Мука

      Рома вскакивает и помогает мне подняться. Мы выкидываем из ямы лопаты, а затем он подсаживает меня и вылезает сам.       Пока мы идём к похоронному бюро, Ромка несёт на плече лопаты и говорит: — Так, значит, здесь живёт твоя сестра? Я киваю, и он хохочет: — Ты живёшь над магазином фарфоровых кукол, твоя сестра — на кладбище. Ты практически вырос в окружении ужаса. Ты хоть чего-нибудь боишься?       Тебя. Он смотрит на меня так, будто прочел мои мысли или, может, они написаны у меня на лице. Я прочищаю горло. — Собак. — Тебя кусала собака? — Нет. Но одной мысли об укусе достаточно. — Интересно. — Ох, пожалуйста, не анализируй моё высказывание. У собак острые зубы. Они кусают людей.       Он смеётся. — Что насчет тебя? Какой твой самый большой страх? Пятифан задумчиво крутит лопату на плече. Либо он не хочет мне говорить, либо ничего не боится, потому что для ответа ему требуется время. — Страх провала. Неудачи. — В чем? — Во всем. Иногда мне сложно что-то начать, потому что я предпочел бы вообще не пробовать, чем потом потерпеть неудачу. — Но ничего хорошего не произойдёт, если ты не будешь рисковать — Я это знаю. И всё же…       Мы подходим к задней двери похоронного бюро, и он прислоняет лопаты к стене. Я встряхиваю волосами, и он делает то же самое, затем поворачивает меня и очищает мне спину. — И всё же что? — спрашиваю я, когда понимаю, что он уже не продолжит. — И все же не могу преодолеть этот страх, — его руки задерживаются на моей спине, и я закрываю глаза. — Может, стоит позволить себе потерпеть неудачу в чём-то? В чём-то серьезном. Тогда ты больше не будешь бояться. — Мне сходить за собаками сейчас или позже?.. — Ладно, ладно, я понял.       Он прав. Я не могу заставлять его столкнуться лицом к лицу со своим страхом, если сам не могу этого сделать. И я не имею в виду боязнь собак. — А ты боишься только больших собак или маленькие тебя тоже пугают? — У тебя есть собаки, не так ли? Такие, которых носят в сумочке? — Нет, — усмехается он. — Конечно нет. — Их размер не имеет значения. Иногда маленькие даже хуже. Они могут откусить палец. — И это говорит парень, которого никогда не кусали. — Одна мысль, Ром. Одна мысль.       Он хохочет, а затем похлопывает меня по плечам, будто говоря, что спина теперь чистая. — Готов ехать? — Да… Нет, подожди. Давай сначала обработаем твою руку. У отца есть всё необходимое. — Я стучусь и приоткрываю дверь: — Пап? — захожу внутрь. — Иди за мной. Если я правильно помню, то аптечка там.       Мы идём по длинному коридору, и я открываю последнюю дверь справа и замираю — перед батей на столе лежит мёртвое тело. — Извини, — тушуюсь я. У мужчины на груди огромный разрез, который скреплён большими скобами. Очевидно, ему делали вскрытие. У него впалое лицо, это свидетельствует о том, что труп не свежий, а, вероятно, полежал у патологоанатома несколько дней. — Всё нормально, заходите. В комнате холодно, и меня пробирает озноб. — Мне просто нужна аптечка. Может, бинт и антисептик.       Он показывает на небольшую ванную, которая приобщена к комнате: — Все там. — Отец накладывает тональный крем на лицо мужчины.       Сложно игнорировать запах в комнате — он не ужасный, просто кажется, будто что-то законсервировали. — Его будут хоронить в открытом гробу? — Да, завтра. — К стене возле папы прикреплена большая фотография этого мужчины, сделанная ещё при жизни, и, накладывая грим, он ориентируется на неё. — Над ним надо поработать, — замечаю я. — Этим я и занимаюсь. — Он протягивает кисть: — Хочешь нанести румяна? — Ром, что скажешь? Попробуешь ещё один аспект этой профессии? — Я поворачиваюсь и вижу, что Рома застыл в проходе, в ужасе уставившись на мужчину на столе. Его лицо такое же бледное, как и у мужчины, который приковал его внимание. — А может, и нет.       Я встаю перед ним, но он смотрит на меня только через какое-то время. — Ты в порядке? — спрашиваю я. — Просто не ожидал такого. Я в порядке. — Уверен? — Да. — Ладно, иди сюда.       Я веду его в ванную и закрываю дверь, надеясь, что ему это поможет. Аккуратно промываю с мылом руку Ромки под маленькой струей воды. Его взгляд то и дело возвращается к двери. — Не двигайся, — говорю я, принявшись искать в шкафчиках аптечку. Когда нахожу её, кладу на столик и открываю. Рома выключает воду и отряхивает руку. Откручиваю крышку какого-то антисептика, приподнимаю руку Ромы и капаю жидкость на ранку: — Больно? — Всё нормально. При ответе его дыхание касается моей щеки, и я понимаю, насколько близко друг к другу мы сидим. Перебинтовываю его руку и поднимаю голову: — Вот, как новенький. Цвет его лица сменился на болезненно-серый. — Спасибо, — бормочет он и проносится мимо меня за дверь.       Я благодарю отца и ухожу. А когда оказываюсь на улице, то вижу, как Рома стоит, прислонившись одной рукой к зданию, и его тошнит в кусты. Это катастрофа. Сначала мозоль, потом тошнота — отстойный день карьеры. — Прости меня. — Я подхожу к нему сбоку и глажу его по плечу. Мама всегда так делает, когда меня тошнит. Не особо помогает, но мне нравится, что она рядом. — Я в полном порядке. Как думаешь, сколько платят за унижение, потому что я, очевидно, очень в этом хорош? — Никогда раньше не видел мёртвого? — Нет… — Он вытирает рот рукавом толстовки и выпрямляется.       Заметка: у Ромы слабый желудок. Избегать во время дней карьеры всего противного.       У машины он снимает толстовку, едва не стянув вместе с ней рубашку, затем разувается, закидывает кеды в багажник и обувает свои мокасины. Чтобы не пялиться на полоску его обнаженной кожи над джинсами, я тоже снимаю толстовку. — Хочешь я поведу? — спрашиваю я, заметив, что его лицо всё ещё бледное. Он мешкает с ответом. — Ты не доверяешь мне свою красотку? — Да нет… Ладно, так и есть. — Это грубо. Рома залезает в машину, и я сажусь на пассажирское сиденье. — Ты и правда не разрешил мне сесть за руль? Ты ведь разрешил тому парковщику в отеле. — Это было на парковке. К тому же, если ты её разобьёшь, мы больше не сможем быть друзьями. Что ты тогда будешь делать? — Разве у тебя нет ещё трёх таких же? — Вообще-то четырёх, но кто считает? Думаю, он шутит, хотя с другой стороны… Он заводит машину и отъезжает от тротуара. Я смотрю на часы на приборной панели — уже пять. Сложно поверить, что прошло четыре часа.       Рома перестраивается в правый ряд и начинает поворачивать. — Куда ты едешь? — Я подумал, мы могли бы поужинать. Здесь недалеко есть хороший французский ресторанчик. Очевидно, ему уже лучше. — Я не могу. Мама уже полдня одна в магазине. Я должен вернуться и помочь ей с уборкой. — Один час ничего не изменит. — Я должен вернуться. Пятифан продолжает ехать к ресторану. — Ну же. — Он одаривает меня своей улыбкой. Клянусь, эта улыбка могла бы положить конец войне. — Ладно. А потом домой. — Естественно.       

***

      Не успеваю я выйти и подойти к дорогому французскому ресторану, как вспоминаю, что весь в грязи. Рома размазал землю по моим волосам, и я всё ещё чувствую её комочки у себя на голове. Смущённо пытаюсь вычесать их пальцами. Мы заходим в вестибюль и сталкиваемся с кучей разодетых людей. Не сомневаюсь, что администратор, которая и сама приодета, выгонит нас. В конце концов, даже у Ромы на лбу полоска засохшей земли.       Но она улыбается ему ослепительной улыбкой: — Господин Пятифан. Вас уже ждут. — Правда? — Он слегка наклоняется к ней. — Тогда ведите. — У тебя были планы? — спрашиваю я, пока мы следуем за ней к дальнему залу. — Очевидно, эти планы были составлены без меня. Я понятия не имею, что это значит, но когда мы подходим к залу, то при виде Ромы начинает смеяться с десяток хорошо одетых людей. Один парень встаёт и обращается к администратору: — Видите? Мы же говорили, что здесь с Пятифаном! — хохочет он. — Я не должна была в вас сомневаться, — отвечает она, а затем обращается к Роме: — Я прослежу, чтобы официант принял Ваш заказ. — Спасибо. — парень шагает в зал и подходит к пустому стулу. — Выглядишь так, будто занимался общественными работами, — комментирует кто-то, указывая на его фланелевую рубашку и грязное лицо.       Уверенность Ромы даже не пошатнулась. Он стоит прямо, как и всегда, его губы расползаются в каком-то оскале, а его эго едва помещается в стенах зала. — И какой идиот использовал моё имя, чтобы не ждать очереди? — спрашивает он с огоньком в глазах.       Тот, что стоит — парень в очках, в которых, уверен, он не нуждается, и с загаром, за который он, вероятно, еженедельно платит в солярии, — легко кланяется: — Это я. — Мог бы и догадаться. — Счёт оплачиваешь тоже ты, — добавляет парень. Рома осматривается вокруг и замечает меня у входа: — Ребята, это мой друг Антон. Антон, этих людей тебе, возможно, лучше не знать, но я вынужден их называть друзьями.       Раздаются крики недовольства, а за ними смех.       Не уверен, что готов к этому знакомству. Я и к Роме-то едва начал привыкать. Так что, когда он выдвигает стул, за которым стоит, и приглашает меня сесть, мне хочется с криками выбежать из ресторана.       Мой желудок скручивает в тугой узел. Не помогает и то, что на меня с другой стороны стола смотрит одна из девушек. Рома, кажется, не обращает внимание на то, что я покрыт грязью и не одет подходящим образом. — Тох. Проходи садись, — шепчет Пятифан. Я крепко сжимаю зубы, потому что с языка едва не срывается фраза: «На мне что, ошейник?» Удивительно, но я сумел вовремя остановиться. — Мне нужно в уборную, — бормочу я, указывая туда, откуда мы пришли, и убегаю, не дожидаясь ответа.       Удалившись от них на некоторое расстояние, я вдруг слышу: «Ром, ты теперь подбираешь дворняжек?», а затем новый взрыв смеха.       Челюсти сводит — так сильно я их сжимаю. Почему я так злюсь? Это только подтверждает всё, что я уже знаю о богатых. Может, Рома и небольшое исключение, но эти люди — правило. Я меняю направление и иду к стойке администратора. — Могу я воспользоваться телефоном? — спрашиваю я, когда она поворачивается ко мне. — Конечно.       Я звоню Оле, и она соглашается меня забрать. Затем возвращаюсь в зал. Когда подхожу, наблюдаю за Ромой, пока он не видит. Он слушает кого-то на другом конце стола. На лице слабая улыбка, но она близко не способна принести мир. Больше похожа на вымученную.       Подойдя к залу, убеждаю себя держаться. Никто из ребят не обращает на меня внимание, и от этого мне становится легче. Добираюсь до друга и наклоняюсь: — Я пойду. Мне нехорошо. — Чувствую себя немного виноватым, что лгу ему, но затем вспоминаю комментарий его приятеля про «дворняжку», и чувство вины отступает. Он начинает вставать: — Я тебя отвезу. — Не надо, я позвонил сестре. Увидимся. — Антон… — Нет, правда, оставайся. Веселись. — Я надавливаю на его плечо, заставляя сесть обратно, и покидаю зал.