По цене лома

Я всегда знал, что нас у отца двое. Вчера, когда я сжег письма Оливера, я понял, что остался я один. Неделю в октябре, то самое «индейское лето» отец всегда посвящал нам. Мы с братом были для него самым дорогим в жизни, так всегда он говорил, и мы оба привыкли к этой фразе настолько, что не всегда задумывались над ее смыслом. Оливер был не просто старший брат и первенец. Он был… был словно сильный ветер в спокойствии осенних дней. Оливер был нашим цементом, скрепляющей основой, короче говоря, Оливер был центр наших дум, мечтаний и надежд. Он и родился в октябре, и разгорающаяся осень передала ему краски: синеву бездонного неба глазам, светлые и рыжие пряди волос, легко переливающиеся в шевелюре, и мягкую грустинку в голосе. Конечно, я восхищался братом. Но мое восхищение никогда не таило в себе зависти, ревности, соперничества, как это часто бывает в семьях с детьми-погодками, когда оба ребенка стараются перетянуть внимание родителей на себя. Правда, я никогда не чувствовал себя задвинутым в угол, «запасным» сыном. Да, центром я не был, но и недостатка внимания не ощущал. Или убедил себя, что мы одинаково важны и ценны для отца. Ведь он сам всегда говорил именно так. Мама умерла, когда Оливеру было почти десять, а мне – почти восемь. Они с отцом улетели тогда работать в Уругвай, где отцу предложили неплохую должность в дипломатическом корпусе. Мы с Оливером только что поступили учиться в закрытую школу для мальчиков в Эрлстоуне и страшно этим гордились, потому что, выдержали сложнейшие экзамены и сдали все спортивные нормативы на «отлично». Школа Эрлстоуна готовила к поступлению в Итон, и мы практически были уверены, что места в колледже для будущей политической элиты Британии будут нашими без вариантов. Оливер и я сразу же начали серьезно заниматься во всевозможных кружках и секциях, начиная с «Кружка любителей древнегреческой поэзии» и заканчивая секцией регби. Родители редко звонили нам с другого конца света. Мы, разумеется, представляли себе эту странно-далекую страну – Уругвай, ее столицу с красивым именем – Монтевидео, тропические пальмы и огни в океанских волнах, но это все было далеко от наших мальчишечьих дел и увлечений. Мы скучали по родителям, но дни были заполнены под завязку, и только между собой, по вечерам, в своей комнате мы могли поговорить о них, но тоже как-то отвлеченно, как говорят о близких и родных людях, которых ты давно не видел. Второй семестр в Эрлстоуне подходил к концу, когда нас вызвали к директору, прямиком с тренировки по регби. - Вам необходимо немедленно отправиться домой, - директор приобнял нас с Оливером за плечи, что само по себе уже было из ряда вон, - в школе не практиковали участие и заботу со стороны администрации в виде жестов, - ваш отец … он прилетел из Монтевидео. К нашему легкому удивлению прибавилось непонимание и тревога, потому что, директор, не объяснив больше толком ничего внятного, передал нас сопровождающему воспитателю. Оказалось, что мама подхватила какой-то малоизученный вирус, отец пытался доставить ее как можно скорее домой, но не успел. Так мы остались втроем. Следующие годы, собственно, не очень отличались разнообразием. Отец вышел в отставку, поселился в нашем коттедже в пригороде, мы с Оливером продолжали грызть науки, и, честное слово, они казались нам такими же зубодробительными, как и пресловутый гранит. Но я повторю, каждую осень, на неделю, мы собирались вместе, нашей семьей, в нашем мирке с кирпичным аккуратным домиком, садиком перед крыльцом, камином в гостиной и столовым серебром на кухне. Огонь трещал по поленьям, желтые кленовые сердца опадали на ступени, ветер сдувал лепестки астр с клумб, а нам было тепло и уютно вместе. Казалось, так будет всегда. Что еще могло с нами случиться? Отец читал свою вечную «The London Gazette», периодически сообщая нам наиболее важные события из жизни ключевых фигур страны, мы играли в шахматы за маленьким столиком у окна, весело закипал чайник, Оливер поднимался и расставлял на большом овальном столе фарфоровые чашки, а я нарезал тонкими ломтиками брусничный кекс. Казалось, так будет всегда. - Я люблю его, - сказал мне Оливер, закидывая руки за голову и вытягиваясь на кровати во весь свой немаленький рост. – Я люблю его так, что вот сейчас я закрываю глаза и вижу его улыбку и слышу его запах. Знаешь, чем он пахнет? Я онемел. - Ну, что ты уставился на меня, словно на привидение? Отомри, до Хэллоуина еще есть пара недель! Огромных усилий мне стоило прийти в себя, но удар был силен. - Но… как же ты мог, Оливер? - Мог что? – тотчас вспыхнул мой старший брат. – Мог – что? Действительно, что я мог выразить тогда словами? Оливер был взрослый, совершеннолетний, партнер в одной из старейших юридических фирм Британии, рассчитывающий на прекрасный карьерный рост… Но вот, он лежит сейчас на своей кровати, мечтательно уставившись в потолок и рассказывает мне, чем пахнет совершенно незнакомый и ненужный мне мужчина. Мужчина, которого он любит, о котором он говорит мне первому, не стесняясь и не думая, как это может выглядеть со стороны. Выглядело это, по моему мнению, нелепо и абсурдно. Мой безупречный старший брат не мог говорить такое всерьез. - Я говорю тебе это совершенно серьезно. – Оливер всегда распознавал мои мысли, читая их на моем лице, словно в открытой книге. – Мы любим друг друга и хотим жить вместе. - Папа будет против, - пролепетал я. – Он убьет тебя. - Не убьет, - отмахнулся Оливер. – Он же всегда говорил, мы самое ценное, что у него есть. Как же он убьет собственного сына? - Как ты собираешься ему от этом рассказать? – я с трудом представлял, какими словами Оливер вообще сможет рассказать об этом отцу, а уж отцовскую реакцию на подобный рассказ… на это моей фантазии точно не хватало. Никак. Кто из нас мог предугадать, что будет дальше? Назавтра мы должны были встретиться в Центре, потом вместе зайти к одной из старинных приятельниц отца, и опять же вместе вернуться домой. Мы приехали к условленному месту немного раньше, Оливер задерживался, предупредив нас, что у него возникли неотложные дела в фирме. Осень бушевала вокруг нас, раскрасив деревья от темно-зеленого до винно-красного, небо потихоньку затягивалось тучами, предвещая знаменитый мелко-противный лондонский дождик. Мы с отцом прошлись по Крейтон-стрит и повернули на угол Девона, рассуждая о романе Верриза, который понравился мне, и оставил равнодушным отца, как вдруг, отец будто споткнулся на полуслове и замолчал, глядя на кованые ворота парка. Оливер и неизвестный нам молодой человек стояли у ворот, под огромным черным зонтом, словно отгороженные от всего мира, не видя никого вокруг, существуя только в друг друге и в мгновении, в котором они остановились. Спасаясь от дождя под общим зонтом, они и выглядели как одна неделимая картинка, осенняя, нежная, трогательная и потрясающе красивая. С того дня прошел уже год. Оливер писал отцу письма, но тот, не читая, отталкивал их рукой, брезгливо, с досадной гримасой на лице. Письма сперва лежали на столике в холле вместе со всеми неоплаченными счетами и рекламными буклетами. Потом они исчезали, легко и незаметно, будто растворяясь в доме. По редким слухам, доходившим до меня, я знал, что Оливер ушел из фирмы в свободные адвокаты и зарекомендовал себя отличным профессионалом, что, впрочем, неудивительно, ему всегда удавалось все, за что бы он не брался. По слухам же, они поженились, свадьба была скромной и тихой, живут в Уэльсе, что муж Оливера талантливый художник и фотограф, и, что, вроде бы, они счастливы, вот только… Кто может сказать, что именно «только»? Я был уверен, что отец никогда не простит Оливера, что письма он бросает в огонь камина. А вчера я нашел целую стопку писем, перевязанных синей лентой, которую, скорее всего, отец нашел в шкатулке, оставшейся еще от матери. Он прятал письма в нижнем ящике книжного шкафа, я никогда бы не наткнулся на них, если бы мне не понадобился Реестр 1952 года, вот тогда-то я и обнаружил письма, явно прочитанные и не по одному разу. Я всегда знал, что нас у отца двое. Вчера, когда я сжег письма Оливера, я понял, что остался я один.