Сбежавшая невеста

      Импровизированный офис в виде коммунальной квартиры наполнился ароматом терпкого мужского одеколона и этого же мужчины искрящей яростью. Он маршировал по длинному коридору, на ходу скидывая с плеч удлиненный синий пиджак и кидая его на одну из ближайших тумб.       Бурю, видит Бог, было не остановить, ведь центр этой бури сконцентрировался в одном теле. В теле крепкого мужчины, в расцвете своих тридцати пяти лет. Имя этого мужчины не было принято произносить вслух. Его работники называли мужчину просто «Он», а те, чью жизнь он успел разрушить, ядовито именовали его «Оно».       Дело было в том, что мужчина этот физически существовал, а юридически — нет. Бывшая фамилия этого мужчины уже не имела никакого значения, а новой он пока не обзавелся. Он был неким Мистером Х советской столицы, так мы и станем его называть.       Наш Мистер Х явно отличался от серой рабочей массы города и страны в целом. В нем было что-то устрашающее и манящее, от чего у девушек плотно сжимались бедра, а у мужчин — зубы. Любви народа не имел и в девяноста процентах случаев общения с ним, уходил, прозванный «проклятым капиталистом». Мистер Х тому лишь тешился, и дальше шел по миру и нес с собой свой леденящий душу шарм.       Волосы у него были черные, цвета угля, и всегда отблескивали тонким слоем геля для укладки. Он никогда не зачесывал их строго назад, пряди его, волнистые, а местами и кудрявые, всегда вольно оглаживали скулы. Острые скулы, которые линию лица от длинной шеи отрезали резко, а в моменты, когда он был так яростен, как вот сейчас, делали все его лицо устрашающе грубым. Нос этого человека был тонким и с заметной горбинкой, что хоть и прибавляло ему определенного шарма, но в жизни очень мешало, ведь с малого детства он был прозван жидом.       Мама у него, правды ради, еврейкой все же была, и хотя националистские настроения в обществе нередко задевали Мистера Х, но именно еврейские корни, верил он, подарили ему острый ум и смекалку, которые из раза в раз его выручали и толкали к высотам, к которым он взял курс.       Ростом выше среднего, плечами узок, на вид суховат, ничего из рук вон устрашающего в мужчине на первый взгляд не было. Так можно было подумать до первого взгляда в его глаза. Они у него были ужасающими, стеклянными и холодными, блеклого голубого цвета, такого выцветшего, что напоминал серый. Они были ледяные и механические, угрожающие и без проблеска света в них.       Говорят, что глаза — зеркало души. В таком случае, у Мистера Х души не было вовсе. Ничего человеческого не было в зрачках, и смотреть в них было похоже на то ощущение, когда смотришь в глаза фарфоровой кукле. Первые несколько минут кажутся очаровательными, а к пятой минуте вдоль позвоночника бежит холодок чистого ужаса.       Теперь, когда вы знаете, что за человек был этот Мистер Х, вы можете понять, почему ждущие начальника в «кабинете», организованном в гостиной, работники внутренне трепетали, а от каждого скрипа вздрагивали и мысленно молили: «Пускай это будет не он. Пусть задержится еще ненадолго!».       За окном тлел рассвет, часы на столе Мистера Х лениво выстукивали 7.45. Такие ранние собрание никогда не несли за собой ничего хорошего. У шатенки, которая уперлась лопатками о стену и скромно спряталась в углу, потели ладошки. У щуплого, ссохшегося мужчины средних лет дрожали пальцы, когда он сотню раз поправлял очки, а те сотню раз снова падали на крылья носа. Кто-то перетаптывался с ноги на ногу, кто-то грыз ногти. Но когда дверь распахнулась, замерли все, и выглядели как восковые куклы.       — С добрым утром, друзья! — объявил Мистер Х, когда вальяжным шагом проплыл от распахнутой двери к рабочему столу, оставляя за собой крепкий, даже удушающий запах своего парфюма. На тонких губах, которые сливались линией, играла странная улыбка — наигранная, потому и устрашающая. Все, особенно ссохшийся мужчина средних лет, сжались под напором этой улыбки, сгорбились и вжали шеи глубоко в плечи, — Угадайте-ка что тут у меня! А? Ну же, товарищ Гончаров, в какой руке? — Мистер Х пристроился за спиной мужчины средних лет, того самого, щуплого, бледного, низенького, и Мистера Х боящегося, как огня. Очки безнадежно рухнули к краю прямого носа-клюшки, а дряхлые губы испуганно задрожали. А Мистер Х закинул ему руку на плечо так, будто они были давними закадычными друзьями.       — В правой? — ответил товарищ Гончаров, у которого подрагивал голос. Мистер Х рассмеялся, и обвел остальных взглядом, мол «Вот дурачок, да?». У шатенки в углу, единственной девушки в комнате, похолодело в животе.       — Не в правой, — ответил мужчина, и вывел левую руку из-за спины.       В его кулаке была сжата газетенка, да так крепко сжата, что смялась и напоминала клочок макулатуры. У товарища Гончарова камень упал с плеч, он узнал эту газетенку. Лично работал над громким заголовком и статьей на первой странице. Между пальцами Мистера Х проглядывались крупные буквы, которые складывались в неровный текст. Заголовок гласил: «ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ, ИЛИ КАК ПРАЗДНУЮТ СВАДЬБУ ТЕ, КТО НИКОГДА НЕ СТОЯЛ В ОЧЕРЕДИ ЗА ХЛЕБОМ», — Узнаете, товарищ Гончаров?       — Узнаю! — важно заявил товарищ, и быстрым движением костлявых пальцев прижал очки к самому лбу. Его побледневшая кожа начала приобретать обыкновенный, спокойный желтоватый болезненный оттенок. У запуганного Гончарова явно были проблемы с печенью, — Это ж моя статья! Ее уже напечатали, да? — и товарищ уж потянулся за смятой газеткой, чтобы глянуть на плод своего труда, только вот Мистер Х резко крутанулся на пятках, не давая отобрать у него бумагу. Губы его изогнулись в ядовитой ухмылочке, хотя голос оставался наигранно веселым.       — Ваша статья, да… — протянул черноволосый мужчина, и длинными пальцами небрежно пролистнул газетенку. Сероватая бумага неприятно шуршала под подушечками холодных пальцев. Вызывающее, вульгарное название каждый раз заставляло его кривиться от отвращения, — На кого вы работаете, товарищ Гончаров?       Вопрос застал всех присутствующих врасплох. Товарищ Гончаров недоуменно похлопал глазами, а шатенка в углу нахмурилась. Подобные вопросы были не к добру. Мистер Х очерчивал комнату небрежным шагом от стены к стене.       — В каком смысле…? — голос у Гончарова стал на два тона тише, и он неуверенно покачал головой.       — Вопрос простой. На кого вы работаете?       — На Вас, Эммануэль Эдуардович, — нерешительно пробурчал Гончаров.       Перед Гончаровым мы остаемся в безмерном долгу. Вот, как на самом деле звали Мистера Х — Эммануэль. И у Эммануэля этого губы выгнулись в неприятной ухмылке.       — На меня… Стало быть, и поручения вы должны выполнять мои? — к окончанию фразы гнев Эммануэля Эдуардовича уже кипел и бурлил, и переливался через край, потому последнее слово он выплюнул через плечо, а у Гончарова внутренности связались тугим узлом.       — Я ведь выполняю, Эммануэль Эдуардович! Вам нужна была скандальная статья — я ее написал! — в свое оправдание взвыл Гончаров.       Тогда Эммануэль замер и на мгновение в комнате стало тихо. Слышно было как настольные часы отсчитывают секунды.

Тик-так… Тик-так…

      Широкая спина Мистера Х, обтянутая свободным пиджаком, немного расслабилась, а молчание нагоняло на глаза до смерти напуганного товарища Гончарова слезы.

Тик-так… Тик-так…

      — Действительно, чего это я? — Эммануэль вдруг развернулся на пятках и взглянул на сотрудника с неестественно широко натянутой улыбкой. Быстрая смена настроения начальника лишь усугубила дрожь товарища Гончарова. — В конце концов, статья как статья, да? — шаги мужчины были медленными и вальяжными, этим и устрашающими. С подобной грацией передвигаются пантеры, прежде чем разогнаться и накинуться на добычу. Потому товарищ Гончаров весь сжался, скукожился и сгорбился. — Прочитайте-ка вслух, товарищ Гончаров, — Эммануэль Эдуардович швырнул газету на стол, прямиком перед носом сотрудника. Тот недоверчиво зыркнул на начальника маленькими глазками под толстыми стеклами очков. Оскал у Эммануэля был отнюдь недружелюбным. — Не стесняйтесь. Читайте с самого начала, — гнул свою линию Эммануэль.       Улыбка на губах была явно фальшивой. Голубые глаза холодно сверкали, давая понять, что это никакая не просьба — обязательный приказ. Ярость кипела в нем, нездоровая ярость, и горячая кровь бурлила в жилах. Тяжело сглотнув, бедняга Гончаров опустил взгляд на газету и, заикаясь, принялся читать:       — На… на днях, двадцать третьего июня, в ос…ос…основном зале столичного ресторана «А… а…       — «Арбат», — снисходительно помог Эммануэль, и похлопал Гончарова по плечу, возможно, сильнее, чем требовалось, — Продолжайте, продолжайте.       — … «Арбат», прогремело шумное п-празднование. Размах королевский: парковку наполняли иномарки, гостьи светили шелковыми нарядами по последнему писку западной моды.       Напряжение в офисе, казалось, можно было пощупать. Стоящая в углу шатенка была как на иголках, наблюдая за тем, как все больше и больше искажается яростью хорошо знакомое лицо Эммануэля Эдуардовича. Его зубы скрежетали друг о друга, ноздри расширились, словно он — разъяренный огнедышащий дракон. Стоило бы вмешаться, пока он не разодрал товарища Гончарова когтями в клочья, но тогда был шанс попасть под горячую руку и оказаться разодранной в клочья самой.       А товарищ Гончаров продолжал лепетать, хотя пот тек по лбу и задерживался лишь в кустообразных бровях, а глаза слезились, очки запотевали, и решительно все играло ему не на руку.       — И все это, пока наши парни кладут жизни в горячих точках Афганистана, защищая тыл нашей великой Родины. Кто… Кто же позволил себе подобную наглую насмешку над тяжелым положением современных дел? Нашим репортерам удалось узнать: юные Екатерина Елагина и Ян Раевский с нескрываемой помпой празднуют навеянный западным влиянием праздник: помолвку перед свадьбой.       Усмешка Эммануэля сменилась откровенным оскалом, а слова, каждая глупая, бестолковая строчка врезались ему в кожу, как лезвие. Какой позор, какой сущий позор! Он ненавидел этого придурка, этого бесполезного калеку Гончарова, с его бесполезными статейками. И недолго думая над своими действиями, без какого-либо предупредительного сигнала, он схватил старика за шею и с устрашающим звуком ударил его лицом прямо о стол, над которым тот согнулся, чтобы читать. Душераздирающий крик боли раздался в кабинете, а хруст сломанного крючковатого носа леденил кровь в жилах замерших от шока работников. Когда Эммануэль с рыком оттолкнул от себя старика Гончарова, и тот проехался лицом по столу и рухнул на пол, прикрывая кровавое месиво на лице, на столе осталась дорожка из слизи и крови.       — Эммануэль! — не выдержала шатенка, хотела вмешаться, но одного взгляда начальника хватило, чтобы она окаменела без возможности двинуться. В нем не было ничего от человека, он был ягуаром, тигром, что может накинуться и вырвать сердце любого, кто встанет у него на пути. Не найдя более сопротивления в единственной девушке в помещении, он снова обратил внимание на хнычущего на полу старика. Кровь текла у него по руке, по запястью, затекала в рукава рубашки и старого свитера. В Эммануэле это зрелище не вызвало никакой жалости.       — БЕЗДАРЬ! СТАРЫЙ ИДИОТ! — кричал Эммануэль, ударяя кулаком по столу и скидывая ненавистную газету с такой силой, что та отлетела почти к двери. — Я ПРОСТИЛ ПЕРВУЮ СТАТЬЮ! НО ЭТО… ЭТО?!       Товарищ Гончаров трясся от ужаса, Эммануэль — от гнева.       Можно ли понять гнев Мистера Х? Что ж, посудите сами: подкупить «неподкупную», «свободную» газету желтой прессы было не трудно для человека, вроде нашего Эммануэля Эдуардовича. Трудно было найти человека, который будет писать статьи на выделенные ему титульные страницы каждого выпуска.       Нашел с трудом и, скрипя зубами, по большой рекомендации шатенки из угла офиса, взял для сотрудничества старика Гончарова.       «Он всю свою жизнь этим занимается. Он в этом деле лучший», — шептала девушка на ухо, а ее палец вырисовывал узоры на его голой, потной груди после занятия любовью. И он верил ей, и соглашался, не думая головой. Ведь так оно и происходит после занятий любовью: у девушек над своими благоверными появляется большая власть, ведь те, в посторгазмовой дымке, как слепые котята пойдут за ними на край света и согласятся на все, даже самые нелепые, просьбы.       Так что товарищ Гончаров, который оказался дядей шатенки, был принят на работу. Задача была простая: запятнать репутацию трех властвующих семей так, чтобы она уже не подлежала восстановлению. Но получилось иначе: сам Эммануэль пострадал от писанины старичка.       Первая статья, и сразу непозволительной позор: откровенная, неприкрытая, грязная и карикатурная ложь. Едва ли нанесла урон репутации семей в целом, разве что читатели стали перешептываться, мол, ну и уродец сынок у одного из министров, страшный, да еще и извращуга.       Но шатенка шептала Эммануэлю сладкие извинения в ухо, покусывая мочку, а ее голая грудь мягкой периной упиралась ему в плечо, а ее дыхание скользило ветром в раковине уха. Она просила дать Гончарову еще один шанс, и конечно он дал — она ведь попросила после занятия любовью.       Во второй раз вопрос стоял так же: нужно написать грязную, шокирующую статью о семьях, утонуть в их грязном белье по горло и вынуть самый тайных клубок семейных секретов. Эммануэль желал сенсации. А получал второсортную статейку о никому не интересной помолвке. Третьего шанса не будет. В знак этого он и сломал товарищу Гончарову нос. И когда тот корчился и хныкал на полу, Эммануэль все более и более напитывался отвращением к жалкому, кривому существу.       — Вон пошел отсюда, — шикнул он, и отвернулся показательно презрительно.       — Но Эммануэль Эдуардович… — пытался возражать старик, но крик пронзил комнату и заставил его рывком подняться на ноги.       — ВОН! — рыкнул Эммануэль, и в мгновение ока бедняги со сломанным носом и след простыл. Застывшие, как каменные статуи, работники ожидали и для себя указаний начальника, и они их получили.       — Вас тоже касается, — достаточно было рыкнуть Эммануэлю, чтобы все разом сорвались со своих мест и просеменили к двери, толкаясь и пихая друг друга локтями. Цель была одна: добраться к выходу и скрыться как можно скорее. Не удалось это сделать лишь шатенке. Когда она, замыкая шеренгу, выползла из тени угла и стуча танкеткой босоножек, хотела уйти, за локоть ее удержал Эммануэль своей почти стальной хваткой.       — Стоять, — строго скомандовал он, а имел бы чуть более сострадания к людям, явно бы увидел волнение, граничащее со страхом в ее глазах, и заметил бы, как рука ее трясется под напором его костлявых пальцев.       — Мне жаль, что так сложилось, я не думала… — бубнила что-то невпопад девушка, бегая глазами по полу, избегая взгляда Эммануэля. Которому, кстати, на ее оправдания было не больше, не меньше — плевать. Его лицо исказилось в неприятной гримасе, он шикнул и с ноткой отвращения оттолкнул руку девушки.       — Помолчи. Что сделано, то сделано, — фыркнул мужчина, поправляя смятые рукава пиджака. Перекатываясь с пятки на носок, он прошелся к своему креслу, оставляя девушку позади, с замиранием сердца ожидать, что будет дальше.       Половицы скрипели под длинными ступнями, когда, рассекая пространство, Эммануэль Эдуардович обошел свой длинный стол и замер в его начале, плотно сжав деревянный стул в руках. Взгляд затуманенных мыслями глаз был устремлен в небольшое оконце по правую руку. Солнце только-только вставало, отсвечивая бликами в окнах жилых домов. Но красота эта проходила незамеченной, он смотрел, но на самом деле ничего не видел. Шатенка заметила, как он время от времени дергал носом, сглатывал слюну, прочищал горло, чесал бровь. Он о чем-то долго и серьезно думал. Мария, так звали шатенку, знала, как этот механизм работал в голове любовника. Так он строил план, разбирая его на запчасти, изучая каждую мелкую деталь, собирая после, как конструктор. И это, как назло, всегда было не к добру.       — Нужно напечатать еще один выпуск, — вдруг, спустя почти пять минут молчания, заговорил с холодной расчетливостью Эммануэль, как-то странно дернув ушами.       Шатенка сперва опешила, несколько раз глупо моргнула, но зная, что Эммануэля медлительность злит, постаралась скоро взять себя в руки.       — Ладно… Я… Тогда я поищу другого человека, да? — сказала она с неуверенной улыбкой, но взглядом Эммануэля удосужена она, все-таки, не была. Он лишь отрезал коротко и холодно.       — Нет. Сама напишешь.       Глаза у Маши стали, как пятикопеечные монеты. Она открыла и закрыла рот, тяжело сглотнула слюну и невнятно пробубнила:       — Я…? Но я же… Я…       — У кого тут диплом журналиста, у меня или у тебя?! — рыкнул мужчина и лишь на секунду зыркнул на девушку острыми, зоркими глазами. Та замялась на секунду.       — У меня, конечно, но ведь я… у меня совсем нет опыта! — пыталась как можно более мягко протестовать Маша, но Эммануэль на это лишь пренебрежительно отмахнулся.       — Заодно и опыта наберешься. Работать должна быстро. Мне нужен выпуск к вечеру.       Тогда уж Мария задохнулась от удивления.       — К вечеру? Но как же… Как… Но…       Лепетала она неразборчиво, смотря на Эммануэля так, будто он говорил с ней на старославянском. Это неслыханно! Это невозможно! Это абсолютная чушь! Свежие выпуски этой газеты выходят раз в три дня по утрам, все это знают, на таких условиях они всегда сотрудничали. Неужели Эммануэль предполагает, что ему пойдут на уступки в такой вопиющей наглости?       — Это невозможно, Эммануэль, ты знаешь их сроки, они не успеют…       — Плевать я хотел на их сроки! — рявкнул Эммануэль слишком громко, вдобавок толкнул с грохотом стул. Девушка вздрогнула, опустила голову и больше не спорила.       — Молодец. Теперь бери бумагу и пиши, — скомандовал Эммануэль, немного успокоив пыл, и Мария послушно уселась на ближайший стул, потянулась за бумажкой и ручкой со стола начальника и приготовилась писать.       Эммануэль тоже сел на свой стул, сложил ногу на ногу и пристально посмотрел за окно. Он вздохнул поглубже, и слова полились из него потоком.       — Я расскажу тебе историю, а ты из нее сделай такую статью, чтобы никто из них уже никогда не отмыл свою репутацию, — сухо проговорил Эммануэль, и продолжил: — Сначала были Юра, Лена, и их «любовь».       Шатенка тут же взметнула голову и посмотрела на начальника округленными глазами и выпалила:       — Старшие Раевский и Елагина?! Они любили друг друга?!       Только вот взгляд Эммануэля, которым он одарил любовницу, был устрашающим. Он смотрел на нее, как на несусветную идиотку и презрительно скривился.       — Рот закрой. Пиши, — он кивнул на небольшой листок, на котором, скажем заранее, так и не будет заметок. Вместо этого, Мария отложила ручку и внимала словам Эммануэля, а тот, отвернувшись к окну, продолжил вещать эту странную сказку.       — Им было лет по двадцать или типа того. Вообще-то, это с них все началось, ты знала? — Эммануэль мельком зыркнул на Машу, а когда та отрицательно покачала головой, он пожал плечами и продолжил, — Это они друг друга с пеленок знали. Остальные в историю добавились позже. Но не суть. Любили друг друга безумно. Только вот Леночка, как любая баба, выбрала того, кто побогаче будет — Игоря. Такой себе парень был, ничего в нем хорошего, сын коллеги ее отца.       А когда Эммануэль вдруг остановился и челюсть его сжалась, Мария поняла, что история не закончена. Есть что-то еще более грязное, чем уже сказанное? Она осторожно протянула.       — И… Это все?       — Не все, — спокойно покачал головой мужчина, — Как это может быть все, дурочка? Кому нужна будет такая статья?       Отчего-то, у Эммануэля на губах даже сформировалась улыбка и он посмотрел на нее с теплотой, которая появлялась в его глазах лишь изредка, и только когда они оставались наедине. Мария тогда улыбнулась ему в ответ, и Эммануэль скинул лишнюю броню, что редко позволял себе даже в компании Мэри, как он называл ее шепотом в темной комнате и объятиях теплых подушек. Итак, он продолжал.       — Они продолжали видеться. И, думаю, до сих пор не перестают. А что бывает, когда люди регулярно снимают номера в отелях?       — Что? — спросила Маша тихо, подперла подбородок рукой и слушала Эммануэля, как внуки слушают бабушку, которая рассказывает дивные истории своей родословной.       — Дети, — ответил Эммануэль, а у Маши в то же мгновение отвисла челюсть и она рывком приблизилась ближе к рассказывающему.       — У них есть ребенок?!       — Да. Общий первенец. Яном назвали, — и пока у Марии на глазах происходил крах всего, что она раньше знала и во что верила, Эммануэль спокойно открыл тумбу, достал пачку сигарет, рассуждая вслух, — Что за глупое имя, правда? Как и у меня, впрочем, — добавил мужчина, когда всунул одну толстую сигарету в рот и зажег спичкой, так что комната наполнилась стойким запахом настоящего табака. Откинувшись назад на стуле, он прикрыл глаза, и расслабленно добавил: — Наверное, это у нас семейное.       — Я ничего не понимаю… — Мария его не слушала, она истерично бегала глазами по полу и качала головой, которая грозилась лопнуть от перенапряжения, — Что это значит, Эммануэль, что это значит?!       — Мэри… Какая же ты глупышка, — криво усмехнулся Эммануэль, не открывая глаз. Он сделал затяжку, скривил губы, выпуская в душный воздух струйку горького, едкого дыма, и ответил: — Это значит, что Екатерина Игоревна и Ян Юрьевич по маме родные брат и сестра, а их брак –чистейшей воды инцест.       И если у Эммануэля это вызвало лишь легкую усмешку, то у Маши– целый спектр эмоций. Повисла гробовая тишина. Только часы бесстрастно тикали, напоминая о существование чего-то высшего и абсолютного, что, в отличие от мелких интриг смертных, всегда будет иметь вес.       — Это правда? — был единственный вопрос Марии, заданный тихим, хрипловатым от удивления голосом. В ответ Эммануэль неоднозначно пожал плечами.       — Может быть. Может быть, правда все, а может, только часть. Это важно? — приоткрыл глаза мужчина и улыбнулся, довольный собой. Он видит реакцию Мэри — смятение, ужас, отвращение. И он знает, что справился на отлично, ведь вызовет такую же реакцию у читателей. В конце концов он добавил тише, будто делился куда более страшной тайной чем та, что уже прозвучала — В любом случае, если я вру… А я, скорее всего, вру… Никто никогда не узнает, откуда растут ноги, — и абсолютно уверенный в своем плане, он подмигнул любовнице, и отвернулся к окну, продолжая курить.

***

      Но жизнь за пределами офиса Эммануэля был куда красочнее. Она была яркой и теплой, наполненной чувством легкой юности и запахом цветов в клумбах. А еще музыкой. Например той, что играла из проигрывателя Читаева.       — Леша! — крикнула мама из кухни, у которой от вечной музыкальной пытки сына уже пухла голова, — Леша, выключи, кому говорю! С самого утра орет, сил моих уже нет!       Только вот Алексей просьб мамы услышать уж точно никак не мог. Дверь в его комнату была закрыта плотно и подперта стулом, как он сам выражался «чтоб наверняка».       Бардак комнаты Читона был делом обычным, его валяющиеся в углу носки, горы каких-то странных безвкусных цепей и браслетов на тумбе, футбольный мяч, гордо разместившийся на рабочем столе, и даже смятые газеты, почему-то, на шкафу. Только вот самого виновника бардака в комнате, которая выходит на солнечную сторону, с самого утра было не видать. Куда же он пропал, спросите вы? Недалеко. В пяти шагах. Там же, где его старенький проигрыватель вещал всему миру о наступлении нового летнего дня песней «This will be» от Натали Коул.       Переворачиваясь на бок, полусонный Читон все еще не понимал, что уснул там же, где вчера вечером отдыхал: на подоконнике балкона. Место опасное, безусловно, но спящим, как известно, опасность нипочём. Сладко потягиваясь, как это часто бывает, пока человек балансирует в сладкой дымке перехода ото сна к бодрствованию, Леша едва ли заметил, как кепка, которая и без того «на соплях» держалась на голове, все-таки соскользнула и с невесомой грацией полетела вниз с высоты восьми этажей.       Не имея особой власти над своими движениями, лишь в каком-то неосознанном сонном жесте, Леха разрезал воздух рукой, будто пытался схватить уже давно упавшую кепку. При этом левая нога его так опасно свесилась с подоконника, что потянула за собой и туловище парня. Почуяв неладное, он открыл глаза и какого же было его удивление, когда вместо привычной кровати он увидел пропасть в восемь этажей под собой. С округленными глазами и тоненьким писком, как пищат восьмиклассницы, когда в раздевалку заглядывают, смеха ради, парни, Леша отскочил от подоконника и поспешил отойти от него, как можно дальше.       — Все в порядке, Лешенька? — послышался, вперемешку с песней, голос взволнованной мамы с кухни, а следом, все оттуда же, резковатый смешок Ромки.       — Пищишь, как девчонка! — хохотнул младший брат, на что сразу получил грубый ответ старшего, которого такой комментарий задел за живое:       — Варежку прикрой, сопля!       А дальше мама зайдет в комнату старшего сына, отвесит подзатыльник за то, что так общается с Ромкой, а дальше без промедлений крепко чмокнет в лысый лоб и спросит, не голоден ли Леша, выспался ли. И Леша попытается увернуться, и пробурчит что-то вроде: «Да ладно, мам, мне не пять». Но будет улыбаться, когда мама будет бродить по комнате и ворчать, о складе грязных носков. А дальше забежит Ромка и бухнется на кровать Леши, как на батут, и та жалостливо запротестует скрипом. И новый день начнется для семьи Читаевых, и для семьи Беловых, и для всей, пока что сонной, столицы.       Только вот квартира Беловых уж давно не спала. Проснулся первым, к большому удивлению матери, Саша. Не описать ее пораженного лица, когда выйдя из своей спальни не позднее семи часов утра, она застала сына за бритьем в ванной.       — Сашенька? А ты чего так рано подорвался? — спросила Татьяна Николаевна, замерев в дверях ванной. Взгляд матери Саша словил через зеркало, счастливо ей улыбнулся и продолжил методично водить станком по подбородку, поджимая при том губы       — Да так… Решил себя в порядок привести, — пожал голыми плечами парень, когда вел бритвой кривоватую линию от подбородка к нижней губе.       Чего уж было Татьяне Николаевне продолжать расспрос — все равно Саша бы от ответа увиливал. Так что многозначительно улыбнувшись сыночку, она пошла дальше по квартире, в направлении кухни, размышляя об истинных побуждениях сына к раннему подъему. По дороге заглянула и в комнату Саши: застелить кровать, сложить вещи, прибрать на столе, в общем, сделать все те мелочи, которые мамы делают просто так, из чистой заботы и потому, что ну очень уж по чадам своим соскучились. Одно лишь привлекло внимание женщины, когда она вошла в комнату: не душный воздух, не скомканное одеяло на кровати, не склады учебников на столе — кинутый на пол небольшой коврик, да несколько гирек рядом.       — Саш? — окликнула сына Татьяна Николаевна, недоуменно смотря на реквизит на полу. Саша отвечал прямиком из ванной комнаты:       — Чего, мам?       — Ты решил спортом позаниматься? — спросила женщина, которая по такому поводу вновь зашла в ванную комнату, и присела рядом с умывальником, на корзину с грязным бельем.       Саша лишь мимоходом глянул на маму и кивнул, продолжая свое дело, методично сбривая нежелательную щетинку и полоща станок в стаканчике мыльной воды.       — Ага. Форму ведь поддерживать надо, — Саша усмехнулся скорее своему отражению в маленьком зеркале и поиграл мышцами, как бы указывая, какую конкретно форму ему нужно поддерживать.       Татьяна Николаевна гордо улыбнулась: сын у нее был красавец, каких нужно еще поискать, а после службы он весь окреп, возмужал, и все более и более напоминал женщине покойного мужа. Но одна мысль не покидала ее, назойливая мысль:       — Ты для той девочки так прихорашиваешься? — спросила мама с небольшой улыбкой, настолько же теплой, насколько переживающей.       Саша не сдержался и расплылся в довольной улыбке. Маму, конечно, было не провести. Он остановил процесс бриться, чтобы мечтательно улыбнуться и кивнуть.       — Да, мамуль. Мы с Катей сегодня договорились увидеться.       — Катя… Катя… — повторяла женщина, будто смаковала имя и запоминала его, — И что, у вас с этой Катей…       — Дружба, мам, — ответил Саша, возвращаясь к своему делу, но улыбка выдавала все его чувства. И маминому взгляду было не тяжело понять, что это были отнюдь не дружеские чувства.       Это и навевало на сонный мозг матери размышления и подозрения. Она еще раз недоверчиво осмотрела сына. Выбривается начисто, по третьему кругу, голову вымыл, мокрые пряди облепили шею. Спортом занимался, а давно ли «форму поддерживает» мама знать не знала. Вспомнилось, как давеча застала его педантично выглаживающим пиджак. Прихорашивается, как только может, одним словом. И тут тревожный звоночек в голове мамы и зазвонил.       — Сашенька… — начала она тихо, будто заводила разговор с маленьким мальчиком, желая что-то донести до его детского сознания, — Знаешь, когда мальчик и девочка сближаются, у них часто начинаются… интимные связи, и ты…       — Нет, мам, ничего такого! — Саша перебил ее громким смешком, но даже такая реакция не успокоила женщину.       — Но ты должен быть осторожен, сынок. Ты понимаешь, о чем я говорю?       — Мам, хватит, это глупый разговор, — Сашу действительно позабавили такие подозрения матери, и он не переставал время от времени усмехаться себе под нос, когда он склонился над умывальником, чтобы смыть пену с подбородка, — Никаких таких связей у нас нет. Мы же друзья, да и все тут.       — Знаю я такую дружбу, — фыркнула Татьяна Николаевна, но даже это она делала с теплотой своей нежной заботы. Она встала и отошла на несколько шагов, замерев за спиной Саши, смотря на то, как сын умывается, охлаждая выбритую кожу прохладной водой, — Сначала дружат, а потом: «Мама, Катя беременна, я на ней женюсь».       — А глядишь, и вправду женюсь, — хитро усмехнулся Белов, когда поднял глаза и посмотрел на ласковое, но волнующееся лицо мамы. Рука потянулась к полотенцу, и мама тут же его заботливо подала, — Свадьба будет, детки. Плохо, разве? — продолжал Саша с веселым огоньком в глазах, явно дразня маму, а та с каждой секундой хмурилась все сильнее и сильнее, и в конце концов шлепнула сына по плечу.       — Ну-ка, глупости не болтай! — строго скомандовала женщина, у которой от перспектив, рисованных Сашей, вспыхнули щеки, — Университет сначала закончи, потом уж и свадьба вам, и детки.       Саша хохотнул и стал вытирать воду с подбородка и шеи.       — Да шучу я, мам. Какие мне детки? Я сам еще твоя детка, — и Саша не смог сдержать ворчливого, но все-таки довольного: «Ну мам!», когда женщина взяла щеки сына в руки и привстав на носочки, тепло поцеловала сыночка в лоб.       С тех пор прошло немногим более часа, а солнце припекало уже куда активнее, и люди сновали по улицам намного быстрее. Они сонно двигались улочками, но делали это с куда большим энтузиазмом, чем, скажем, делали это зимой.       Зимой пешеходы все, как один, хмурые и поникшие, суровые и угрюмые, спешат по делам ровной шеренгой, меся слякоть. Летом дело иное — лето пахнет свободой, пускай и обусловленной профессиональными обязанностями.       Они позволяли себе обгонять других, иногда могли даже ускориться до небольшого бега, улыбались соседям, которых бы под капюшоном зимней куртки даже не заметили бы, полной грудью вдыхали теплый воздух. Все было иначе летним утром, нежели зимним. И Женя Елагин выскочил на улицу бодро и весело, как олицетворение самого этого слова — «Лето».       Что-то в его поведение сильно разнилось с поведением того вялого, пьяного парня, каким он был вчера, который под недовольное ворчание матери, ввалился посреди ночи в квартиру и сразу отправился спать. Не ясно, что бодрило его сильнее — холодный душ или опрокинутая с утра бутылка холодного пива (оба эти «препарата» были приняты не позднее, чем после болезненного пробуждения). Зачесав назад мокрые волосы, которые разили дешевым отечественным шампунем, и накинув на свежее тело белую льняную рубашку, он поспешил выйти на улицу. Подышать свежим воздухом, на людей посмотреть, купить таблеточку от головной боли и пару бутылок разливного пива, чтобы целый день поддерживать бодрое состояние и не кануть в пучину грозного похмелья — вот были планы парня.       Шагал бодро и присвистывал что-то неразборчивое, что, вероятнее всего, на ходу и придумывал. Уверен был в себе безусловно — помытая голова, пускай и мокрая, делали свое дело. Побриться не успел, так что под носом и на остром подбородке залегла темная густота колючей щетины, но и это без труда решил, мол, мачо я, и солидности это мне добавляет.       Вприпрыжку шагая по району, поглаживал кончиками пальцев колючую живность, неравномерно расположившуюся на лице, и все думал, а не отрастить ли ему и впрямь усы да бородку. Мысли прерывал лишь на то, чтобы стрельнуть блестящими глазами проходящим мимо девчонкам, которые, густо покраснев, глупо захихикают и убегут вперед, но все же станут на Елагина оглядываться. А он назад уж не посмотрит, лишь усмехнется во все тридцать два зуба, и дальше себе пойдет. Делал это не из низменных побуждений, а забавы ради — так и самооценка поднималась и настроение.       С таким настроем парень и добрался до небольшого ларька, того самого, рядом с автоматом с газировкой. Он пришвартовывается там даже не потому, что сюда стремился, а чтобы хохотнуть себе под нос, и стоя в очереди, неестественно выгнуть шею, в попытке вчитаться в заголовки свежей газеты. Хмурится, щурится, складывает руки козырьком над глазами, но все тщетно, большие, жирные буквы заголовка текут и расплываются в несвязных волнах.       — Извините, дайте пройти, -неожиданно и для себя, и для людей в очереди, начинает пробираться ближе к стенду с газетами, но преградой служит рука какого-то недовольного, скрюченного дедули.       — Что это еще за выходки? — пробурчал дед, страшный, как атомная война, с необъятного размера кустами вместо бровей. Жени он был ниже решительно сантиметров на тридцать, пришлось смотреть вниз на протестующего, — Мы все в очереди с утра стоим, чего это ты лезть вперед вздумал? — негодовал дед, у которого в кармане чесалась и зудела полученная с утра-пораньше пенсия, которую он настроился потратить непременно в этом ларьке, на буханку свежего хлеба и банку тушёнки, которую словить нынче можно было далеко не в каждое время дня. Бунтаря-дедулю тут же поддержали согласным бурчанием остальные люди в очереди. Женя даже как-то растерялся и почесал мокрый затылок. — Да я это… — начал он, неопределенно маша рукой в сторону газет, — Мне посмотреть только.       Но дедушку это не успокоило, он лишь еще больше вскипятился, и весь раздулся, как рыба фугу. Он забурчал громче, топая ногами.       — Знаю я вас! Все вы сначала просто смотрите, а потом Волгу к черному входу и набиваются, и набиваются! — распинался старичок, а Женя на второй минуте бросил это слышать и все-таки пробился к стопке газет. — А я воевал! За что же я воевал? За такое безобразие?! — возмущался пенсионер, пока Женя обследовал глазами газеты. Заголовки гласили: «ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ, ИЛИ КАК ПРАЗДНУЮТ СВАДЬБУ ТЕ, КТО НИКОГДА НЕ СТОЯЛ В ОЧЕРЕДИ ЗА ХЛЕБОМ».       Глаза парня сразу округлились, и без лишней мысли, он схватил первую газету и внимательно ее изучил. Разница с предыдущей статьей о нем любимом была большой. Как минимум, огромная фотография, гордо разместившаяся на первой странице, была ему знакома: это фото было абсолютно точно сделано на недавнем праздновании помолвки в «Арбате». Знакомые декорации, знакомые платья и знакомые лица главных фигур фотографии. Вот они, как на ладони: Женя, Диша, Катя и Ян.       Женя внимательно впился глазами в каждую деталь фотографии и вдруг на лице его расползлась довольная ухмылка и он разразился смехом, занося газету высоко над головой.       — Видели? Вы это видели? — Женя на пятках повернулся и взглянул прямиком на дедушку, который от удивления умолк и митинг свой не продолжал, лишь смотрел на веселого Женю, как на умалишенного.       — Чего ты голосишь? — фыркнул дед, а женщины в конце очереди от греха подальше даже перекрестились.       — Вот! Вот он я, видите? — Женя стал тыкать пальцем в свое лицо на фотографии, и время от времени поднимал глаза, желая убедиться, что дедок слушает и смотрит. Дедок же, в свою очередь, недоуменно потирал короткую шею, смотря на фотографию, как баран на новые ворота.       — А ты что, звезда какая-то что ли? — говорил старик, так и так рассматривая фото, пока Женя не отошел на пару шагов, чтобы оплатить свежий выпуск.       — Еще бы! Еще какая! — Женя ликовал, когда подошел к окошечку и лучезарно улыбнулся продавщице, которая его помнила еще с прошлого раза, когда он покупал газету.       — Господи Иисусе, чего ж тебе не спится по утрам? — бурчала она, пока Елагин наспех вынимал из кармана смятые купюры и горстью вывалил их продавщице, даже не пересчитывая.       — Нет времени спать! Жить надо! — улыбнулся Женя и, подмигнув женщине лет пятидесяти, он, присвистывая, покинул очередь, оставив за собой целую очередь недоумевающих стариков.       — Содомист! — тихо буркнул под нос дедушка, а потом очередь двинулась дальше и через пару минут ураган «Евгений» был начисто забыт.       А сам Женя, позабыв и об алкоголе, и о таблетках от головной боли, быстро двинулся обратно домой, время от времени поглядывая на газету в руках. Ноги сами вели его вперед, и он несколько раз даже подпрыгнул, подбив одну ногу другой и несколько раз одарил комплиментами проходящих мимо пенсионерок.       Жизнь была прекрасной в тот момент, и все становилось на свои места: вот оно, прямо в его руках — спасение и алиби. Новая газета была его спасательным кругом во многих, многих смыслах. Чаша весов интереса общественности теперь решительно устремиться к новому изданию, информация об этом внезапном и совсем неожиданном союзе явно придется обществу по вкусу больше, чем статья о гомосексуальности Елагина. Стало быть та, предыдущая, лживая статья, наполненная клеветой (так именовал ее сам Женя в своей голове) уйдет в тень и в конце концов будет забыта. От этих мыслей Женя ускорился и напевал песню себе под нос все веселее и радостнее. Едва ли он думал о том, какие последствия принесет эта новая, куда более серьезная газета (так ее в своей голове Елагин не называл).

***

      В то утро Катя вдруг совсем внезапно обнаружила, что не умеет толком краситься. Стоило лишь заглянуть в ее комнату, и хаос, наполнявший ее, сразу пробирался под кожу. В куче из одеяла, подушек, тарелок из-под недавнего завтрака, разнообразной одежды и косметики (своей и маминой) на кровати восседала сама Елагина, злостно тершая глаза и раз за разом кидающая грязные салфетки в ту же несуразную свалку на своей кровати. Злость начинала наполнять вены, действия стали резче.       — Черт! — выругалась девушка под нос, всматриваясь в собственное отражение в небольшом увеличительном зеркале, с помощью которого отец обычно брился.       Изображение оставляло желать лучшего. Разводы вокруг глаз показывали десяток неудач с черным карандашом, а красная, раздраженная кожа в уголках глаз — о десятке раз, когда неудача яростно стиралась, да с такой силой, будто глаза не салфеткой терли, а самой настоящей наждачкой.       Идиотское зеркало, думала Катя. Как же можно было умудриться изобрести что-то столь несуразное! В нем она четко видела лишние волоски бровей и пушок над верхней губой, и прыщ на носу, и тот, что на скуле, и даже тот гнойничок в верхнем правом углу лба. Глупость какая! Выругавшись еще раз, крепче предыдущего, девушка откинула зеркало в сторону и плюхнулась спиной на кровать. Никуда она не пойдет, думала она, злостно глядя в потолок. Ведь не может же она, в самом деле, в таком виде появиться перед Сашей!       Входная дверь скрипнула, но Катя едва ли это заметила. Когда Женя абсолютно нежданно ввалился в ее комнату, она ощутила непреодолимое желание впиться ногтями ему в глаза. Как посмел он вмешиваться в ее маленький мирок страдающей от «некрасивого» дня девушки?!       Женя, при этом, досады Кати не разделял. Запыхавшийся после дороги, он оперся плечом о косяк ее двери и скрестил руки на груди. Вид сестры вызвал на губах кривую насмешливую ухмылку.       — Хотел бы как-то колко пошутить, да не знаю, какое сравнение подобрать, — говорил и хохотал Женя, бродя глазами по всему бардаку на кровати и по самой Елагиной.       — Потеряйся, а? — буркнула Катя и повернулась к нему спиной, так что бигуди, которые она еле как намотала, сползли, а волосы запутались. День был для неё сплошной несуразицей, что было вовсе не к месту, учитывая приближающуюся встречу с Сашей. Ссадины и синяки на лице заныли с большей силой, чем прежде, будто напоминая о своем существовании. Это было последней каплей, и вместо ворчания Женя вдруг услышал всхлип, а за ним второй, — Я страхолюдина уродливая!       У Жени тут же округлились глаза, и он опешил. Собственные шутки и насмешки тут же показались ему неуместными и глупыми.       — Что ты такое несешь? — нахмуренный Женя поспешил к кровати сестры и присел рядом с Катей, ободряюще сжимая тонкое женское плечо в попытках повернуть ее на спину и посмотреть ей в глаза, — Эй, что на тебя нашло?       Катя, хныча, повернулась на спину без особых усилий Жени, она была как тряпичная кукла, легко поддающаяся любым воздействиям на нее окружающего мира. Зрелище ее испачканного разводами лица было и вправду не для слабонервных, и Женя с трудом, но мужественно, глотал смешки, не давая им вырваться. Казалось, если он позволит себе усмешку, настроение Кати уже не будет подлежать восстановлению.       — Ну посмотри на меня, — всхлипнула она с глубоко жалостливым выражением лица, — Разве так можно в люди выходить?!       Выражение лица Жени едва ли поддавалось описанию. Брови комично изогнулись, губа скосилась на правую сторону, и нос как-то странно поджался. Пока он думал, как бы так ее ободрить, чтобы не соврать, Катя расплакалась сильнее и отвернулась от брата, уткнувшись лицом глубоко в подушку.       — Кать, ну чего ты? — Женя, поняв свою оплошность, тут же поспешил свою ватную сестру снова повернуть на спину. С серьезным выражением лица, он навис над Катей, — Нашла из-за чего кукситься. Про тебе в газетах пишут, а ты тут фонтанируешь, — Женя тихо ворковал, вытирая с щек сестры влажные подтеки черного цвета большим пальцем. Не ускользнуло от его взгляда и то, как после его слов она нахмурилась.       — Че ты несешь? — она шмыгнула мокрым носом, — В каких газетах?       Женя расплылся в улыбке чеширского кота и торжественно вознес над головой смятый кусок бумаги второсортного качества, который Катя у него сразу выхватила и впилась в него взглядом. Она в который раз, как неваляшка, упала на бок, пока рассматривала первую страницу, а Женя бесстыдно навалился на нее, установил свой острый подбородок на Катином плече и тоже вчитывался в строки, которые уже, казалось, наизусть выучил: «ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ, ИЛИ КАК ПРАЗДНУЮТ СВАДЬБУ ТЕ, КТО НИКОГДА НЕ СТОЯЛ В ОЧЕРЕДИ ЗА ХЛЕБОМ».       — Там были репортеры? — промурчала Катя хрипловатым от слез голосом, поворачивая голову совсем немного, чтобы их с Женей взгляды встретились прежде, чем снова вернуться к газете. Женя усмехнулся, и пожал плечами.       — Я же говорил, что официант, сука, подозрительный, — и лишь убедившись, что настроение у Кати поднимается, и что на шутку его она отвечает улыбочкой, Женя продолжил, пытаясь звучать как можно серьезнее: — Смотри, — он кивнул головой на фотографию в газете, и покосил глаза на Катю.       — У Яна штанишки короткие, — Катя улыбнулась, но Женя покачал головой.       — Клоунские штанишки. Я не об этом. На себя посмотри.       Катя, хотя и ненадолго нахмурилась, и растерялась, но команде Жени повиновалась, посмотрела на свою фигуру, немного скрытую Дишиной, но все-так вполне заметную. Страшной не назовешь, и наоборот, подумала Катя, выглядела она более, чем сносно. Платье, этот отвратительный кусок половой тряпки, который целый вечер и ночь пытал ее недостатком кислорода, выглядело, надо признать, отлично. То, что мама обычно именовала недостатками: крупные бедра, немаленькие ноги и пышную грудь, превращало оно в исключительные и уникальные достоинства. Волосы лежали, почему-то, очень хорошо, и макияж выглядел терпимо. Не то, чтобы день назад ее навыки визажиста были значительно лучше, совсем нет… Дело было в чем-то ином, но в чем именно, Катя пока не поняла.       — Красивая? — спросил вдруг тише, чем прежде, Женя, и повернул голову так, чтобы наблюдать за выражением лица сестры. Та кивнула.       — Да. — протянула она и потерла чешущийся нос. Женя эту линию тут же подхватил.       — Так что ты тут тогда развела? — со своими замашками на лидера мнений, Женя уселся на кровати сестры где-то между кучкой грязных салфеток, и еще одной кучкой, но одежды. Он посмотрел на нее с серьезностью нравоучителя, она же смотрела на него одним глазом, пока половина мокрого лица все еще тонула в подушке, — Ты подумай только, Елагина, мужчины за тобой табунами бегают!       Катя слушала молча, по ее лицу, не обремененному тяжестью каких-либо мыслей, можно было сказать, что у нее в одно ухо влетало, а в другое вылетало.       — Ян тебе целые оды посвящает, а сосед там вообще, наверное, с ума от тебя сходит. Они за один взгляд на тебя отдали бы каждый по почке, не меньше, — удовольствие Жене доставило то, что после его ободряющей речи у Кати покраснели щеки и она хохотнула, покачав головой, — А Космос этот? Заметила вчера? Глаз с тебя не сводил!       Но тут уж, Женя переборщил, как показалось Кате, она махнула рукой и в своем желеподобном состоянии сползла с кровати и поставила босые ноги на пол.       — Завязывай, — усмехнулась она, пока разминала затекшую шею, поочередно прижимая ее к одному и другому плечу. Один бигуди, не сдержавшись на растрепанных волосах, упал на кровать, в эту необъятную кучу всякой всячины, до которой Кате пока (или, уже) не было дела. Вставая с кровати и шлепая босыми ногами прочь из комнаты в коридор, она кинула через плечо:       — А газета — это не к добру, — рассуждала девушка, пока включала свет в ванной. Комната была просторной и достаточно светлой, благодаря стараниям Елены Евгеньевны. Плитка светло-розового цвета с вкраплениями белого, зеркало большое, с несколькими рядами полочек под ним. Ванная спряталась у противоположной стены, скрываемая шторкой все того же светло-розового цвета, с намеками на плесень по нижнему краю.       Подойдя к зеркалу, Катя изо всех сил попыталась не скривиться от собственного выражения. Пальчиками ног подтягивая пушистый белый коврик к себе, она с удовольствием встала на него полными ступнями и включила воду в кране, напоследок добавив: — Мама с папой будут в ярости!       Женя безучастно развалился в Катиной кровати и ленивыми движениями листал страницы газеты, цепляясь взглядом то за те, то за другие отрывки, но толком в них не вчитываясь. Он спокойно себе болтал ногой, да довольствовался падающим на лицо квадратиком света из окна, и ему было достаточно для счастья уже того факта, что главным героем данной статьи является не он сам. Следующий вопрос сестры застал парня, когда он вчитывался в рецепт домашней закваски на предпоследней странице газеты.       — А который час? — донесся из ванной комнаты голос сестры, рот которой был явно набит пеной от зубной пасты. Женя скривился. Не любил он когда так делали: перекрикивали и шум воды, и расстояние коридора, чтобы обратиться с каким-то глупым вопросом, который вполне себе мог подождать. Тихо себе закатив глаза, он поднял руку и всмотрелся в стрелки наручных часов.       — 10.42, — оповестил спокойно Женя, и вернул внимание к рецепту и дерганью ногой.       Только вот вода в мгновенье затихла и повисла гробовая тишина. Через минуту в дверях своей комнаты замерла шокированная Катя, с остатками пасты в уголках губ.       — Сколько?! — протянула она громче необходимого, глядя прямо в глаза недоуменному Жене. Ситуация была патовая: с Сашей ведь они договорились встретиться в одиннадцать!       Когда спустя пятнадцать минут Катя смотрела в зеркало, она едва ли замечала ту неуверенную девочку, что еще совсем недавно хныкала на кровати с подтеками туши, размазанными по щекам. Перед ней была вполне себе симпатичная особа с розовым бальзамом на пухлых губах, с намеками на бежевые тени на глазах и подведенной черным карандашом нижней слизистой. И пока девочка эта наспех завязывала свои кроссовки, Женя снимал с ее головы бигуди и приводил волосы в божеский вид.       — Куда вы едите? — спросил он, вспушивая руками ее кудри. Катя, к тому времени, перешла к шнуровке второго кроссовка.       — Не знаю, — она пожала плечами, рукой смахивая пористую прядь, которая прилипла к бальзаму для губ, — Наверное, куда-то за город.       Жене ответ не понравился. Его движения стали более механическими, пока он пытался не выказывать недовольства и волнения.       — Едешь с ним куда-то одна, но даже не знаешь, куда конкретно? — Женя пытался перевести все в шутку, когда собирал кудри в кулак, чтобы завязать спешащей сестре небрежный конский хвост. Сила его хватки и стальные нотки в голосе давал понять, что не ирония была скрыта за его фасадом, а естественное волнение за сестру.       Катя, когда кроссовки были завязаны, выпрямилась и мимолетом посмотрела на отражение Жени в зеркале. Он завязывал ей хвост с десятком петухов по всей площади головы, но думать об этом времени уже не было. Саша вот-вот придет за ней. Потянувшись к бутыльку с мамиными французскими духами, Катя задумалась над вопросом Жени. И вправду, она отправлялась куда-то на целый день с малознакомым человеком, и ей наверняка должно быть не по себе, но этого чувства отнюдь не было.       — Да ладно тебе, это же Саша, — Катя снова пожала плечами, пшыкая духами на тонкие кисти, чуть выше браслета из розового кварца, — Я ему доверяю.       Завязав сестре неуклюжий хвост, он прицепил ей несколько заколок в виде цветка на места самых вопиющих петухов, а потом отошел, осматривая свое творение с видом гуру парикмахерского искусства. Пока Катя растирала духи между запястьями, Женя недоверчиво изогнул бровь.       — Доверяй, но проверяй, — парировал он, но замечание осталось не замеченным, Катя была слишком занята тем, что брала свою сумку и в последний раз поправляла немного помятую одежду, — Во сколько будешь дома? — продолжал расспрос Елагин, у которого время от времени вырывались повадки строгого старшего брата.       Катя уже двинулась к дверям.       — В шесть буду, — отвечала она, открывая дверь и этим перемещая разговор в подъезд. Женя немного опешил, этого ответа он не ожидал.       — В шесть…? — спросил он, немного растерянно, пока Катя вызывала лифт, — Почему так рано?       — У меня ночевка с Дишей, — говорила она, нервно переступая с ноги на ногу, а руки раз за разом тянулись, чтобы поправить и пригладить хвост, растереть плечи, подергать колье, — А у вас бои, — добавила Катя.       Тогда нахмуренные брови Жени расслабились и он закивал. Конечно, этот вечер был уже давненько спланирован. Все родители уезжают на дачу, девочки остаются в квартире Елагиных с ночёвкой, парни (конечно, без ведома родителей) идут смотреть на бои. Пропустить не могут — там будет Мухин и возможность решить с ним несколько насущных вопросов и проявить авторитет.       — Я как-то подзабыл, — Женя почесал заднюю часть шеи, размышляя о всех происшествиях последних дней, из-за которых из головы вылетели планы на сегодняшнюю ночь.       Но лифт открылся, и Катя сразу шагнула в него, пытаясь унять сердцебиение.       — Кать! — Женя, не устояв на месте, рванул к лифту и всунул в него одну ногу, чтобы избежать его закрытия. Он посмотрел на сестру. Она действительно была очаровательная. Зря она сегодня нюни распускала, — Ты красавица.       Катя тут же расплылась в улыбке. Она таковой себя не чувствовала, но комплимент немного успокоил ее панические настроения. Она кивнула и вдохнула поглубже. Одна мысль о том, что Саша наверняка уже там, внизу во дворе, ждет ее, заставляла коленки отчаянно труситься, и ладошки потеть.       — Пожелай мне удачи, — натянуто улыбнулась она, выпрямляя спину. Женя кивнул и убрал ногу, позволяя лифту закрыться в свое время.       — Удачи, — стоило Жене сказать это, дверь лифта закрылась, и он поехал вниз с характерным шумом старой рухляди.       А Женя остался стоять в подъезде, смотря на грязную дверь лифта и переминаясь с ноги на ногу. Нет, думал он, ситуация была явно не к добру. Симптомы Кати были ему слишком хорошо знакомы. Одни горящие глаза чего стоили! А эта вечная тревога, эта паника и смятение, желание быть лучше, перескочить через себя, стать иной, более красивой, более веселой, более умной. Потеющие ладошки, неуклюжесть, переминания с ноги на ногу, дергания, почесывания шеи и тихое, почти сокровенное: «Пожелай мне удачи». Влюбленность — вот имя этой болезни. Это было отчаянно плохо, думал он, и просчитывал в голове дни до грядущей свадьбы Кати и Яна.

***

      Во время работы Елена Елагина обычно каталась на стуле, как маленькая девочка. Она просто не могла отказать себе в этом удовольствии.       Моцион был прост: снять босоножки на каблуке, вытянуть длинные, безупречные ноги, которых не коснулись ни варикоз, ни старение, поудобнее развалиться на неудобном стуле, взять в руки стопку бумаг, с которыми нужно было безотлагательно ознакомиться, и качаться вперед и назад на скрипящем стуле.       Она время от времени эти же бумаги использовала, как импровизированный веер, обдувая воздухом взмокшую от дневной духоты шею и зону декольте. Порой закидывала назад голову, подставляя всё те же зоны редким потокам ветерка из настежь открытого окна. Иногда взъерошивала короткие пряди кудрявых серебряных волос. Иногда постанывала под нос, когда затекала спина, или когда новые требования Минкульта оказывались слишком абсурдными. Одним словом, рабочие дни Елены Евгеньевны в основном проходили монотонно, лишь одно оставалось святостно-непрекосновенным, то, что раз за разом заставляло улыбаться: мысли о своей семье, своем собственном маленьком оазисе, который ей удалось создать в вихре и пучине судьбы.       Думала она часто, и в это время посматривали в окно, о предстоящих вечерах. Они тоже проходили по уготовленному сценарию, но он не угнетал, а наоборот, радовал.       В шесть часов Елена Евгеньевна, последовав примеру всех трудящихся страны, покинет рабочее вместе и, распрощавшись с каждым, отправиться домой по еще теплым и еще светлым улочкам столицы, наслаждаясь запахом лета в воздухе, наслаждаясь бьющей ключом жизнью вокруг нее. Около дома, как обычно, купит черешню или клубнику у милейшей пожилой женщины, которая, торгуя в своем небольшом ларьке между дворами, не устает повторять, что ягоды у нее свежие и спелые, с собственного огорода. С этим грузом Елагина старшая и зайдет домой, который, к ее большому удовольствию, никогда не встречает ее пустотой.       Ее сразу обнимет муж, чмокая в щеку, забирая из рук пакет с ягодами, которые он сразу отправит «купаться» в миске прохладной воды. Женя лениво протянет: «Привет, мам!» из своей комнаты и скривиться, когда женщина зайдет к нему, сядет на его кровать и отвесит крепкий поцелуй в макушку сыночка. И скривиться он не потому, что эта часть их вечернего распорядка ему не нравиться, скорее по привычке, а потому мама после этого обычно заливалась хохотом и шлепала его по руке.       Катю в это время обычно можно найти спящей в своей комнате. Откуда у дочки эта глупая привычка подолгу спать днем — неизвестно, но и это Елене нравилось. Она тогда может погладить девочку по волосам, по спине, чмокнуть копну ароматных волос, а потом пройти к ее рабочему столу и поразглядывать новое изделие Кати, покрутить его в пальцах, наслаждаясь тем, как камни блестели в теплом свете садящегося за окном солнца.       Все это Елене очень нравилось. Все это вызывало у нее теплое предвкушение, нежную радость. Потому-то женщина и поставила их семейное фото в рамочке на свой рабочий стол — чтобы любоваться счастливыми улыбками в течении дня, думая о вечернем воссоединении.       Вот и сейчас взгляд женщины зацепился за их общую фотографию, сделанную на даче года два назад. С легкой улыбкой на губах, она в основном разглядывала детей, случайно погрязнув в тех мыслях, которые периодически настегают всех родителей, чьи дети вошли в возраст, когда им официально позволяется пить пиво: «Хорошая ли я мать?», «Достаточно ли я сделала для них?», «Что я могла сделать иначе?», «Хорошими ли людьми они выросли?».       Тема эта была для женщины болезненной, ведь ответы следовали такие: «Нет, я ужасная мать», «Нет, я делала мало!», «Я не должна была столько требовать!». А в конце концов побеждало тихое, спокойное: «Да, они выросли прекрасными молодыми людьми…». Но не в этот раз.       В этот раз вместо извечного ответа на последний вопрос она стала вспоминать все происшествия последних дней. Все началось с проклятой помолвки, будь она неладна! Побег этот, этот несуразный страйк против всех обусловленных внутрисемейных правил и принципов. Пьянки за рулем, хулиганство, авария! Это было так непохоже на ее дорогих двойняшек. А как они показали себя вчера? Пришли поздно, невесть во что наряженные, а после и вовсе сбежали на всю ночь! Нет, с ними явно было что-то не так.       С резким скрипом стула-доходяги, Елена Евгеньевна приблизилась ближе к столу и почти завалилась на него грудью, всматриваясь в фото. Лица детей веселые и безмятежные, они оба, как и родители, сидят на террасе на даче, лопают арбуз и по пальцам у них течет сок. Дети детьми, подумала Елена и вгляделась в их глаза. Фотография плохого качества, сделана на отечественную камеру, ночью, но даже при всем этом былая безмятежность, детская невинность и мечтательность были видны в этих горящих зрачках.

Сентябрь, 1987

      — Доедайте давайте, я тарелки помою, — говорила тихо Елена, поглаживая кончиками пальцев затылок сидящего рядом Жени. Тот усмехался, как довольный кот, что-то неразборчиво мурлыкал и примыкал к ласкам мамы, а арбузный сок он методично слизывал с уголков губ.       Вечер был поистине сказочным. Дача Елагиных, расположившаяся в ста километрах от столицы, в небольшой деревне, зажатая с одной стороны густым сосновым лесом, а с другой — бескрайним полем, была местом сакральным. Любой попавший сюда был обречен на единение с природой, которая именно здесь, в этой точке соединения энергий, гостеприимно принимала в свои объятия, подхватывала на руки, и сама несла тебя в безмятежном потоке стихий.       Сверчки весело заводили свои серенады, дуновение сухого ветерка подхватывало мелодию, хохот семейства, кушающего арбуз на террасе — все смешалось в единственную композицию бабьего лета.       — Надо бы Кате самой посуду мыть начинать, — рассуждал Игорь, который сидел в кресле чуть поодаль и курил кубинские сигары, разглядывая ночной горизонт поля, — а то замуж собралась, а мужу и тарелку помыть не сможет.       Катя, не беря слов близко к сердцу, хихикнула и прижала пальцы к горячей кружке парящего чая.       — В Испании есть посудомоечные машины, пап, — ответила она, делая глоток чая.       Елена при этом раздала нечленораздельный грустный звук матери, которая совсем не хотела выпускать юного птенчика из гнезда.       — Ну сдалась вам эта Испания? — завела она свою старую шарманку, от чего муж закатил глаза, а Женя усмехнулся с набитым ртом, — Ну как же вы там с Яном будете совсем одни? Оставались бы дома!       — Дом у нас — дыра! — резковато встрял Игорь Викторович и выгнул голову, чтобы посмотреть на своих детей и жену, — Бес-перс-пек-тив-на-я.       — А, по-моему, вполне себе перспективная, — возразил Евгений, пожимая плечами, а за одно и дергая головой, чтобы убрать с глаз челку, которая на то время у него была длинная и несуразная, — Я вот никуда не уеду. Останусь и буду строить будущее страны.       Игорь в ответ махнул рукой, мол, много ты понимаешь, и отвернулся, делая глубокую затяжку и выпуская в воздух густой, горький дым.       — На твоих картинках что ли будущее будем строить? — усмехнулся отец иронично, но не ядовито. Шутка не была воспринята в штыки. Даже Женя, хотя и без энтузиазма, улыбнулся и кивнул, признавая отцовскую правоту. Чтобы разрядить обстановку, Елена добавил тонким, веселым голосом:       — На Катиных браслетиках!       Раздалась еще одна волна тихого смеха, а Катя надула губки и топнула ножкой.       — Ну мам! — девочка хотела отмахнуться от матери, но неудачно: Елена, сидевшая между детьми, раскрывает руки и обнимает одновременно обоих двойняшек, целуя поочередно их лбы с теплотой и нежностью, присущей единственно матери.       — Все правильно, милые мои, — говорила она, прижимая губы к макушке Жени, а потом продолжала, перемещая их на Катину, — Творите красоту. Несите в мир только красоту. Грязь и уродства вас найдут и так.

***

      Слезинка навернулась на глаза Елены Евгеньевны, и она поспешила ее смахнуть, но пальцы тоже подрагивали. Когда с ресниц сорвалась и вторая, и третья слеза, Елена уже не хотела их сдерживать. Вместо этого она отвернулась к окну, прижимая руку к дрожащим губам. Взгляд лежал на пышной кроне зеленого дерева, которому повезло расти прямиком перед окнами Елагиной, заграждая ей весь вид на город.       Ох и непростую тему для рассуждений она выбрала. Одних этих воспоминаний было достаточно, чтобы заставить ее материнское сердце истекать кровью. Дети изменились до неузнаваемости, сомнений не было. Она, признаться честно, едва ли их узнавала в последнее время. Что-то тяжкое и серое, беспросветное и вязкое зависло над их головами, что-то меняло их, что-то превращало их в то уродство, от которого она же и хотела их уберечь. Но что…?       Дольше думать об этом не пришлось — размышления прервала телефонная трель и Елена поспешила смахнуть слезы и прокашляться прежде, чем ответить.       — Да? — спросила она, и еще раз прочистила горло, ведь голос оставался тонким и хрипловатым. А вот на другом конце провода собеседница была все той же солнечной и энергичной, что и обычно.       — Еленушка, привет! — щебетала Муслима Аминова, и от одного этого обращения Елена влепила бы ей пощечину, да только вот субординацию нужно сохранять.       — Конечно, птичка моя, — отвечала она слащаво и неестественно, вытирая мокрый нос, — Как ваши приготовления?       — Ой, а то ты не знаешь, — фыркнула Муслима и махнула рукой, пускай даже Елене этого жеста было никак не увидеть, — Ты же нас знаешь: Диша из комнаты не вылазит, а Гриша бухает без конца. Тяну все на себе! Муслима то, Муслима сё. Муслима купи продукты, Муслима собери сумки, Муслима купи девочкам шампанского на ночь — всё Муслима!       Елена слушала исключительно отречённо. «Страдания» безработной красавицы вызывали в ней мало жалости. Но, чего отрицать было нельзя, по-женски Муслиму было, все-таки, жаль. Пьющий муж-изменник — то еще испытание.       — Вчера вот кое-как вытащила в театр — так сколько шуму было, Еленушка, целые истерики! — хихикала Муслима, но и за смешками этими слышалась скрытая грусть.       Елена усмехнулась, нисколько не удивленная — Григорий Аминов никогда не славился высоким эстетическим вкусом и культурой. Единственное ее волновало:       — А почему вы Дишеньку с собой не взяли? Бросили девочку одну!       Ненадолго линия затихла, а потом Муслима непонимающе усмехнулась.       — Как это так «бросили»? С нами она была! Все плакалась, что надеть нечего, — все продолжала болтать Муслима, только вот Елена была так поражена, что челюсть ее отвисла и она утратила дар речи на несколько секунд. Когда же слова сформировались, она их выпалила, не волнуясь о том, перебивает ли она Муслиму или нет:       — А мои спиногрызы? Они что, тоже с вами были? — говорила женщина с нескрытным волнением в голосе, нервно запуская пальцы в волосы, а лоб ее уже начинал потеть. Тогда уж Муслима нахмурилась и окончательно посерьезнела.       — Да при чем тут твои спиногрызы, Еленушка? В глаза я их вчера не видела! — а повисшая после этой фразы тишина показалась Муслиме такой устрашающей и угнетающей, что она тут же добавила с голосом человека, который проблемы всех и каждого воспринимал, как свои собственные: — В чем дело? Что-то случилось с Катей и Женей?       Застывшая Елена с трудом выдавила парочку слов:       — Нет… Нет, это я так… что-то перепутала… — мямлила она, а округленные до размера пятирублёвых монет глаза прожигали крону дерева за окном. Она безмятежно поддавалась порывам ветра, создавая характерный звук.       Ну не идиотка же она, в самом деле? Ведь помнит точно, как вчера вечером ее дети торжественно объявили, что уходят в гости к Аминовой, ведь у той «родители уезжают». Волнение, злость, тревога, подозрения, вина сковали ее и без того измученное сердце.       — Да… Прости, птичка моя, я перепутала, — пыталась выровнять ситуацию Елена, потирая взмокший лоб, — Они у Яна были, да. Совсем растерянная стала с этой свадьбой!       Но все попытки звучать безмятежно были лишь фальшью. Подозрения наполнили ее всю. Где, черт побери, провели ночь ее дети?!