, блин!       Пыхтя, Рябинин спускался по лестнице, не намереваясь извиняться перед другом. В этот момент он хотел только одного: остаться наедине со своими мыслями и заботами, и, похоже, другого места, кроме гаража, у него для этого не осталось.

***

      Дверь перед глазами режет. Софа помнила свой последний визит сюда и уж точно не предполагала, что снова окажется здесь так скоро. Но почему-то для аргумента хватило всего лишь пары слов Кощея о том, что Алик сам её ждёт, и Софа согласилась. Приехала. Стояла теперь перед дверью, как в самый первый свой визит после открывшейся правды — не решаясь войти. Тогда это было из-за страха перед неизведанным, а сейчас из-за разрывающих изнутри чувств.       Целую неделю она изводила себя тем разговором, что между ними произошёл. Его слова заели у неё пластинкой в голове. Каждый раз было ощущение, словно кто-то нажимал play и Софа слышала этот голос, пропитанный ядом. Утром, днём, ночью. Ворочалась в постели и не могла уснуть. И в глазах по-прежнему жгло, а слёз всё не было.       После похорон отца Софа, пожалуй, разучилась плакать.       Алик открыл ей первым — где-то на четвёртой минуте пребывания Софы на лестничной клетке. Посмотрел в дверной глазок, будто чувствовал, что кто-то рядом, и повернул ключ, толкая дверь от себя.       У Софы перед глазами мелькнул опухший нос. Дважды два составлять не стоило, Кощей перед ней тоже побитый заявился. На кулаках, выходит, отношения выясняли.       — Я смотрю, ты сегодня красивый, — произносит. Просто потому, что нужно что-то сказать, чтобы прирезать к чертям эту тишину.       И в полутьме подъезда усмешка Алика кажется отчасти смущённой.       — Ага, хоть щас на конкурс.       — Короля?       — Долбаёба, — и Алик бы там взял если не первое место, то приз зрительских симпатий, — На короля больше твой дружок смахивает, — выплёвывает. Чтоб снова похерить всё, — Ты, кстати, могла бы не упустить шанс стать его королевой.       — Я передам ему твой комплимент, — момент, когда Софа была готова растаять, если бы могла, кажется упущенным.       Волков без слов в сторону отступает, пройти приглашает, будучи уверенным, что Мальцева не откажется. Но Софа хочет удивлять.       — Рада, что вы друг другу хоть пулю не пустили, — на полшага назад отдаляется, — Я пойду.       — Так быстро? — и если это сожаление в чужом голосе, то Софа не слышит.       Разворачивается на секунду, прежде чем по коротким ступенькам вниз соскочить.       — Ну ты же всегда хотел, чтобы я ушла, — короткая полуулыбка. Кривая и ненастоящая.       И вроде как ничего не произошло, но внутри всё в кульбите.       Софа из подъезда не выходит — вылетает. Шаг ускоряет, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Адреналин, чёрт бы его подрал, пробирал после этой встречи до костей, заставляя кожу покрываться мурашками, сжиматься внутренне. На улице уже прохладно, Софа ладонями скользит по предплечьям к локтям, пытаясь немного тепла себе вернуть. До скутера её, припаркованного рядом с детской площадкой, метров пять остаётся, когда справа — из темноты переулка, где зияет арка в соседний двор, пятеро парней выходят. Боковым взглядом Софа сама за них зацепится успевает, так, на всякий пожарный. Спешит поскорее добраться до собственного «железного коня», чтобы ноги удрать, но не успевает.       Дорогу ей преграждают буквально через секунду, свет вечернего фонаря заслоняя. Так, что в тени и лица толком не видно, ещё и капюшон на голове роль отыгрывает. Страх нагоняет — Софе действительно становится не по себе. Потому что по бокам ещё двое оказываются, и двое — сзади.       — Далеко собралась? — спрашивает тот, что прямо перед ней стоит; очевидно, главного из себя представляет. По всем повадкам от него так и прёт «авторитетом», а ещё сигаретами и дешёвым пивом, как будто он его на одежду вместо одеколона вылил.       — Я с незнакомцами беседы вести не привыкла, — чеканит. И шаг в сторону делает, обойти пытаясь. Потому что ещё ведь может всё обойтись?       Но то, что её движение в точности повторяют, в тупик загоняет.       — Зато дерзить всем, кому ни попадя, мастачка, — и с этими словами перед ней лезвие ножа мелькает. В голове проносится мысль, что вот это уже точно не шутки, — Может, язычок твой укоротить? Чтоб неповадно было.       — Я смотрю, ты со своей игрушкой — герой, — у Софы слова сами собой вырываются, с ядовитой усмешкой. Внутренний голос твердит, что она идиотка и нужно заткнуться, вот только не слушаются его, — Конечно, особенно со своими дружками, против девчонки — делов-то, покрасоваться, самооценочку повысить! Потому что против мужика какого — ссыкло, угадала?       Ох, Софа. Сама себе яму роешь. Это она понимает в тот момент, когда ей удар прилетает по лицу. Сильный, надо сказать, так, что голова аж дёргается в сторону, но придти в себя она не успевает.       — Ты чё, мразь, попутала? Ну ничё, ща мы тебя научим!       «Урок» уж больно болезненным выдаётся. Когда её на землю толкают, ногами добавляя в спину, в живот. Софа в позу эмбриона скручивается, ощущая острую боль, сковывающую где-то в районе солнечного сплетения. Несколько секунд в таком положении проходит, пока где-то со стороны выстрел не раздаётся. И в тот самый момент её обидчики, надо сказать, оставляют её — замирают, потому что улицу оглашает дикий крик одного из их товарищей, пулю поймавшего, по всей видимости.       — Мужик, ты чё, охуел?! Тебе больше всех надо, что ли?!       — Отошли от неё, — сталь в голосе. Такая знакомая и колючая.       — Слышь, хромой, топай, пока тебе вторую ногу не попортили, — очевидно, не действуют на них слова. Один даже Софу за руку хватает, поднять собираясь, чтоб «беседу» продолжить.       — Я чё, не ясно сказал? — без повышенного тона. Но настолько злой, что сомнения не остаётся. И через мгновение выстрел повторяется.       — Да валим, хватайте Дэна, с психами связываться перебор, а эта курица уже и так поняла всё!       Очевидно, третий выстрел «за курицу», после которого нападавшие точно предпочитают скрыться, забирая с собой своего раненного товарища.       А я про всё на свете

С тобою забываю

      А я в любовь, как в море,

Бросаюсь с головой

            А ты такой холодный,                   Как айсберг в океане

И все твои печали

Под чёрною водой

      Софу от боли прошибает, когда Алик её привести в чувства пытается. В полубреду каком-то, в крови. Волков впервые видит, чтоб с девушкой так обращались, кулаки сжимаются от злости. Если б не тот факт, что Мальцевой плохо, что всё может быть куда серьёзнее и хуже, чем то, что он сейчас видит, тем троим так просто не сбежать было бы.       Но в данном случае Алик наплевал на них.       Ему стало до чёртиков важно лишь то, чтоб с Софой всё обошлось.       Тело её не слушается, и Волков, понимая, что тащить до подъезда её будет долго, на руки взваливает. К нагрузкам не привык, чтоб носить на себе кого-то, непросто даётся, хоть Софа и лёгкая на подъём. Пугающе-расслабленная, с закрывшимися глазами.       Алик её в квартиру заносит, на диван укладывает. С полминуты нашатырь по квартире ищет и вату, открывает, плескает слегка, пропитывая, к лицу её подносит. Действует быстро и безотказно, Мальцева в себя приходит, морщится от боли.       — Я смотрю, ты не особо далеко ушла, — ехидно.       Софа ко лбу рукой прикасается, чувствуя липкость на кончиках пальцев. Бровь рассекли, твари.       — А ты и шоу видел, да?       — Довелось чуть-чуть…       Софа с дивана подняться пытается, но руки чужие внезапно на плечи ложатся.       — Куда ты вскакиваешь? Лежи, щас обработаю и в больничку повезу.       — Обойдусь без врачей, — последнее место, где Софа бы хотела оказаться сейчас — это больничная палата.       Алик взгляд на неё бросает и из комнаты выходит, возвращаясь через пару секунд с белой коробкой имеющихся лекарств.       — Чё, мысли есть, кому ты там в душу запала, что тебя так разукрасили?       — Как запала, так и выпаду, — и всё же поднимается, оседая. На угнетающий взгляд только отмахивается, пальцами за бок хватается.       — Давай, показывай, что у тебя там, — Алик кивает на майку, оценивая запас медикаментов. Бинты, зелёнка, таблетки от простуды какие-то, перекись, пластырь… негусто, конечно. На дне мелькает знакомый тюбик — мазь от ушибов. То, что доктор прописал. Эля его часто ею мазала. Пахнет, конечно, дерьмово, но зато помогает.       — Да нормально всё, — жива ведь? Жива. Сидит, смотрит на Алика, который в тот самый момент её взглядом прожигать начинает, как бы интересуясь: «долго ты ещё выделываться будешь?»       — Стесняешься? — подколоть спешит, когда Софа не реагирует на уловку.       И этого оказывается достаточно, чтобы она всё же послушалась. Майку повыше приподнимает, рёбра открывая. Синюшные, что пиздец. Кровоподтёки и гематомы сплошные, а не ребра.       Алик зубы сжимает, чувствуя, как внутри закипает ярость. Зря он до последнего не перестрелял тех сволочей.       Софа же за лицом его наблюдает и мысли читает. Несложно догадаться.       — Брось, — произносит, — Ты и без того не должен был вмешиваться.       — Это типа такая благодарность? — переспрашивает. И почему-то ярости не убавляется, — Чё, сама бы их раскидала?       — Нет, — Софа, конечно, бойкая, но в одиночку против пятерых не вывезла бы даже со своим везением. Оно у неё только на неприятности срабатывает, в которые непонятно как влипать получается, — Это типа «ты мог остаться в стороне».       И фраза эта, надо сказать, по-больному бьёт. Она, что, считает, что Волков вконец конченный отморозок? Мимо беды чужой пройти может? Мимо Софкиной беды.       — Не мог, — коротко отвечает. И, наконец, пальцем большим осторожно касается чужой кожи, слегка надавливая. Софа морщится, но ни звука не издаёт. А потом афганец мазь открывает, на палец выдавливает, нанося на место ушибов. Мальцева чувствует, как мурашками покрывается — то ли от того, что мазь непривычно холодная, то ли от прикосновений Волкова.       Пару минут они вот так в тишине сидят, пока Алик наконец-то заканчивает с мазью и бинт достаёт. Приходится руки Софе за спину заводить. Со стороны это похоже на какое-то объятье, Мальцева дыхание задерживает. От запаха мази и правда дурно, но ещё хуже, когда Волков так непозволительно близко оказывается. Благо, справляется теперь быстрее, помогает майку назад опустить, на лицо взгляд бросая.       — И на скуле гематома, — подмечает, двумя пальцами к подбородку прикасаясь. Аккурат к тому месту, куда Софу тот главный ударил.       — Я сама, — она мазь из его пальцев перехватывает. Выдавливает, потихоньку начиная растирать.       Волков этот её жест понимает как «не нужно со мной возиться». Ладно. Раз не нужно, то не нужно, он в няньки и без того не нанимался, это у Софы привычка всех и вся опекать.       — Рёбра не сломаны, — констатирует только, — Но к врачу лучше сходить.       — Сама разберусь, — ёж. Интонацией своей иголки выпускает наружу.       Алик губы поджимает. Упёртая.       — Ладно, — ему эти разборки вообще не нужны. Он всё, что от него полагалось, сделал. Поэтому с места поднимается, резким движением разворачиваясь на кухню, — Чай будешь? — спрашивает всё-таки, через плечо.       — А я думала, шприц предложишь, — язвит, — Или у тебя припасы закончились?       — Слушай, чё ты хочешь? — напрямую спрашивает. Потому что его вся эта ситуация конкретно достала. Он перед Софой извинился? Извинился. Помог ей? Помог. Так какого хрена она с ним разговаривает опять, словно он нагадивший кот, в былое тычет его?       Софа улавливает его настрой. Алик сейчас злится, и не просто злится, а взорвётся вот-вот. Зацепить её может снова этими осколками от его слов.       И желание как-то доводить до этого пропадает. Неинтересна Софе больше та игра, которой они прошлым летом страдали.       — Пойду я, короче, — она с места тоже поднимается, к прихожей направляется, точку в их разговоре ставит. Только вот Алик не согласен, она его уже из себя вывела, и хрен он теперь просто так её отпустит.       — Я смотрю, ты всё так же сбегаешь по-английски, — одной фразой останавливает. И вот тут у Софы в голове, как говорится, зелёный свет врубается. Развернуться заставляет, на него снова посмотреть.       — Это ты мне будешь рассказывать? — приближается. Глазами снова сталкивается, — У тебя память короткая? — такое ощущение, что это не её, а его избили, и он теперь амнезией страдает, — Свои косяки уже подзабыл, жертвенник хренов? Или это я от самой себя сбегаю каждый раз, и от семьи своей прячусь? — грудь у Софы поднимается, воздух в себя втягивает.       Вот что за человек? Судьбой создан, чтоб её из себя выводить?!       — Ты уже определись, Волков, кто ты и что тебе надо. Или ты мертвец, которому в могиле лежать, или ты человек, которому хоть кто-то в этой грёбаной жизни нужен! Ты с семьёй своей в прятки играешь, играй сколько влезет, если совесть позволяет, но со мной у тебя эти игры не пройдут, усёк?! Я тебе не девочка на побегушках, чтоб ты меня сначала гнал, как собаку, а потом спасал и великодушие изображал, делал вид, что для тебя это что-то значит! — Софу прорывает знатно, так, что она и слова не позволяет ему вставить, вываливает всё, что накипело. Это его достало? Это её достало! — Я сама не подарок, знаю прекрасно без твоих напоминаний. Семью свою проебала? Да! Грехи свои замаливала через тебя? О’кей! Но ты ни на секунду не допустил мысль, что у меня реально могут быть чувства к тебе, и что я не играю с тобой, не жалею, а люблю!       Тишина. Звенящая тишина, давящая на барабанные перепонки так же сильно, как и слова, услышанные только что. Алик каждый звук в себя впитал, смотрел теперь на Софу, которая, выговорившись, взгляд отвела в сторону.       Сказала таки.       Не «ты мне небезразличен», а именно «люблю».       Волков даже в ступор впадает. Не думал он, что её вот так прорвёт.       «А чё ты хотел?» — внутренний голос спрашивает, — «Чтоб она тупо ушла?»       Софа в одну точку смотрит, осознавая, что только что сделала. Дело — дрянь.       И тишина эта душить начинает.       — Услышал, что хотел? — спрашивает, — Иди сам свой чай пей, — уже тихо совсем. Сил на повышенные тона не осталось.       Софа от стены отталкивается, на которую успела облокотиться, к двери уходит. За ручку дёргает, ключ провернуть пытается. Заклинило. Как всегда, блин, вовремя.       А в следующую секунду ладонь Софы с дверной ручки соскальзывает. Руки Алика её разворачивают, и Мальцева даже возмутиться не успевает, как оказывается зажата между стеной прихожей и Волковым, который к её губам своими прижимается.             Ты уйди с моей дороги

Или стань моей судьбою

                  Протяни навстречу руки

И поверить — помоги,

      Что любовь моя сумеет

Примирить меня с тобою

И растает этот айсберг,

Это сердце без любви!

      И в тот момент, Алик, который сам от себя не ожидал такого, нечто правильное в этом находит. Одной рукой за талию Софу обхватывает, второй за шею.       А она от шока первое мгновение замирает, не веря, что это реальность. Он её поцеловал? Сам?       «А если это он тебя жалеет?» — внутренний голос не унимается. И Софа горечь чувствует, прокручивая эти слова у себя в голове. Алик курил недавно, поцелуй со вкусом табака получается.       А у самой Софы губы вишней отдают. Бальзамом пользуется.       И от вкуса этого Алику в один момент крышу сносит.

***

      Лето всегда навевало на Олю мысли о скором отдыхе. Зелёная листва деревьев, греющее солнце, долгие дни и короткие ночи — предвкушение собственного отпуска. О, его она ждала с особенным замиранием сердца, отсчитывая дни до желанного двухнедельного освобождения. Каждая смена в больнице, наполненная бесполезными жалобами пациентов, чьими-то сплетнями или руганью с начальством уже порядком достала.       Уставшая, Соколова возвращалась домой и думала о том, что до отпуска оставался месяц. В середине июля она получит свою свободу. Возможно, поедет с родителями на дачу, а может, если получится, то и Гришу «украдёт» на какое-то время.       В последние недели мучительно хотелось куда-нибудь к морю. Во снах воображение то и дело рисовало картины, как она будет плескаться на волнах, как тёплая вода будет накатывать на плечи, как Оля сможет закрыть глаза и окунуться в неё с головой, как солёные брызги коснутся сухой кожи…       Но в реальности пока что Оля была всего лишь в лифте, двери которого с лязгом открылись, стоило ей приехать на свой этаж.       Ну, хоть повезло, что работает, а то пешком после такой смены, как сегодняшняя, она бы час поднималась.       Ноги гудели, и в голову закрадывалась мысль: «В душ и спать». Такая перспектива казалась самой правильной…       — Ну здравствуй, Оль, — слова. Простые три слова, с едва скрываемой усмешкой. Их обладатель приподнимает уголок губ, а Оля, напротив, застывает. Ужас накатывает с головой.       Соколова оборачивается — чтобы убедиться — ну, не сон ли?       А вдруг?..       Но судьба, бог или кто там наверху оказываются безучастно жестоки.       — Ты что здесь делаешь? — она не пытается казаться дружелюбной, в её тоне — один лёд. Порезаться можно, как о осколки, застывшие во взгляде. Колючая.       И всю усталость после смены, всю мечтательность о морском побережье — как рукой сняло.       — К тебе пришёл.       — Не поздновато для визита? — Оля уверена, что эта идея увидеться — худшая, что когда-либо его посещала, — Восемь лет прошло.       Фирсов усмехается, как-то неверяще.       — Я думал, ты ждёшь.       — Тебя? — презрительно звучит в ответ, — Ты ошибся, Игорь. Мы оба ошиблись ещё тогда, и я рада, что ты исчез из моей жизни и тебя не было в ней все эти годы. А теперь, будь добр, сделай одолжение — исчезни снова. Я ведь помню, ты прекрасно умеешь это делать, — она в квартиру зайти собирается, но он путь ей преграждает. Руку на дверь кладёт, заставляя снова на него посмотреть.       — Может, хотя бы поговорим, как нормальные люди? — она отмахивается, двери на себя дёргает за ручку, но он с силой надавливает, заставляя их снова захлопнуться, — Оль, я ведь многое переосмыслил, правда. Там, где я был, знаешь, было время подумать…       — Игорь, — она смотрит на него абсолютно серьёзно, — Я не знаю, что ты переосмыслил, и знать не хочу, как ты жил всё это время. Я знаю, как жила я, когда ты всё разрушил. И поэтому я не позволю тебе снова это сделать. Убирайся и не приходи сюда.       — Оль, ну ты выслушай хотя бы…       — Нечего слушать!       Неинтересно ей, понятно?! Да, говорят, человек всегда имеет право на шанс, на последнее слово, на своё оправдание, но для Игоря Фирсова у неё весь лимит исчерпан. Закончился ещё в тот день, когда он превратил её жизнь в ад, когда она потеряла себя.       — Дай сказать… — двери прямо перед его носом захлопывает, а в следующую секунду звонок надрываться начинает, — Я всё равно не уйду, пока мы не поговорим! Оль, открой! В конце-концов, не чужие же люди…       — Я сейчас отца позову, он тебя с лестницы спустит, с ним разговаривать будешь, понял?       — Думаешь, я всё тот же мальчишка, который боится его? А зови!       Оля к двери спиной прислоняется.       В том-то и дело, что он не пугливый мальчишка, а она уже не та доверчивая девчонка. Ей двадцать пять лет. За плечами медицинский университет и не одна выплаканная ночь над потерянным, а ещё — порог новой жизни, которая началась совсем недавно.       И сломать это ради человека, который восемь лет назад предал её, их мечты и оказался за решёткой? Ради человека, по чьей вине она потеряла ребёнка?       Нет уж.       — Оля!       — Пошёл вон!       Соколова не готова разрушить свой едва устоявшийся хрупкий мир, в котором совершенно точно больше нет места этому человеку, оставшемуся на холодной лестничной клетке.       — Ольгуш, кто там? — показавшаяся в коридоре из кухни мать принесла с собой запах отбивной и шипящий звук подсолнечного масла на расплавленной сковороде.       — Никто, мам, — Оле совсем не хочется ставить в известность своих родителей о том, что нежеланное прошлое снова вернулось, — Дверью ошиблись, — толстовку снимает, на крючок вешает, кроссовки скидывает, — Папа дома?       — Он в гараже, Василь Семёновичу помогает с машиной.       — Ясно. Давно ушёл?       — Да минут сорок уж, — мать руки полотенцем вытирает, — Ты как раз вовремя, у меня уже всё готово. Давай, мой руки и за стол.       Оля на дверь входную оглядывается, чувствуя, как в груди прорастает липкое и неприятное ощущение.       Лучше бы он ей просто приснился.