Тасманийский Дьявол

      Доканчивали посиделки, когда перевалило за одиннадцать. Чжухон в одиночку относил посуду. Сжалившись над ним и слегка сознавая собственную вину за некрасивую выходку днём, Чан вызвался помочь. Поначалу Чжухон отнекивался, но всё же выдал задание. Пока он занимался пустыми тарелками, Чан складывал остатки в контейнеры, мимоходом подслушивая разрозненные разговорчики образовавшихся пар и небольших компаний. — Ну и короче я ему говорю… — Вот именно! Это же бред собачий! — Нужно будет занять их чем-нибудь. — Это Дори, — Минхо, конечно же, дошёл до того, что показывал фотографии своих ненаглядных котов.       Госпожа Дагам морщинистой рукой наглаживала Феликса по голове, Феликс обнимал Хёнджина, Хёнджин — Номина, так они и сидели, беззастенчиво выражая привязанность. Шону большим добродушным псом прилёг на колени вожаку, перевесившись через подлокотник, и нежился в его ласке. Заключив между собой Бору, прижались головами, не прекращая беседовать, Минджи и Ли Миран. Со скамейки с ними общался Джисон. Несмотря на то что ничьи руки не дарили ему ласку, несмотря на видимую отрезанность, ореол одиночества не опустился на него отделяющим от стайных куполом. Он нескончаемо улыбался свежей цветущей улыбкой, прекрасно сочетавшейся с цветками зверобоя за ухом, и играючи помахивал ногой.       На противоположном краю стола дела обстояли похожим образом: стайные смыкались, свивались, сжимались, притягиваемые невидимой магнетической силой, не распространявшейся на Минхо, но вместе с тем не отсекавшей его полностью от небольшого собрания, так что он вёл себя достаточно раскрепощённо и без каких-либо затруднений принимал участие в разговоре.       Собрав пирамиду из контейнеров, Чан понёс её куда было сказано — в зал. Из душевой доносился звук льющейся воды, из-под двери туалета просачивалась жёлтая полоска света, в общей гудели голоса. Ужас и отвращение, какие Чан испытывал несколько часов назад после того, как налетел на Чжухона с обвинениями, казались теперь далёким больным сновидением. Шагая по освещённому коридору и прислушиваясь к звукам вокруг, он испытывал глубокое, всеобъемлющее наслаждение. Походка его стала непринуждённее, на губах появилась отсранённая, как бы случайно забытая да так и оставленная на них улыбка. Во-первых, он нёс в себе Джисона — его образ, голос, запах. Внутри, в груди вибрировала яркая радость и в мыслях звенело: «Он мой парень! Он мой, мой, наш, наш». Можно ли в это поверить? Возможно ли? Чан был почти вне себя от опьяняющего счастья, которое охватывало порывами, и во время этих порывов он всем хотел рассказать, что предложил Джисону встречаться, вскочить на стол и прокричать: «Мы начали встречаться!» Во-вторых, стайный дух, столь недавно вызывавший неприятные мурашки, открылся ему с другой стороны. Чан чувствовал его в стенах, в воздухе, чувствовал на себе его заботливое и благосклонное око. Что это было? Или кто это был? Чан не знал, но мог поклясться, что не сошёл с ума, и ему не мерещилось неизъяснимое, всё пронизывающее потустороннее одухотворённое присутствие.       Что послужило причиной перемен? В большей степени Джисон и Чанбин. Неполноценность, терзавшая Чана ранее, поутихла, сбитая положительным настроем, как гаснет пламя, стоит перекрыть доступ кислорода. Да, во многих аспектах они были лучше его, опытнее, необыкновеннее, но это не значило, что он не был их достоин. Это значило, что у него появились два прекрасных человека, на которых он мог равняться, два крыла по обе стороны. Он так себя и чувствовал — окрылённым.       В меньшей, но не по важности, степени к переменам подтолкнули стайные, их неподдельная любовь и необычайное, скреплённое на глубоком уровне единение, свидетелем которого Чану посчастливилось стать. Прежние подозрения, питаемые известным его пороком — мнительностью, утратили силу под действием чужой нежной привязанности. Стая была не чем иным, как семьёй. Три поколения собирались за одним столом, делились новостями и объятиями, ссорились и мирились. — Вот вы где! — невольно воскликнул Чан, выйдя в зал.       За единственным оставшимся столом, который не вынесли на улицу, на потёртых кожаных диванчиках сидели парами Шиён с Тэхёном и Сынмин с длинноруким и длинноногим, похожим на цаплю Субином. Имя последнего Чан запомнил в обстоятельствах, не делающих Субину честь, — когда состайница из младших упрекнула его за «мерзкую лыбу», возникшую во время крайне серьёзного обсуждения анального секса.       Перед ними на столах лежали учебники и тетради. — Потерял нас? — Шиён подняла голову. — Ага. Чем заняты? — Чан составил контейнеры на стойку и подошёл к стайным. Пахло бетами и альфой. Острый запах молодого альфы исходил, как определил Чан, от Субина. — Учитесь? — Как видишь, — Шиён ловко прокрутила ручку между пальцами. — Эти двое посерьёзнее к экзаменам готовятся, чем остальные.       Какие молодцы, подумал Чан. Вот бы Чонин подружился именно с ними, а не с какими-нибудь лоботрясами. Он, безусловно, верил в Чонина и знал, что мелкий усердно занимался, но всё же не было ни дня, чтобы Чан не переживал о его поступлении и будущем. — А вы… ты, — с усердием выговорил Тэхён, — всё уже, домой? — Нет пока. Помогаю Чжухону, — Чан оглянулся на кухню. — Ну, удачи. Пойду, а то там посуды гора.       Сынмин смерил его продолжительным непонятным взглядом, заволочённым бесконечной безмятежностью, улыбнулся загадочной улыбкой сфинкса и повернулся к Субину. Беты и альфа уткнулись в учебники.       На кухне по локоть в мыле Чжухон надраивал тарелки. Через открытое окно влетало и рассеивалось эхо голосов тех, кто оставался на улице, слышались загадочные ночные шорохи, шелест и редкие протяжные высвисты невидимых птиц. — Чем ещё помочь? — спросил Чан, задвигая за собой занавеску.       Чжухон обернулся, тыкнул носом в пространство по левую руку. — Вставай сюда, будешь тарелки вытирать.       Вооружившись длинным узким полотенцем, снятым с крючка, Чан занял указанную позицию. Уютно позвякивала посуда. Находиться с Чжухоном наедине после сцен, участниками которых они были, оказалось не так неловко, как могло бы быть. Можно с уверенностью заявить, что их двоих уже многое связывало. Как никак за плечами они имели не одну перипетию. Оставшихся в прошлом недомолвок, подозрений, ссор было достаточно, чтобы нынешнее молчание не тяготило примирённых альф. — Кхм… Спасибо, — всё же нарушил его Чжухон. Чан знал, что последует дальше. — За Феликса. Я ваще забыл, что он просил не палить его. — Да я и без тебя всё понял, так что ничего. Хотя шутки у тебя грубоватые. — Локальные, — Чжухон осклабился волчьим ртом. — Он такие любит, пожёстче. В этот раз, правда, не к месту вышло.       В этот раз Феликс испугался. Он боялся всё испортить, нарушить едва установившееся спокойствие между стаей и упёртым Чаном, откатить прогресс, потребовавший так много всеобщих усилий, и в результате потерять хоть какую-то близкую связь с Чанбином. Для безнадёжно влюблённого это значило бы навсегда забыть о нежных поглаживаниях черноглазого вожака, о сне с ним в обнимку, о щенячьих прижиманиях лицами. В общем, обо всём, что представляло отраду для его раненого сердца. — Он мне передал в двух словах, как вы поболтали. Круто, что ты норм отнёсся, ну, без ревности там, — Чжухон стряхнул воду с тарелки и передал её Чану.       Был ли смысл ревновать к Феликсу? Чан вполне удовлетворился объяснениями Чанбина о значении стайных уз и их многообразном проявлении. Обжимаются и обжимаются, на здоровье. Да и девственность Чанбина значительно увеличивала уровень доверия. Снюхаться с Феликсом сейчас, когда оба его истинных были рядом, значило пустить псу под хвост годы воздержания. Пожалуй, единственным человеком, к которому Чан мог бы приревновать, был Вонхо. Уж больно отчаянно Чанбин держался за память о нём. Но Вонхо был угрозой такой же призрачной, как и недостижимая луна в ночном небе, так что и на его счёт Чан сохранял совершенное спокойствие, чего не скажешь о его не менее таинственном брате. — Мама Вонхо сказала, что у неё два сына, — задумчиво сказал Чан, ставя тарелку в раскрытый настежь подвесной ящик.       Чжухон покосился на него слегка удивлённо, как бы не понимая, почему он так резко сменил тему. — Получается, у Вонхо есть брат, — продолжал Чан. — Он был сегодня?       На лицо Чжухона набежала туча. Уставясь в раковину, он натирал охапку ложек и молчал, точно язык его завязался узлом. Немного погодя он всё же нехотя разлепил губы для короткого, еле слышного «нет».       «И этот что ли умер?!» — ужаснулся Чан, настороженно следя за посмурневшим альфой, — вдруг он продолжил бы, — но Чжухон ограничился односложным ответом. — Он жив? — понизив голос, уточнил Чан. — Не знаю. Мы давно не виделись. Бин тебе и про него расскажет, раз уж ты собрался от него про Вонхо узнать.       Чан хотел спросить напоследок, связано ли исчезновение Вонхо с его братом, но тут в кухню влез Бёндже. Он уже был без полотенца и с сухими волосами. Длинная чёлка висела до носа, за ней мигали кошачьи глаза. Протиснувшись мимо, омега залез в холодильник и по пути, надо же, не двинул Чану плечом. — Думал, ты спишь давно, — Чжухон воспринял его появление с заметным облегчением. — Мороженого захотелось, — буркнул Бёндже, копаясь в морозилке. — Живот же болел. — Прошёл.       Чжухон цокнул на манер мамаши, недовольной безрассудством ребёнка. Может быть, он начал бы читать лекцию о здоровом сбалансированном питании, не войди в кухню женщина, сидевшая за ужином рядом с Минхо. К общему смешению запахов добавился запах ещё одной омеги. Она была низенькая, невзрачная, но несколько удачно расположенных родинок на лице придавали ей миловидности. Если присмотреться, между ней и Бёндже прослеживалось некоторое сходство. Чан прижался к тумбе, давая ей место. Из-за набившегося народу стало изрядно тесно. — Ой, как вас много, — повесив сумку на сгибе локтя, женщина пробралась вперёд и, прикрыв усталые, в сетке морщин глаза, прильнула лицом к подставленному лицу Чжухона. — Пошла я. — Давай подвезу, — Чжухон энергичным жестом стряхнул воду с рук, демонстрируя полную готовность немедленно послужить водителем. — Не надо, ночь чудесная, хочу прогуляться. — Ладно, — руки альфы опустились обратно в раковину. — Будь осторожна. — Конечно.       Стайные с их нежностями перегородили и без того узенький проход. Запертый возле холодильника Бёндже решил, по всей видимости, употребить время с пользой и открыл мороженое. Женщина, закончив прощаться с Чжухоном, обернулась к младшему состайнику, ласковым движением отвела чёлку от его лица, погладила между вечно насупленных бровей. Бёндже благосклонно наклонил голову. — Останешься? — спросила женщина. — Угу. Пошли провожу тебя, — Бёндже качнулся в сторону выхода. — Куда попёрся на ночь глядя? — закудахтал Чжухон, бренча посудой. — Я только до низу и назад. — До низу. Не дальше.       Омеги ушли. Чжухон проводил их заботливым взором, вздохнул. В опущенном взгляде появилось трогательное светлое чувство, каждая чёрточка лица выражала умиротворение и любовь. Он, очевидно, души не чаял в своих названых братьях и сёстрах. Поразительно, как подобный человек, в прошлом запятнавший совесть ужасными проступками, нынче целиком и полностью отдавался заботе о ближних. Он сам, кажется, послужил делу увеличения стаи. Помнится, рассказывая о младших, Чанбин обронил, что первого привёл не кто иной, как Чжухон. За ужином стайные говорили, что до рождения Боры у них уже был Бёндже. Выходит, Бёндже и был тем, кого первым привёл Чжухон? Чану стало нестерпимо любопытно. Покусав губы, он тем не менее решился спросить напрямик. Вроде как у них с Чжухоном дела шли на лад, и можно было рассчитывать на задушевную беседу. — Это ты Бёндже привёл в стаю?       Чжухон ухмыльнулся, но любовь, смягчившая его дикий первобытный облик, брезжила изнутри рассветными лучами, и ухмылка получилась приятной. — Ага, — обратившись к воспоминаниям, он просветлел пуще прежнего.       Почувствовав, что момент представлялся благоприятный, а Чжухон находился в добром расположении духа, Чан продолжил расспросы смелее. — Он первым был? Из младших. — Всё так, — Чжухон передал ему очередную мокрую тарелку и продолжал, посмеиваясь: — Бин тогда капец разозлился. Отчитал меня по полной программе и его заодно, тип чё он с каким-то левым альфой хрен пойми куда попёрся, думалка что ли отказала.       Чан попытался представить, при каких обстоятельствах возможно подобрать ребёнка. Или что, Чжухон просто увидел его, взял под мышку и принёс? — А зачем ты его привёл? Или почему? Как так вышло-то? — Почему? — Чжухон посмотрел вверх невидящим, устремлённым в прошлое взглядом. — Жалко стало. Осень была, ливень. Я ночью попёр в магаз, у нас орешки все вышли в баре, не предусмотрели. Подхожу к магазу, а там этот стоит, весь вымок до нитки. Меня прям чёт разжалобила эта картина чуть не до слёз, блин. Ну, я всё купил и на выходе не удержался, подошёл к нему, говорю, давай до дома провожу. Я-то с зонтом был. Он, понятное дело, отказался, и чёрт меня дёрнул спросить почему — потому что меня боится или потому что домой пойти не может. Он сразу грудь вперёд, ничё я не боюсь. Ну, я и сказал, если некуда идти, погнали со мной, дам похавать. Он и шмыгнул под зонт. Бин, ясен пень, побурчал, но не выгонять же мальца в ночь на улицу. Мы его наверху обсушили, накормили и спать уложили. Утром он с нами поел и свалил, а через несколько дней опять пришёл, а потом опять, и опять. И чёт он начал к нам как к себе домой уже таскаться.       Представив, как бурчит Чанбин, на которого нежданно-негаданно свалился несовершеннолетний беспризорник, и как смурной молчаливый Бёндже притаскивается в стаю, ест, спит и в ус не дует, Чан засмеялся. — В итоге вы его приняли. Настойчивость открывает многие двери. — Он уломал. Долго просился. Бин согласился, но с условием, что родаки его будут в курсе, где он пропадает. Вытребовал у него номер мамки, позвонил, типа так и так, можете прийти, посмотреть, у нас тут всё цивильно. Хвагём, — Чжухон качнул головой в сторону выхода, обозначая недавно ушедшую женщину, — пришла познакомиться, мы с ней поболтали. Честно, мы думали, у Бёндже дома пиздец, а он тупо с отчимом не ладит. Отчим у него, конечно, тупица, но руку не поднимает. И похуже видали. Короче, один хрен Бёндже мы приняли, подвесочку надели, посвятили, всё как надо, — Чжухон доверчиво посмотрел на Чана, словно протягивал на ладони сердце. Вот каким он становился, когда речь заходила о младших стаи. — Хочешь знать моё мнение? — Давай, — Чан пожал плечами. — Бёндже это на пользу пошло. Стая то есть. Он раньше с мамкой не общался почти, да и вообще как ёж был, все иголки наружу, а теперь ничё, такой ласкунчик стал.       Если Чан познакомился с обновлённой версией Бёндже, то прошлая, наверное, представляла из себя кошмарное зловредное существо. Хорошо, что её он не застал. Чана и нынешняя-то пугала. Впрочем, он находил изменения Бёндже весомым доводом в пользу стаи, поскольку на личном опыте знал, насколько трудно оказывать положительное влияние на подростков. — Потом была Черён, — продолжал Чжухон, проникнутый ностальгическим чувством. По всем признакам было видно, что ему очень приятно поделиться воспоминаниями о младших, и он с душой нараспашку поглядывал на Чана, неизменно ободряемый его неподдельным интересом. — Бёндже её как-то после школы привёл, сказал, они уроки поделают. Сначала они реально делали, сидели наверху, писали чёт. Ну, мы и её начали кормить заодно. Потом она тоже стала иногда на ночь оставаться. С неё у Бина меньше пригорало. Мы ж не дураки, видели на ней синяки, понимали, что её поди дома лупят, вот и не гнали, хотя понимали, к чему всё шло. Естессно, Бёндже и её уговорил в стаю взять. Вот с её предками сложнее было. Они поначалу отказались, чтоб она вступала, наказали до кучи, тип чё она шляется по злачным местам. Но Бин потом сходил к ним поговорить и всё утряс, — мягкая улыбка не сходила с его губ. — Мне кажется, Черён ему понравилась, вот он и попросил за неё, хотя был против того, чтоб мелких в стаю брать. Ну и к тому времени мы уж привыкли к тому, что они постоянно под ногами путаются. С ними как-то веселее. И строже. Как-то, пока они в школе были, Бин нас собрал всех и сказал, что если кто-нибудь сорвётся или притащит какую-то дурь, он распустит к чертям всю стаю, и плевать на Вонхо, потому что это не шутки, мы теперь тип перед детьми ответственность несём, все дела. Как он там это назвал… Круговая порука, во. Так что у нас вроде как дополнительный стимул появился не налажать.       О, Чанбин! Чан незамедлительно проникся к нему безграничным уважением. Зря он попрекал его детьми, зря недооценивал. Пора было признать, Чанбин был замечательным вожаком, способным справиться с выпавшей на его долю ответственностью. Упаси бог очутиться на его месте! Бесконечно, изо дня в день Чана одолевало беспокойство, причиной которого был Чонин. Страшно было подумать, до каких бы чудовищных размером доросла его тревожность, случись ему отвечать за целый отряд несовершеннолетних, к которому, к тому же, присовокуплялась небольшая армия взрослых с пробелами в области самостоятельности. Стоило Чану помыслить о себе в роли вожака, волосы на затылке его встали дыбом от ужаса. Нет, всё-таки Чанбин был поразителен и по праву задирал нос. То, что Чан узнавал о нём, то, что почерпывал, наблюдая за ним, всё выбивало его из колеи, заставляло перебирать и пересматривать давно сложившиеся, упорядоченные ценности, выбрасывать устаревшие и добавлять новые, более подходящие другому миру, какой ему открывался. Говоря начистоту, он не был готов к радикальной внутренней перестановке, но испытываемое им восхищение не позволяло трусливо зарыться в усохшую кучу отживающих убеждений. Да, он не был готов, но он страстно хотел преодолеть все препятствия, подняться до высоты Чанбина, дотуда, где он обитал в своём сияющем величии, приблизиться к нему, доползти до горного пика, на котором он восседал, как свободный, рождённый для вершин орёл, чтобы заслужить ещё один его одобрительный и ласковый взгляд, сторицей воздающий за все труды.       «Днём я был глуп», — подумал Чан. Он надеялся не вливаться. Надеялся проскочить через этап со стаей, подобно кораблику, отдавшемуся течению ручья, и добраться до тихой гавани, где были бы только он, Джисон и Чанбин. Но так не получится. Если он хочет ухватить не иллюзорное, когда-то им самим же выдуманное счастье, а реальное, осязаемое, если хочет добраться до настоящего Чанбина, ему придётся его понять, а чтобы его понять, придётся пройти через его приближённых, образовавших священное кольцо вокруг своего вождя. Отныне никакого недовольства, никаких жалоб на нерадивые стаи, никаких предубеждений. Только безграничное терпение. «Откройся новому. Откройся новому», — как мантру, повторял про себя Чан и широко улыбался от чистой радости, сопровождавшей предчувствие нарождающихся тектонических сдвигов. — Эй, ты чё? Чего счастливый такой? — Ничего, — Чан выдвинул ящики и ссыпал звонкие ложки в отсек с ложками. — Просто нравится, как ты рассказываешь. Расскажи ещё.       И Чжухон рассказал. Он без запинки перечислил всех младших в том порядке, в каком они присоединялись к стае, поведал, как в число стайных вступили некоторые из их родителей, и открыл шаги, предпринятые Чанбином для укрепления наследия Вонхо. — Вот с Юной приколдесно вышло, — говорил он. — Сначала её бабушка присоединилась. — Правда? Госпожа Дагам?       Она, судя по всему, в молодости была той ещё оторвой, раз на старости лет раньше внучки ввязалась в стаю. — Бин её затащил, прикинь. Она… важный нам человек. Она нас раньше, до Вонхо ещё, подкармливала бывало. Мы к ней под закрытие без денег приходили с ребятами, просили какие-нибудь остатки. Она знала, что нас много, ну, дофига то есть, реально, и всегда побольше накладывала, и не какие-то объедки, а нормально, — Чжухон на секунду поджал губы, уставясь в мыльную воду, — как людям. Понимаешь? — он помолчал немного, мужественно сглотнул подступившую грусть и снова просветлел. — Вонхо, наверное, про неё Бину рассказал. Может, и нет, не знаю, может, совпадение, что Бин именно её привёл. В любом случае, когда мы бар заимели и отломались все, Бин нанимал нам всяких людей, чтоб они нас учили, бармена там, бухгалтера. А госпожу Дагам привёл, чтобы она научила нас готовить. Мы ж в баре ещё всякую простую хавку подаём. И Бин сказал, что нам в принципе для жизни надо уметь сварганить что-нибудь. Короче, пока она к нам приходила, он уговорил её вступить. Сказал, что стае нужны именно такие люди. Не знаю, что конкретно он имел в виду, но она правда крутая. Добрая. — И быстро она согласилась? — Слушай, да. Бин умеет своего добиваться. Только она сначала Юну к нам не пускала. А там уж Бёндже и Черён появились, ну, госпожа Дагам и решила, что Юне в стае получше будет. Она ж раньше со сверстниками не особо контачила, такая она у нас девушка, вся в себе. — Чонин тоже со сверстниками не общается. По крайней мере не слышал, чтоб у него были друзья в школе. — С нашими он ничё вроде, сошёлся.       Они обменялись многозначительными взглядами. Чжухон как бы говорил: «Видишь, ему здесь нравится. Он может завести друзей», а Чан отвечал: «Вижу. Я рад, что его приняли и что ему хорошо».       В этот миг что-то необычайное произошло между ними. Внезапно Чану захотелось сделать что-нибудь приятное Чжухону, проявить симпатию, пихнуть по-дружески, например, или хлопнуть по плечу, презрев отвращение. Да и отвращение, впрочем, изрядно уменьшилось в объёме. Почему, собственно, его отношение так изменилось? Он отстранился от себя, чтобы оценить обстоятельства со стороны. Что же он увидел? Стояли двое альф, мыли посуду и обсуждали детей. Картина Чану очень понравилась. Он и Чжухон вписывались в неё как нельзя гармонично. Двое альф, два названных старших брата. Они без слов разделяли чувство глубокой привязанности к младшим, без слов понимали, как приятно обоим быть оплотом любви и заботы, и оба имели привычку к хозяйству. «Грязная», мелкая работа по дому приносила Чану невероятное наслаждение и успокаивала нервы, и то же самое он подмечал в Чжухоне. Пока Чжухон орудовал губкой, его поднятые плечи постепенно опускались, словно расправлялись крылья, суровая морщинка на лбу разглаживалась, движения обретали плавность. Из осознания этой похожести одного на другого прорезалась робкая, тонкая связь. Ненадёжным веровочным мостиком она протянулась между ними, но по ней вполне уже можно было пройти, и Чан, полный необъяснимого восторга, сделал шаг. Он рассказал немного про жизнь с Чонином. Ничего особенного, бытовые мелочи, но Чжухон отреагировал так, как Чан и предполагал, — благодарно принял каждую крупицу и отзывчиво откликнулся, приведя в пример эпизоды из стайных хроник. Они были очень осторожны и не ступали на шаткие доски. Например, ни один не спрашивал другого, как он сдерживается во время течки у юных омег, как отгоняет непрошенные инстинктивные позывы, неуместные по отношению к младшим. Тем не менее даже легковесные незначительные темы немало укрепили зародившееся товарищество, а то было именно товарищество, сдобренное невысказанным взаимопониманием.       С оттенком удивления Чан заметил и принял мысль, что они с Чжухоном в каком-то смысле одного поля ягоды. Днём он бы с неприязнью отмахнулся от этой абсурдной идеи. Как же! Он, никогда не переходивший дорогу на красный, похож с героинщиком Чжухоном? Безумие! Но теперь он прозрел и, прозрев, явственно увидел, как ошибался, зачислив Чжухона в разряд от природы жестоких альф. Он был жестоким, потому что был потерянным. Ему лишь было необходимо руководство, ему был необходим вожак. Чану не требовалась никакая авторитетная фигура, чтобы поступать правильно и жить по чести. Основополагающие принципы — бессменные направляющие его внутреннего компаса — он перенял из семьи, впитал их с молоком матери и с наставлениями отца. Но что сталось бы с ним, родись он в семье, как у Чжухона? Осталась бы при нём его хвалёная добропорядочность?       Такие размышления толклись, развивались и сменялись на задах сознания. Чан отмечал их присутствие и течение, но был слишком увлечён разговором, чтобы уделить надлежащее внимание происходящим в нём процессам. Никогда ему не приходилось так свободно обсуждать с другим альфой то, что он по-настоящему любил — домашние хлопоты. — Солью посыпь, — говорил Чжухон, — потом, короче, смахни её, с гелем для посуды простирни и вуаля. — Ого, а я специальный спрей покупал. — Он же дорогущий! Нафиг надо! Наши вон постоянно за едой уханькаются, спреев не напасёшься. Ну, у тебя-то один Чонинка, в принципе. — Всё равно. Я лучше сэкономлю. — Эт правильно.       Время пролетело незаметно. Чжухон выключил воду, вытер руки, Чан поставил последнюю тарелку в шкафчик. Они с улыбкой посмотрели друг на друга. Из них получился отличный хозяйственны тандем. Возможно, это было началом чего-то большего. По крайней мере, Чан устыдился прежних своих суждений и испытал благодарность за то, что Чжухон быстро забыл нанесённые обиды и открылся для беседы, принёсшей невероятное наслаждение. Выговорившись, они молчали, погружённые в отрадное умиротворение. Плавно поднимался и опускался, словно отмеряя вдохи и выдохи ветра, белоснежный тюль.       Они стояли бы так и стояли, лелея назревшее между ними единение, не вспухни зал весёлой какофонией голосов. Узкие звериные глаза Чжухона загорелись любовью. Имейся у него хвост, он непременно бы им замахал, как машет обрадованная возвращением хозяев собака. Его влекло туда, к своим. Он оторвался от начищенной старой тумбы, к которой прислонялся, мотнул головой на занавеску, закрывавшую проход. — Погнали.       Чан пошёл за ним. В зале, очевидно, происходило прощание. Все обнимались и ластились, потирались щеками и лицами. Среди взрослых затесалось несколько младших, Чонина меж ними не было. Юная курильщица Есо, Юна и толстый парень увивались вокруг Чанбина и, видимо, чего-то от него домогались, состроив бровки домиком. Отмахиваясь от них, вожак пытался пробиться через заслон школьников. Подобно тому, как бывает и у животных, малышне прощалась доставучесть по отношению к вышестоящим.       Позабыв про Чана, Чжухон вразвалку засеменил в гущу событий. — Уже уходите? — спросил он.       Было невозможно понять, к кому он обращался, кто же покидал логово. Стайные мельтешили в центре комнаты, обнимались, тёрлись щеками и носами, соприкасались головами, сюсюкали Бору.       Чан в нерешительности остановился поодаль, рассудив, что, не являясь членом стаи, не может присоединиться. В толкучке взгляд его нашёл Джисона с цветками зверобоя за ухом. От одного вида его сердце забилось быстрее, ладони погорячели. Ноги чуть было сами не понесли к нему, но Чан сдержал порыв и остался наблюдать со стороны.       Джисон стоял с Минхо. Вдвоём они, подобно фигуркам в заводных часах, поворачивались то туда, то сюда и что-то говорили стайным. В очередной раз поворачиваясь вокруг своей оси, Джисон заметил Чана, просиял, улыбнулся, обворожительный, как ясное утреннее солнце, подозвал рукой. — Вот ты где, — сказал он, когда Чан подошёл к ним, по-свойски погладил по плечу, по груди.       Подметив интимный жест, Минхо хитренько улыбнулся, поиграл бровями. Смутиться Чан не успел. Его тут же увлёк водоворот стайных, подхватил и понёс с собой. Зажатый между плечами и спинами, он отдался на волю течению. Ему отдавили ногу, он кому-то отдавил ногу. — Извините.       Голова, до того обращённая затылком к нему, повернулась к нему лицом. На Чана смотрела совершенно обыкновенная среднего роста и возраста женщина с каре. Остренький вздёрнутый нос её смотрел вверх, придавая лицу выражение ребяческого задора вопреки залёгшим вокруг рта и прочертившим лоб морщинам. — Меня зовут Ханыль, я мама Ёнджуна. Ты такой молодец, что поговорил с Феликсом, — сказала она, обеими руками пожимая руку Чана. — Мы все очень тебе признательны. — Пустяки, — отмахнулся Чан, внутри упиваясь самодовольством и представляя, как круто он выглядел, когда смело отвечал Чанбину на глазах у всех. — Не говори так. Для нас не пустяки. — Любой на моём месте поступил бы так же. Ханыль мелодично засмеялась, прикрыв рот рукой. — Ты точно такой, каким тебя описывал Минхо. Я подсела к нему, чтобы разузнать про тебя. Он сказал, ты самый порядочный альфа на свете и что таких больше не найти. — Оу, — Чан потупился, почесал подбородок, который вовсе не чесался. — Очень мило с его стороны.       Поговорить дольше они не смогли. Со всех сторон их толкали, на них натыкались. Каким-то образом между ними затесался Чангюн, громко просивший уступить дорогу, потому что он ещё не прощался. Чан попятился, ещё и ещё, пока не вышел из толчеи. Находясь на безопасном расстоянии, он сразу заприметил Чанбина. Чанбин, обнимаясь с госпожой Дагам, прижимался щекой к её морщинистой дряблой щеке. Затем он перешёл к Номину, затем к Ли Миран. Казалось бы, Чан успел попривыкнуть к стайным нежностям, однако одно дело наблюдать, как обмениваются ласками люди молодые, такое вполне можно лицезреть и в школьных, и в университетских кругах среди закадычных друзей, и совсем иное — увидеть, как к молодому низкорослому Чанбину тянется, опустив бритую толстолобую голову здоровенный мужчина, как старушка в блаженстве прикрывает глаза под его мощной, как ствол дерева, рукой, как хрупкая, сухого сложения женщина исчезает в его могучих объятиях. Зрелище, в общем, было диковинное.       Пока Чан сверялся с охватившими его ощущениями, Чанбин перешёл к Минджи с крошкой Борой. Он одарил вниманием молодую мать, погладил Бору по лбу и носу. Когда он развернулся, чтобы отойти, его угольно-чёрный взгляд упал на Чана. Чан вздрогнул как от тычка под рёбра. В умиротворённом и гордом облике Чанбина читалось: «Смотри, это всё моё. Эта девушка моя, этот ребёнок мой, все эти люди — они мои. Все и всё, что тебя окружает, в моей власти и под моей защитой». Недвижимый, словно выступающая над морем скала, с развёрнутыми во всю ширь плечами, с грудью вперёд он стоял там, в эпицентре людского водоворота, и от его величия дрожали поджилки и подкашивались колени.       Захваченный впечатлением, Чан едва ли присутствовал при том, как раскланивался со стайными. Как загипнотизированный, он с кем-то обнялся, кому-то пожал руку. Очнулся он, когда обнаружил себя на улице под руку с Феликсом, на полпути к машинам. Острый локоть омеги прижимался к его боку. — Куда мы? — Чан оглянулся на светящийся в темноте прямоугольник открытых дверей, откуда, как из обетованного рая, доносился порхающий смех. — Ты что, не слушал меня всё это время? — Извини, задумался. — Вот это да, — на веснушчатом, зацелованном летним солнцем лице появилась робкая улыбка. — Ты так правдоподобно симулируешь внимание. Я был уверен, что мы общаемся. — У меня бывает, прости. Минхо постоянно меня за это ругает. — Ну ничего. Ладно, — Феликс растерянно потёр лоб, вынужденный начать по новой. — Пока все сюда не набежали, я хотел… В общем, спасибо за сегодня, за понимание и поддержку. — Пожалуйста, — принимать благодарность было немного неловко, и Чан, чтобы сгладить торжественность, отвесил маленький полушутливый поклон. Феликс тихо засмеялся бархатным густым смехом. — Ты хоть помнишь, что мы на завтра договорились? — О чём? — Я позвал тебя в салон подстричься. Ты согласился. — Да? — Я не вру. — Верю. А на сколько? — До этого мы как раз и не дошли. На одиннадцать свободно и на три. Ну что, придёшь?       Чан на секунду задумался. На субботу у него не было никаких планов, кроме привычных дел по дому. — Давай в одиннадцать. — Отлично. Буду ждать.       Только они успели условиться, на улицу высыпала ватага стайных с затесавшимися между ними гостями. Пикнули и мигнули фарами снятые с сигнализации машины. Чжухон поспешно перенёс детское кресло из багажника мохава в видавшую виды узкомордую и приземистую серебристую акуру. — Бывай, Чан, — подошла Минджи с Борой на руках. — Надеюсь, скоро ещё свидимся. — Я тоже, — сердечно заверил Чан, глядя на чудесную малышку. Его так и тянуло подержать её ещё хотя бы немножко, насладиться её весом и запахом. Как же Минджи с ней повезло. Бора вышла очень удачной, просто загляденье. В её детских преувеличенных чертах ясно прослеживались зачатки будущей взрослой красоты, способной покорить не одно сердце. И характер у неё был золотой. Таких бойких хохотунчиков легко любить.       Должно быть, он слишком долго тоскливо смотрел на Бору, потому что Минджи, наклонив голову, спросила: — Хочешь подержать напоследок?       Тёмная, завивающаяся на конце прядь, выбившаяся из пучка, упала ей на плечо.       Чан рьяно кивнул и почти бесцеремонно высвободил руку, которой сцеплялся с Феликсом. Сонная, клюющая носом Бора уложила тяжёлую голову ему на плечо и уцепилась ручкой за футболку. Чан весь затрепетал. Пользуясь случаем, он прислонился к Боре лицом, прижался губами к нежной толстенькой щёчке. Сам того не замечая, подчинённый глубинному побуждению, он покачивался из стороны в сторону, убаюкивая пригревшуюся у него на груди девочку. На ум его лавиной наползали тысячи ласковых слов. Ещё бы чуть-чуть и он бы не удержался и осыпал ими Бору, но явился Чанбин и сказал, что уже поздно и пора ехать. — Сади масюську к Номину, — он погладил Бору по спине, и она голубкой заворковала под его рукой.       Не без жалости Чан усадил Бору в детское кресло в акуре, пристегнул, поцеловал в макушку, в последний раз втянув исходящий от волос вкусный, ни с чем не сравнимый запах. С другой стороны в машину залезли Минджи и Ли Миран. Спереди села госпожа Дагам. Пожелав всем счастливой дороги, Чан на прощанье сжал маленький кулачок, закрыл дверь и отошёл к провожающим.       Когда первая партия отчалила, засобирались остальные. Со пошёл разгонять младших, и Чан увязался за ним, чтобы забрать Чонина. В общей яблоку негде было упасть. Все расселись и разлеглись на полу вокруг «Монополии». Тут же обретались и Дами без своей коляски, и благополучно вернувшийся Бёндже, и, слава господи, живой, здоровый и улыбающийся Чонин. — Так, кто не остаётся, ноги в руки и на выход, — скомандовал Чанбин.       Игра прервалась. Все, кроме Дами, Бёндже, Черён и белобрысого в татуировках, поднялись и, кто потягиваясь, кто поправляя одежду, поползли к выходу. — Пошли домой, — Чан выловил Чонина из проходящей мимо группки. — Ага-а-а-а, — Чонин смачно зевнул.       Начался второй этап прощаний, по завершении которого небольшая разношёрстная толпа младших укатила на велосипедах и скейтах во главе с Чжухоном, которому предстояло каждого в целости и сохранности проводить до дома и вернуться. — Покурим на дорожку? — предложил Хёнджин. — Обязательно. Можете пока садиться, — Чанбин махнул пачкой сигарет в сторону машины.       Переглянувшись и попожимав плечами, Чан с Чонином, Джисон и Минхо забрались в мохав. Чану, как самому длинноногому и широкому, уступили место спереди. Сзади моментально началась болтовня. Минхо и Чонин делились впечатлениями о стае, а Джисон, всегда готовый затронуть темы, тесно связанные с Чанбином, активно их расспрашивал. Чан не слушал. Ему было неинтересно. Вернее, ему было интересно кое-что другое. Чуть наклонившись вперёд, он наблюдал за Чанбином и его поредевшей сворой. Они стояли полукругом: Чанбин, Феликс, Хёнджин, Хёнвон, Кихён, Шону, Суа, Чангюн, Шиён и Сынмин. Курили и разговаривали. В темноте вразнобой светлячками вспыхивали и гасли огоньки, озаряя лица оранжевыми отсветами. Чанбин стоял вполоборота. Изучая лунообразный профиль, Чан понял, что частично остался в том мгновении, когда Чанбин развернулся и ослепил его царственным великолепием. «Неужели это был ты? — думал Чан. — И это ты родишь нам детей? Ты, чьему слову подчиняется столько людей? Ты, вожак стаи? Это правда?» Правда. Чан был уверен, что правда. Внутренний голос одобрительно заклокотал.