Я тебя отвоюю

Когда Блюхер бешено вколачивался в Джоленту, грубовато сжимая в ладонях её объёмную грудь, перед глазами возникла кровавая картина недавней расправы, а хотелось отвлечься и переключиться. Но образ мальчика, которого он застрелил не так давно, оказался слишком ярким. Герард выстрелил тому прямо в лицо, превратив его в фарш. Жуткое зрелище. Женщины просили пощадить хотя бы ребёнка, но немец был непреклонен. Пока Функе заканчивал с ними обеими, Блюхер пристрелил пацана. Потом застрелил того партизана, который кинулся к нему с диким воплем, не выдержав убийства мальца. Двое других, что вели себя тихо, были доставлены в гестапо. Кровь… На смену этим кровавым кадрам пришла другая: черноволосый Никольский лежит на спине, на белых простынях, голый и пылающий щеками. Он, Герард, делает маленький порез на его бедре: остриё ножа элегантно пронзает бархатистую кожу. Парень визжит, как порося, ёрзает по кровати: он ведь болен гемофилией, ему вдвойне больно. — Не елозь, — страстно шепчет немец, наблюдая за тем, как трясётся член русского, когда он мечется из стороны в сторону. От этих фантазий Блюхер возбудился так сильно, что едва ли успел вытащить член из Джоленты, чтобы кончить ей на волосатый лобок. Довольная девица жалась к нему, когда после он курил, валяясь на кровати. Герард скалился, довольный собой, мял её круглый зад. А мысли почему-то липко вертелись возле Миши. Видимо, возбуждающие фантазии сделали своё дело. «Интересно, какая у него задница? Явно округлая, хорошая». — Как тебе этот городишко? — спросила девушка, вычерчивая линии на груди нациста подушечкой указательного пальца. — Что-то в нём есть в плане архитектуры. — А люди? — Коммунисты — такие коммунисты. Джолента рассмеялась. У неё был приятный смех, как казалось Блюхеру. — Расскажи мне немного о своей жизни в Вене. Помнится, ты говорил, что всегда был душой компании. — Это правда — был. Мне нравилось, когда всё вертелось вокруг меня, когда я мог закатывать безумные вечеринки в своём особняке с видом на Собор Святого Стефана. Прекрасное было время. — Думаешь, после войны что-то изменится? — Не знаю. Зависит от её исхода. — Сомневаешься, что наши победят? Герард увидел лёгкий испуг в глазах девушки. Ухмыльнувшись, он перевёл взгляд в окно и ответил задумчиво, нерасторопно: — Видишь ли, далеко не все «наши» — идейные. Кого-то пришлось пинать на фронт. Кто-то всё ноет в письмах, что в России слишком холодная осень. Если этот внутренний враг позволит нам разлагаться, то мы можем и проиграть эту войну. — А ты — идейный? — подперев щёку кулаком, задумчиво поинтересовалась Джолента. — А как же. Я искренне ненавижу евреев, и готов убить всех до последнего. Они отвратительные. А внешность? Чего только стоит этот длинный нос, эти выпученные глаза. Гадость, пакость! — искреннее отвращение нациста было огромным. Он поморщился. — Это здорово, что ты идейный. С такими, как ты, нам нечего бояться! — Да. Завтра будет моё показательное выступление здесь. — Правда? — глаза Джоленты наполнились живым интересом. — Я соберу группу евреев и сожгу их в центре Пушкина. Пусть те, кто ещё пытаются нам противостоять, увидят, что мы, истинные арийцы, не остановимся ни перед чем. Будь то старуха, девица или ребёнок. Если в них еврейская кровь, то они будут уничтожены! — светлые глаза Блюхера напоминали синие стекляшки, оставленные на солнце. Встав, он начал одеваться: — Детка, ты была прекрасна, как всегда. — Спасибо, — широко улыбнувшись, тряся светлыми кудрями, Джолента перевернулась на спину и прикрылась одеялом. — А кто твои родители? — Мой отец — владелец венского ресторана «Белые лилии». Роскошное место для состоятельных клиентов. Мать — историк. — И они поддерживают… тебя, твои взгляды? Надевая рубашку, Блюхер усмехнулся. Стоя в квадрате света, льющегося в окно, он думал, что если бы эта девушка была чуть более хитрой, можно было бы принять эти расспросы за скрытый сбор информации о нём. Но простая и, как казалось немцу, глуповатая фройляйн спрашивала то, что разжигало в ней обычный житейский интерес. С таким же успехом она могла бы узнать, что Герард предпочитает на завтрак и какой его любимый цвет. — Конечно. Они считают, что смешивание крови недопустимо, — с гордостью отозвался Блюхер, натягивая подтяжки. — А братья и сёстры у тебя есть? — Есть брат. Он учёный. Ну, а что твои родители? — Они восхищены нашим фюрером. Считают его лучшим правителем Германии за всё время её существование, — с благоговением произнесла девушка. — Я тоже очарована им — признаюсь. И не только как руководителем страны… Подавив смешок, Герард натянул китель. — Когда я ещё учился в школе, у нас в классе были евреи. И один из них, Исаак, раздражал меня особенно сильно. Огромные уши, кучерявые волосы, жуткий длинный нос с горбинкой. Я горжусь тем, что в конечном счёте, путём травли, довёл его до самоубийства. Я был так рад, когда узнал, что ублюдок повесился. Отец был горд мною. Рассказывая этот отрывок из своего прошлого, Герард ощутил острое желание поскорее расправиться с жидами, которые будут завтра сожжены. Ненависть, густая и холодная, ударила в голову. Потрепав Джоленту по волосам, он вышел. *** Михаил и Софья Леонидовна сидели на кухне и пили слабый чай, больше похожий на пожелтевшую воду. Когда хлопнула дверь и в коридоре послышались шаги, оба переглянулись и встали. Коршуном обведя взглядом своих соседей, Блюхер подошёл к столу и положил на него свёртки. Рядом бросил пачку рейхсмарок, стянутых резинкой. — С завтрашнего дня ходишь в специальный магазин и покупаешь для меня еду лучшего качества, старуха. — Конечно. — А ты чего уставился? — Герард метнул злобный взгляд в Михаила. Тот потупил взор. — Проклятый русские, — пробормотал немец и удалился в свою комнату, успев дать ещё один приказ: — Чтобы к ужину была тушёная говядина, которую я принёс, старуха! — Будет выполнено… Когда нацист ушёл, Морозова с горечью посмотрела на Никольского. Зашептала: — Нам что, теперь всегда прислуживать ему? Они наших ребят в печах жгут. Миша не знал, что ответить, но разделял моральные стенания женщины. Ободряюще подержав руку на её плече, он ушёл к себе в комнату. Планируя немного отдохнуть после работы и допроса, который оказался очень стрессовым, Никольский переоделся в пижаму и лёг в постель. Где-то в отдалении послышался выстрел. И с ужасом Миша подумал, что уже начинает привыкать к этому. Вскоре он забылся сном. Ночью на Пушкин напал ветер. Словно дикий и голодный зверь, он стучал в окна, хрипло свистел в рамах, срывал ветки с деревьев. Михаил вынырнул из тревожного сна. Во рту было очень сухо. Сев на кровати, касаясь ногами холодного пола, парень прислушался. В доме было тихо, а если какие-то звуки и были, то их заглушал дьявольский ветер. Не зажигая свет, дабы не привлечь внимание с улицы, Никольский встал, сунул ноги в тапки и сел за стол. Выдвинув верхний ящик, он достал оттуда деревянную коричневую шкатулку. Открыл. Внутри лежали старые фотокарточки. Их было совсем немного, но теперь, в пору ужасных военных действий, они были осколками прошлого, которыми так приятно иногда любоваться. Уноситься мыслями в те дни, когда они, жители города, ещё были счастливы. Вот Миша оканчивает школу. Вот он в кругу самых близких друзей. Вот он уже поступил в университет. А одна фотокарточка являлась для Никольского особенно ценной. На ней был запечатлён красивый молодой человек со светлыми волосами и светлыми, кажущимися прозрачными на чёрно-белом снимке, глазами. Он улыбался, слегка щурясь. Позади виднелся шпиль Петропавловской крепости — это фото было сделано в Ленинграде. Его звали Алёшей. Он был первой любовью Михаила. Взаимные и тёплые отношения окрыляли, делали мир красивее и лучше. Они познакомились, когда Никольский особенно сильно переживал из-за того, что ввиду гемофилии должен отказывать себе во многом. И пока другие ребята плавали на лодках, ездили на лошадях, просто гоняли мяч — он снова лежал прикованным к кровати из-за потери крови. Болезнь изматывала его. Любовь творит чудеса. И Михаил был в этом уверен, поскольку однажды встретил Алёшу, и то, что разгорелось между ними, было именно ею, любовью. А спустя полгода отношений, очень быстро Алексей умер от малярии. Он заразился во время путешествия с родителями на Ближний Восток, и скончался в дороге. В Пушкин его привезли хоронить. Сейчас Алёша был живым, улыбался с фотокарточки, и солнце пропитывало жаром его волосы. Миша провёл подушечкой большого пальца по красивому лицу на снимке. В дверь постучали. И тут же раздался удар — она распахнулась. В комнату вошёл Герард, облачённый в майку и галифе. Подтяжки были спущены. — Что не спишь, Мишъа? — усмехнулся он, вперивая взгляд в карточки, которые тот начал быстро убирать в шкатулку. — У… миленькие воспоминания? — Что вы хотите? — закрыв шкатулку, парень встал, напряжённый, как струна. — А ты, вижу, только и делал, что ждал меня в гости, да? — оскалился нацист. Никольского бросило в жар. Он не понимал странных намёков, но предчувствие было плохое. Заведя ногу назад, немец захлопнул ею дверь. — Итак, я задал вопрос. Почему ты не спишь? — немец говорил на ломаном русском. — Не спится. Ветер сильный. — А это что? — Блюхер кивнул на шкатулку. — Фотографии. — Наверное, очередных партизан? — подмигнув, Герард бегло перешёл на немецкий. — Нет. — Смотри у меня, я же поручился за тебя, — снисходительно улыбнулся фашист жутковатой улыбкой. — Что ж, тогда приступим к делу. Я хочу, чтобы ты разделся. Миша вздрогнул. Щёки стали пунцовыми. — Ч-что? — он очень надеялся, что ослышался. — Снимай одежду. И не вздумай мне перечить, — отчеканил Блюхер, выливая на Михаила всю синь своего безумного взгляда.