Последняя остановка

Семнадцатое октября

      Пацанчик молодой совсем, зелёный. Сидит на старом, зашарпанном подоконнике, пальцы ломает, взгляд прячет куда-то за окно. В отделении это было почти стандартным ритуалом: все смотрели туда, будто за пределами больницы находилось нечто, способное вдохнуть в них намек на жизнь.       — Вы доктор Чэн?       Голос у него, будто ком в горле застрял, как у всех тут пациентов. Не удивительно. Слово «онкология» звучит как приговор. Девять букв — а сколько в них страха. Мой голос, в отличие от его, холодный, отточенный годами практики и отсутствием иллюзий.       — Да, я.       Он смотрит прямо в глаза, спокойно, словно не осознаёт, куда попал. Или осознает слишком хорошо.       — И сколько мне?       Вопрос сухой, без дрожи, пустой. Это пугает. Люди обычно не хотят знать ответ, а если хотят, то кричат или рыдают. Но он — нет. Просто сидит и смотрит так, что на секунду даже хочется отвернуться.       — И могу ли я отказаться от лечения? — Следующий вопрос на мгновение выбивает из колеи. Что?       — С лечением год, но это если будут рецидивы, — отвечаю, чувствуя, как голос предательски дрогнул. — Без… одному Богу известно. Если полностью его удастся победить, то проживёшь нормально, как обычный человек.       Он молчит. Пальцы продолжают ломать друг друга в странной, нервной игре.       Ненавижу такие вопросы. А еще кажется, что мой суженый ряженный Пиздец обрёл человеческий облик.       — Мама не потянет.       — С вашим заболеванием, предполагается что растраты покрыты государством.

Двадцать пятое октября.

      Шань — так он представился, хотя имя я, конечно же не запомнил ни с первого, ни с десятого раза. Рыжий был, активный до безумия, до агрессивной дрожи в пальцах и нервно дёргающегося глаза. Постоянно с кем-то этот оболдуй ссорился, пару раз чуть ли не затеял драку прямо в отделении.       — Ты что, совсем больной? — как-то бросил я ему, пытаясь остудиться. Потому что еще чуть-чуть и мы правда подерёмся.       Поначалу я думал, что он притворяется. Такой огннено-активный. Люди с диагнозом саркома Юинга так себя не ведут. Обычно они слабые, угасшие ещё до начала терапии.        Но Шань — он будто наперекор всему: кричал, спорил, шутил. Даже со мной пытался конфликтовать. Иногда даже удачно.       — А вы, доктор, думаете, что вы тут самый умный, да? Думаю, что вам просто страшно, да, угадал?       Я в очередной раз не нашёл, что ему ответить.       Пацан был раздражающим и дерзким, но настоящим. Может, поэтому зацепил. Может поэтому так, сука, больно.

Двадцать шестое октября.

      Шань шутил редко, но его юмор был черным, агрессивным, но тем не менее, пару раз я взрывался смехом, не обращая внимания на свой образ.       Правильно говорят, что чем тяжелее жизнь, тем смешнее шутки.

Четвертое ноября

       Не люблю я приходить домой. Там пусто. Поэтому часто заседаю в кабинете по ночам, даже когда нет дежурств, не смотря на угрозы глав врача. В свою обитель я услужливо купил диванчик и мог спокойно поспать.       Как только моя голова прикоснулась к подушке, услышал, как кто-то агрессивно стучится в дверь кабинета. Это было странно.       Раздражённый тем что забирают крохи отдыха, иду открывать, чтоб послать в пешее и безумно увлекательное путешествие одного названного гостя.       На пороге оказался Рыжий. Снова ломал пальцы, смотрел куда-то в пол.       — Чего тебе? — Голос неприятно хрипит, что не мудрено, я молчал наверное часов семь.       Шань продолжает стоять истуканом, но в какой-то момент делает глубокий вдох.       — Я хочу лечится.       Эти слова поражают и заставляют уголки губ подняться вверх.       — Хорошо, но мог сказать это и утром.

Тринадцатое ноября.

      Чуть больше, чем приходить на ночь домой, я не любил ночные обходы.       Зачем они, блять, нужны? Ходить проверять, чтоб все спали? Да, вроде, не дети малые, сами решат.       Но большинство пациентов действительно спали, только в одной палате горел свет. Конечно, это была палата Шаня. Я не сомневался.       Захожу, естественно, без стука.       — Чего не спишь, оболдуй?       Мо сидел на краю кровати, завернутый в одеяло, что торчали только уши. Опять смотрел в окно. И его взгляд был пугающе пустым.       — А вы?       Я, ранее застывший на пороге комнате, поплелся к стулу у кровати, подмечая детали: остывающий чай на тумбочке, наушник в одном ухе и разбитый вдоль и поперёк телефон.       — Я на обходе, — Пожал плечами, разваливаясь на хлипком стульчике.       Мо хмыкнул, затем обернулся и посмотрел в сторону.       — Знаете, что я думаю?       Взгляд бегает по слишком бледному лицу, цепляя белесые веснушки.       — Вы слишком серьёзный. Живёте так, будто не боитесь пропустить что-то важное.       — Ты говоришь, как человек, у которого всё впереди и огромное будущее, — Ироничная улыбка проникла на губы почти против воли.       Меня жутко бесило, когда кто-то пытался залезть в душу.       — А живу так, будто у меня его нет, — отрезал Мо.       Мы замолчали. Снаружи шёл дождь.       — Знаете, доктор, — вдруг сказал Шань, — вы хороший человек. Просто это глубоко зарыто. Может, копать пора? Мне-то уже поздно. Я свой момент просрал.       Я посмотрел на него. Этот пацан… он умел задавать вопросы, от которых становилось не по себе.       — Ложись спать.       — Ладно, — Шань просто откинулся на спину, почти не меняя своего положения       И в тот момент, меня вдруг осенило: за него буду бороться, прорываясь к победе, как пес, прогрызющий путь. Даже если шансов почти нет.

Девятнадцатое ноября

      — И что ты тут делаешь? — голос мой вырывается резко.       Он сидел на краю кровати, крутя в руках увесистую, деревянную шахматную пешку, будто хотел сломать её своими тонкими, почти прозрачными пальцами.       — Во-первых это моя палата, — Он загибает «призрачный» палец, — Во-вторых, умираю, как обычно, — выдал он, не поднимая глаз.       — Ты… — Собираюсь отчитать за дурацкий тон, но Мо уже поднял голову, усмехаясь своей идиотской, наглой клыкастой улыбкой.       — Шучу, доктор. Расслабьтесь. Шахматы вот решил учить.       — Учить, — повторяю как идиот. Как будто в этом слове есть что-то необычное.       — Да. Это лучше, чем пялиться в потолок, ожидая, пока кровь из носа польётся. — Рыжий кивает на доску. — Вы играете?       Воспоминания о всех бесчисленных партиях врываются в голову, но все они серые. Будто чьи-то чужие или из прошлой жизни. Раньше, когда не было этой больницы, запаха смерти и лекарств, кажется, он играл. Но это было так давно, что даже немного страшно.       — Когда-то, — отвечаю уклончиво.       — Давайте. — Он смотрит, словно бросает вызов. — Или боитесь, что сопливый смертник обыграет великого доктора?       — Ты вообще понимаешь, как это звучит? — спрашиваю, но уже я сажусь напротив.       Делаю первый ход. Ещё не успеваю подумать о стратегии, как Мо хихикает.       — Мой дед всегда так же ходил, — Не надо даже голову поднимать, чтобы понять: У Шаня на лице его глупая лыба. — Напомните, сколько вам лет?       — Сопляк, ты шахматы видел до этого только на картинке, а уже готов советы раздавать?       — Всё равно сделаю вас. — Его уверенность… мать её, откуда?       Игра идёт. Сначала Мо двигает фигуры хаотично, так, что хочется рвать на себе волосы. Но потом я начинаю замечать, что он учится. Быстро. Слишком, для, казалось бы, несмышленного пацана.       — Читаешь мою стратегию, оболдуй? — спрашиваю, когда Мо неожиданно ставит ловушку, заставляя потерять ферзя.       — Конечно. Мне же нужно быть умнее вас, раз у меня времени меньше.       Когда ставлю ему мат, он только улыбается — широко, искренне, без намёка на разочарование.       — Хорошая игра, доктор. В следующий раз я вас сделаю.       — Если будет следующий раз.       — Будет, — твёрдо отвечает Шань, и я почему-то верю.       Верю, потому что в его глазах что-то такое, что невозможно убить ни диагнозом, ни страхом.       А еще почему-то хочется, чтобы Шань и правда выиграл.

***

      Чэн привязался к пацану и потому было особенно больно наблюдать, как с каждым днём он угасал. Его огонь, что был ярким пламенем, стал медленно затухать. Тело худело, голос дрожал, руки больше не ломали пальцы — сил не хватало. ***

Двадцатое ноября.

      Ноябрь близился к концу, когда он снова задал тот вопрос, который даже при желании я не смог бы выбросить из головы.       — Доктор Чэн.       Сверяясь с его анализами, держу в руках чертовски плохие результаты. Блять.       Рыжий сидел на кушетке, будто чувствуя, что пришел догорой и любимый Пиздец.       — Вы боитесь смерти?       Я поднял взгляд. Мальчишка смотрел прямо, как в первую встречу. И снова его вопрос был… убивающим.       — Смешной вопрос, — ухмыльнулся, поправляя очки. — Особенно зная, где я работаю.       — Я о вашей смерти.       — Своей боюсь, — ответил честно, потому что, кажется, иначе не мог.       — Зря. — Он покачал головой, как старый мудрец, как будто знал что-то, чего не знаю я. — К ней легче привыкнуть. Потом не так страшно.       И я ничего не ответил.

Первое декабря

      Шань молча заходит к нему в кабинет, что делает достаточно часто, не смотря на то, что правилами это было запрещено, кидая на стол маленькое медное солнышко на шнурке, которое постоянно таскал на шее.        Я смотря на него поверх очков.       — И что это?       — Подарок.

***

      Зима, чёртова зима. Она проходит для меня в постоянном страхе.       Организм Шаня, кажется, сражался с раком на одном сучьем характере больного. Только казалось, что вот-вот и все будет хорошо, как любимый Пиздец наносил новый удар.       Иногда просто хотелось прийти в церковь и орать в пустоту: «Боже, за что ему это?»       Но бога нет. Есть только Пиздец.       Иногда, мне хотелось оставить его одного, просто чтобы прийти в себя. Но я всегда был рядом. Даже, когда имел возможность уйти в отпуск.       Я пытался сделаться холодным, сильным, но с каждым днем понимал: Наши странные взаимоотношения завязаны узлом на правде.       К середине января Шаню стало совсем плохо. А мне казалось, что я умру вместе с ним.       Я сидел рядом с ним, когда его руки едва сжимали игрушечные, пластиковые, лёгкие шахматные фигуры, почти не двигаясь.       Всё это время мне хотелось просто взять его за плечи, сжать, кричать ему лицо, что я что-то придумаю, как будто это могло что-то изменить. Я знал, что этот огонь не сгорит, что он, возможно, всё-таки победит. Но что я мог сделать, кроме лечебной программы? Просто сидеть. Просто молчать. Просто пережить эту тянущуюся ночь, когда ни он, ни я не знали, что будет завтра.       Когда температура падала до минус двадцати, я замечал, как Шань всё больше молчит, все больше походит на призрака, а не на человека.       Страшно.       Пиздец обнимает его нежными, но ужасающими руками.       Мо просто сидел, вытянув ноги, и смотрел в окно, словно пытался найти ответ там, среди серых пейзажей, зданий, снега или облаков.       Поначалу я думал, что он начнёт сдаваться, что он, наконец, отступит. Но нет. Его огня хватало. Надолго ли?       Зима тянулась. Я не знал, что думать. В моменты, когда мы оставались один на один, я чувствовал, что не могу дать ему ничего больше, чем просто молчание.        Он не жаловался, не говорил, что ему страшно, кроме одного раза:

      — Чэн, — Шань кутается в одеяло, лежа головой у меня на бедре, — Ты будешь плакать, когда я умру?

      — Ты не умрёшь.

      Чэн не может сдержаться и наклоняется, оставляя лёгкий поцелуй где-то в уголке губ. Шань лишь слабо улыбается, пальцем дважды ударив себя по второму.

      Но я видел в глазах этот флёр страха, видел, как этот огонь постепенно угасает, как уходит всё, что держало его в жизни.       А я? Я просто сидел, перебирая в руках поредевшие рыжие волосы.       И вот эта зима, её мороз, её замкнутый круг. Всё это стало как часть моего сердца, которое никак не могло прийти в норму.       И всё-таки я продолжал сидеть рядом, в объятиях Пиздеца и Шаня. В тишине безумных ночей, когда боль была почти осязаемой, я чувствовал, что мы — давно уже не врач и не пациент. Мы были просто людьми, которые пытались выжить в этом чёртовой, бессмысленной, будто ядерной, зиме.       Единственное, что грело — маленькое медное солнце и слабые улыбки его Шаня.

***

      Чэн стирал слезы с уголков глаз, выциловывая белые щёки Шаня, когда к концу зимы у него начали улучшаться анализы. Хэ обнимает его, крепко настолько, чтобы было еще немного и больно.       Весна. Чёртова весна. Кажется, я говорил что-то подобное?       Как она, ебучая весна, смеет быть такой тёплой, когда внутри всё ещё холодно? Как вообще смеет жизнь идти вперёд, когда только-только научился держать чужие руки в своих?       Чэн сидел в кабинете, глядя на результаты анализов. Он не верил, не мог поверить.       Руки дрожали, мысли спутались и я в привычном жесте теребил медное солнышко. Эти бумажки буквально кричали, что болезнь ушла, но разум бился о привычную стену: «Этого не может быть.»       — Чэн, ты в порядке? — голос за спиной вырвал меня из этого хаоса.       Я обернулся, и, конечно, это был он. Шань. Рыжий, наглый, живой. Сучье солнце в человеческой форме. Стоял в дверях, склонив голову набок, ухмыляясь.       — Чэн? — повторил он, делая шаг вперёд.       — Чисто, — выдавил я. — Чисто, мать твою.       Шань замолчал. Глаза расширились, а потом — смех. Чёрт побери, этот смех. Сначала тихий и почти истерический, а потом такой громкий, такой заразительный, будто вся эта боль, которую мы смогли перебороть вместе — сновидение.       — Ты серьёзно? — спросил он, хватаясь за косяк двери, словно боялся упасть от собственных эмоций.       Я смотрел на него. На эту безумную почти лысую рыжую голову, на его худые руки, на дурацкую кожаную куртку, которую я сам ему подарил на день рождения, в которой он никогда не застёгивался.       — Серьёзно, — кивнул. — Ты жив, Шань. Тебя, чёрт возьми, больше нет в списках смертников.       Шань замолчал на мгновение, а я кинулся к нему и, клянусь всем святым, обнял так, что у чуть не трещали рёбра.       — Вы крутой, доктор Чэн, — Пробормотал Шань, уворачиваясь от моих слащавых чмоков по всему лицу.       — Заткнись.