Умирающий лебедь

      Анна всегда мечтала летать выше птиц. Она хотела видеть мир не так, как простые люди. Хотела знать о нем все, раскрыть все тайны мироздания и, проникнувшись им, передать зрителю. Балерина, мечтающая стать великой из великих, хотела знать все аспекты чувств, проявление эмоций, заглянуть за границы сознания, возможно, даже слиться с ним, чтобы потом нести это знание и передавать его другим. Кусочек за кусочком, капля за каплей, история за историей.       Это желание Павловой вытекало из других, не менее крупных целей. Однако побуждение знать все и вся подталкивало ее к изучению теории и применению ее на практике. Вечерами, когда другие юные ученицы отправлялись спать, или же предавались ночным прогулкам, Анна корпела над книгами. Порой от теории балета она переходила к пьесам, а иногда и вовсе на литературу, к которой не должна была прикасаться. Но, коли уж девушка решила познать все проявления эмоций, то почему должна себя ограничивать мнимыми запретами? Главное, чтобы Евгения Павловна не увидела за чтением постыдных бульварных романов, да и другие ученицы не стали настырно расспрашивать, как Павлова смогла пронести такую вещицу к себе в комнату.       — Ух, сколько времени? — тихо выдохнула девушка, проведя рукой по лицу. Она, аккуратно придерживая книгу одной рукой, медленно перевернулась на спину, потянулась и приподнялась на локте.       За окном темень, как и ожидалось. Анна снова засиделась и не уследила за временем, что было для нее, к сожалению, нормой. Она осторожно поднялась и, опустив потрепанный роман страницами вниз на накрахмаленную простыню, выгнулась в позвоночнике, блаженно выдыхая. Мышцы тела болели, как и всегда, но и это являлось нормой. Премьера балета состоится через два дня, так что все актрисы работали на износ, тренировались и оттачивали движения до идеала. Проблема в том, что все, на кого смотрела Анна, двигались, словно машины. Механизированные движения, заложенные внутренней командой, без капли грации, легкости и чуткости. Они идеально исполняли то, чему научили их мастера.       Порой, Павлова сравнивала все происходящее с кукольным театром. Любое проявление самодеятельно в большинстве случаев возбранялось. Ты понимаешь персонажа иначе, нежели так, как прописано в сценарии? Безвкусица, нарушение всех канонов и устоев, непростительное поведение! Именно эта деталь Анну огорчала. Бесконечные ограничения, будто цепи, оплетающие руки и ноги юных красавиц, запирающие их таланты глубоко. Никто не рвался экспериментировать, никто не спешил поступать так, как зовет их сердце.       Все балерины были нежными птицами, которых бесчувственно закрывали в клетках. Только лишь избавившись от оков, освободившись от устоявшегося мнения, обретя настоящую свободу, они смогут взлететь в небеса. Они поднимутся выше птиц и, оглядев раскрывшийся мир, только тогда поймут свое истинное предназначение.       Анна знала, чего хотела. Она выставила себе цель, стать великой, к ней проложила тропками несколько задач, которые она выполняла шаг за шагом. Большинство уже остались за спиной, а ее свет, тот, который она постоянно видела во снах, уже был не простым лучиком в конце туннеля. Нет, он был ярким белым кругом, нависшим прямо над ней. И все, что ей надо сделать, это подняться по лестнице.       Сейчас, она всего-лишь солистка. Но ничего, ежели она покажет себя с лучшей стороны, сможет урвать свое особое место среди сердец зрителей, она прорвется выше и дальше. Она станет той, о ком будут говорить все. Анна Павлова — великая и известная прима Большого Театра.       — Мечты-мечты, — тихо прошептала она, подходя к туалетному столику и заглядывая в зеркало. Она уже провела все водные процедуры и подготовила себя ко сну, но отправляться в новый день ей не хотелось.       В голове так и крутились вопросы после прочтения книги. Что же будет делать девушка, сердце которой разрывается от ужасного выбора: друг детства и загадочный мужчина? Тот, кому она могла верить, и тот, кто вскружил ей голову лишь одной улыбкой и лукавым прищуром. Забавно, как это накладывалась на жизнь самой балерины.       Временами она представляла, какого это, быть влюбленной. Во многих пьесах эта эмоция раскрывалось с одной стороны. Мысли зациклены только на одном человеке, вьются вокруг него, словно пчелы над цветами. Дамы не могут спать, их сердца разъедает затаенное чувство. «А может, он придет ко мне и сегодня? Может постучит в окно, порадует вечерним визитом?».       Правда, у многих любовных линий финал был и остается плачевным. Было ли что-то прекрасное и утонченное в этом? Определенно, иначе бы у писателей пользовался популярностью иной конец. Почему-то оставаться счастливым в развязке истории — скучно. Должна быть эмоция, заставляющая сердце читателя сжиматься. Яркие чувства наполняют душу, а в голове вертится ворох вопросов. Анализ ситуации, поиск ответов и составление полной картины.       Настоящее искусство, которым Анна восхищалась.       Танец оставался такой же историей. Писатель имел иное название, но вот исполнители… Все зависит от них, ведь они — актеры, несущие на своей спине удивительную ответственность. И вот, чтобы оправдать собственные ожидания, Анна вопрошала.       Что же за эмоция такая, любовь?       За свою короткую жизнь она ни разу не встречалась ни с кем. Понятно почему. Пока училась в школе, занималась саморазвитием, ходила на дополнительные курсы, училась балету и часто выполняла домашние обязанности дома. Мама часто пропадала на работе, зарабатывая на пропитание из последних сил, пока не скончалась от болезни и не ушла следом за отцом. Так, без каких-либо родственников, Павлова осталась одна. Однако тяжелое бремя лишь укрепило ее, желание стать кем-то особенным и великим — усилилось в разы.       Или же это она все делала в память о материи, которая показала ей когда-то, что такое балет?       — Не время вспоминать, не время! — Анна мотнула головой, стараясь отогнать непрошенные воспоминания. Нет, когда ей нужно будет изобразить тоску, отчаяние и горе, вот тогда она вспомнит, но не сейчас. Нужно закрыться и отвлечься. — Подышу свежим воздухом…       У Павловы была хорошая комната. Одноместная, без ненужных и надоедливых соседей. Да, при этом, свободного места мало, но девушка умела правильно расположить вещи, экономила пространство для своих собственных целей. Она могла тренироваться и репетировать без цепких взглядов. Правда, в этом был минус — шанс того, что вместо закрепления правильного движения, она научится без чуткого надзора чему-то неправильному. Такое бывало у многих, причем часто, но Анна нашла собственное решение данной проблемы. Всегда можно попросить помощи у старших преподавателей, если найти к ним правильный подход.       Еще в ее комнате имелось широкое окно с подоконником, на котором она выращивала растения. Не было чего-то экзотического, лишь мята, перец, который никак не желал давать плоды, и сочный куст, название которого девушка давно позабыла. Подойдя к пластмассовым горшкам, она осторожно провела пальцем по листьям, отмечая недостаток влаги. Надо будет обязательно их завтра утром полить, иначе они загнутся, бедненькие.       Павлова отодвинула тонкие шторы и, чуть ли не прислонившись лицом к холодной поверхности окна, выглянула на улицу. Стояла поздняя осень, листва давно пожелтела и опала, оставляя темные стволы совершенно голыми. Обнажились их тела, раскрылись их души, являя миру обыкновенное уродство. Небо, которое летом было буквально засыпано десятками звезд, теперь темное, затянутое свинцовыми тучами. Погода отвратительная — так говорят люди, недовольно качая головой.       Что же, даже в таком уродстве Анна видела нечто прекрасное.       — Завтра репетиции, последний прогон… — тихо прошептала она в стекло. — А потом… День «икс». Я справлюсь. Обязана.       Взглянув в расплывчатое отражение, Павлова тихо выдохнула, чувствуя навалившуюся усталость. Нет, определенно надо заканчивать с чтением по ночам, а то слишком сильно накладывается на ее и так расшатанную психику.       Балерина отвернулась от окна, как раз в тот момент, когда мелькнула белая тень.

✵❖✵

      Николай легко опустился на крышу Большого Театра, поправляя шляпу, чуть не слетевшую от порыва сильного ветра. Погода была очаровательная, самый сок для самосокрушения, вопросов, которые ты задаешь сам себе, и ответов, давно известных воспаленному уму. А сколько планов впереди сияют ярким солнцем! Ах, сколько же ему необходимо совершить, прежде чем кануть в небытие!       Именно поэтому он перепрыгивает с одного дела на другое, вкушая остроту каждого момента. Что есть жизнь, ежели не череда эмоций, безумных и неописуемо прекрасных, подталкивающих тебя к удивительным действиям? Да еще каким!       Гоголь до сих пор вспоминает, как позабавился с юной балериной. Такая нежная, перепуганная пташка, совсем еще птенец, который только учится летать. В его изначальный план не входило бесцельная игра с актрисой, о нет, ему нужно было просто схорониться, спрятаться от преследователей, севших ему на хвост. Надо отдать должное Антохе, тот подготовил интересную засаду, вот только подчиненных подобрал немощных и невозможно тупых. Но ничего, многие учатся на собственных ошибках, только если те не фатальные и не приводят к смерти.       Николай шагнул к краюшке крыши и, взглянув на темную улицу, мелькающую внизу, довольно улыбнулся. Поразительно, один простой шаг отделяет от полной и категорической свободы души. Надо только упасть с правильной позой, полная элементарщина! Но нет, это было бы пусто и неинтересно. Кто будет говорить про «арлекино», слетевшего с черепичной крыши Большого Театра? Пара-тройка газет, не более. Безвкусно, кто так закрывает собственную историю?       Только глупцы, которым нечего дать грешному миру. А у Гоголя есть много подарков и удивительных открытий, как для бедных душ, бродящих во тьме, так и для гениев, запутавшихся в собственных идеях.       Арлекино… Арлекино.       Гоголь улыбнулся, вспоминая побледневшее личико балерины и рассмеялся, широко раскинув руки в стороны. О, давненько ему не давали таких поразительно хороших имен! Федя был скуп на новые прозвища, Гончаров являлся тупым овощем, выполняющим команды, Пушкин… Про Пушкина он и вспоминать не хотел. Другие люди из Крыс были для черно-белого шута всего лишь пустотой, игральными фигурами, которыми Достоевский пользовался. Гоголь… Что же, он не был частью этого безумного Дома, но он являлся частью нечто большего.       Римская цифра пять.       — Вопрос! Как же там поживает наш милый директор? — Отвернувшись от края, Гоголь гордо вскинул голову и рассмеявшись, оттолкнулся. Он полетел вниз, крутанулся в воздухе и легко, как самый настоящий акробат, опустился на спину одной из медных лошадей. Одной рукой обхватив крепкую шею, другую вскинул в воздух. Щелчок — в руке появилась совсем свежая расписка, принадлежащая хозяину Большого Театра. — О, страдает бедненький страдает! Как же быть? Что ему делать? Сообщить Правительству он не может, о не-е-ет, Мастер шкуру с него спустит! А может… — Он наклонил голову и рассмеялся. — А может Бегемоту даст покушать? Или товарища Коровьева попросит решить парочку вопросов? О, я бы на это представление посмотрел! Верно, мой неразговорчивый дружок?       Гоголь постучал кулаком по шее молчаливого коня и покачал головой. Еще щелчок — расписка испарилась в золотистом блеске.       — Тоже так считаю! Как приятно найти понимание в лице тебя, Ламп! А вот ты, Филогей, как всегда… Мрачный!       Николай взглянул на освещенную улицу и, подперев рукой голову, довольно усмехнулся. Директор театра вот-вот должен был покинуть свое рабочее место и направиться к назначенному месту встречи. Нужно лишь проконтролировать и проследить, а то вдруг внутри достопочтимого Александра появятся сомнения и вопросы. Единственное, что его останавливало — угроза быть казненным рукой Булгакова. Или же не его рукой, а руками, лапами, когтями его близких подчиненных. Они могли, о темной стороне Мастера знали многие. Слухи создавали невообразимые фантазии в некрепких головах людей, в основном содержащий страх. А страх прилипчивее чумы, да и в тысячу раз губительнее.       Гоголь наклонил голову, прислушиваясь к звукам. Хлопнула дверь, в воздухе отчетливо раздался чей-то голос, сиплый и грубый:       — До завтра!       Цель, худоватая и скрюченная в три погибели, пробежала по ступеням вниз и, вместо того, чтобы взять машину, двинулась в сторону старых зданий, темных переулков, в которых обитали иные демоны. Директор театра, одетый в теплое пальто, недовольно огляделся по сторонам. Знал ли он о наблюдении со стороны? Или же паранойя доросла до таких масштабов? Впрочем, судить достопочтенного директора Гоголь не рвался. Он и так ввел бедолагу в плачевное положение, так еще и нагло шантажировал.       Не прекрасно ли? Да просто замечательно!       — На сим прощаюсь с вами, достопочтимые друзья! — Он подпрыгнул на спине коня и, подхватив подол плаща, крутанулся в воздухе, исчезая в золотистом свете портала. — Алле-оп!

✵❖✵

      Руки Александра Тимофеевича Наумова дрожали, хотя он спрятал их в карманах излюбленного пальто. Ему даже не было холодно, Черт бы его побрал, нет! По телу бежит пот, неприятно щекоча спину и живот. Он прикусывал нижнюю губу и нервно оглядывался по сторонам, пытаясь выискать неизвестного наблюдателя. Его бы могли назвать параноиком, но он уверен в своем несчастье! Сначала пропали важные документы, квитанции и расписки, важные улики, с помощью которых могут уличить его в предательстве родины, шпионаже и прочей ереси. Он хранил их в надежном сейфе, на тройном замке, с кодами и электронной картой доступа, но воришку этого не остановило. Неизвестный не тронул ни пачку денег, ни золотых украшений, о нет, они ему были не нужны. Лишь бумаги, с помощью которых можно было закрыть весь Большой Театр. А сегодня вечером, после визита товарища Чехова, обнаружилась и однозначная записка. Таинственная встреча в переулке. Имелись также и красочные описания того, что произойдет, коли он решит проигнорировать послание.       — Зараза, — прошипел Александр, сплевывая на брусчатку. Он завернул в ближайший переулок, в которым были свалены мусорные пакеты, прогнившие коробки и прочая дрянь, которую сегодняшняя смена забыла убрать. И это практически в нескольких метрах от Большого Театра! Необходимо потом написать жалобу, просто обязательно. Такого отвратного поведения Наумов не потерпит. — Свиньи.       Он переступил через разодранную упаковку и, передернув плечом, двинулся дальше. Александр мог бы сообщить нужным людям о случившемся, прийти с повинной, пасть ниц перед господином Булгаковым и выложить всю правду. Однако… однако это такие потери для его репутации. А что же станет с Большим Театром? С его бедным, большим ребенком, в которого он так долго и тщательно вкладывал средства, деньги, известность? Учителя, предоставленные друзьями из союза, тут же будут отозваны обратно, оставляя молодое поколение без должного надзора. Да, у них были и свои прекрасные преподаватели, незаменимые гении и искусные актеры, но этого недостаточно для освоения всех граней мастерства. Большому Театру требовалось больше, Наумову требовалось больше, поэтому он брал и брал, отдавая в качестве обмена кое-что другое.       И это «другое» кое-кто сочтет предательством. Возможно, так оно и было, но Александр Тимофеевич ни о чем не жалел. Он поступал правильно, только в интересах Большого Театра. Другого выбора просто нет.       Все было бы прекрасно, если бы не чертов вор и манипулятор! Все шло идеально, как по маслу, никто не догадывался о вовлечении Наумова в опасную игру. Никто не знал о его заинтересованности политикой, никто! Но нет же ж, нашелся один гений, сумевший прознать. Вот только как? Неужели есть крысы, снующие в стенах театра? Неужели у его детища появилась страшная опухоль, имеющая название «предатель»? Кто мог его сдать? Кто-то из персонала, охраны, учителей? Или вовсе это кто-то из учеников?       А может это просто случайность, в которую не посчастливилось окунуться Наумову? Возможно, все возможно в этой грешной жизни. Но нет, выход есть всегда, даже из самой дерьмовой ситуации, надо лишь немного подыграть.       — Чтоб тебя подкинуло и разорвало, — прорычал Александр, останавливаясь напротив разрисованной стены в переулке. Он недовольно поморщился, осматривая безвкусное «творчество», и передернул плечами, чувствуя сильный порыв ветра.       — Скоро, но не сегодня, мой славный друг!       Наумов подскочил и резко обернулся, уставившись на человека перед собой. Черт, он готов поклясться, что тут никого не было и секунды назад! Но вот, перед ним стоит мужчина, облаченный в черно-белый костюм, больше подходящий для циркача и клоуна, нежели для шпиона и преступника. Хотя, что ожидал увидеть Александр? Ужасного и страшного капиталиста с толстым брюхом и крючковатым носом? Ушлого и хитрого проходимца с востока? Нет, это клише, которым пичкают в проходимых кинофраншизах и третьесортных спектаклях.       Реальность всегда отличалась от вымышленного мира. Вот только некоторые составляющие этой самой реальности любили… отличаться от установленных канонов. И вор, шут или клоун, появившийся перед хозяином театра, имел природу странную и невообразимую. Он будто сошел со страницы книг, вот что из себя представлял беловолосый демон. Улыбка, смех, даже глаз, сияющий в темноте, — все являлось неправильным и потусторонним. Только такое таинственное существо и могло взломать непреодолимые двери, чтобы добраться до настоящего сокровища.       Не поздно ли Наумову пересмотреть свои идеи и обратиться к господину Булгакову? Играть в одиночку против такого монстра он точно не в состоянии.       — Это был ты? — тихо выдавил из себя Наумов, щелкнув зубами.       — Неправильные вопросы задаете, товарищ! — рассмеялся шут. Он подскочил к Александру, перехватил его руку и, крепко сжав, стал трясти так сильно, что бедный директор стал раскачиваться из стороны в сторону, грозясь в один момент рухнуть на землю. — Кто? Я! Да! Когда? Совершенно недавно! Во сколько? Вечером-вечером! Зачем? О-о-о, вам понравится мой план, но я вам его не расскажу. А что рассказать дозволено? О, да, я знаю! Восхищение!       Его руку резко отпустили. Наумов отшатнулся назад и, не удержав равновесия, рухнул в грязь, попутно больно ударившись копчиком о шершавые камни. Вор на этого не обратил никакого внимания, лишь грандиозно взмахнул руками и, зажмурив глаз от удовольствия, радостно пропел:       — Потрясающая работа! Где? В театре! Никогда не видел таких выдающихся умов в одном месте! — Он поднял руку к небу, затянутому тучами. Улыбка его растянулась еще шире, хотя, казалось бы, куда еще шире? — Такие дарования, такие успехи! В лице кого? Всех! Давно не видел такой качественной работы, такой лепки! Непревзойденный результат. Есть ли путь для дальнейшего развития? Определенно! Только…       Шут замер и, медленно опустив голову, взглянул в перепуганные глаза Наумова, с ужасом наблюдающим за монологом. Улыбка безумца стала холоднее, в глазе блеснул холодный огонь, а в голосе так и слышалась сталь, режущая не хуже заточенного клинка.       — …будет так жаль, если все это рухнет, не правда ли? Столько стараний, столько времени и нервов. И все обернется в прах. Развеется по ветру, канет в небытие. Так ли оно вам, товарищ директор, надо, м? О, нет, конечно же не надо! Я прав? Абсолютно прав.       Александр даже не успевал толком и слово вставить. На все вопросы этот Шут отвечал сам, заводя бедного и перепуганного человека в ужасающую ловушку. Ничего не успеваешь ни сделать, ни сказать, остается лишь повиновение и полное подчинение этому безумному шторму, буквально сбивающему тебя с ног.       Но Наумов готов попробовать ему противостоять. Только бы узнать, какая у этого шута цель.       — Что вам надо? — шепчет он, не отводя взгляда с белой фигуры мужчины. Тот скалится и качает головой.       — Нам? Мне? Или нам всем? Всем — свободы, освобождающей от тягостей всего мира! От оков, заставляющих метаться в агонии, борясь за правое дело? Мне? Мне — свободы для всех, это же логично! А что нам нужно конкретно от вас? — Он наклонился и, довольно оскалившись, прошептал. — Ин-фор-ма-ци-я!       — Какая? Я не умею читать мысли! — выплюнул Александр, медленно поднимаясь с земли и отряхивая одежду от грязи.       — Ответ прост! Ваш постоянный посетитель из Правительства! О, вы, товарищ директор, о нем прекрасно знаете. Главный посетитель, самый золотой и желанный. Что мне надо? Все его секреты! И вы, мой дорогой друг, знаете о них. Или не знаете? О, тогда, определенно догадываетесь.       Наумов замер, будто окаменевший, и нервно сглотнул. Да, он знал о ком идет речь. Только один человек, приближенный к одному из самых важных людей в стране, посещал их Большой Театр. Он обожал искусство, практически жил им, но большего всего он обожал балет, особенно тот, в котором выступали исключительно юные красавицы.       Директор не любил его. Может, человек из Правительства что-то и знал в искусстве, но многое в душе его было черно. Он преследовал свои цели и, к сожалению Наумова, их находил. Отказать ему? Невозможно! Он вкладывает огромные деньги в их театр, на его финансировании практически все и удерживается. Но… вытащить из него информацию? Категорически невозможно!       — Но как… Я… Я не имею с ним таких тесных отношений! Он не доверяет нашему театру, не будет он ни с кем делиться подробностями своей работы, и…       — Почему? — Шут наклонил голову и, грустно вздохнув, стал раскачиваться на носках. — У вас же есть дамы! Вы знаете, что ему конкретно нравится! Так подступите к нему поближе, приманите чем-то сладостным и ярким! Вы не представляете насколько охотно душа человека раскрывается в пики наслаждения и удовольствия! Какая податливая форма, какая яркая натура! И вот, видна вся гниль, вся мертвая и склизкая дрянь, сидящая на самом сердце! — Он вдруг резко прикрыл рукой рот и покачал головой. — О, нет-нет, это про другую девушку! Но что же, это свойственно и для живых людей. Вы сами знаете, он раскроется, только надо составить правильную ловушку.       Наумов поморщился и, проведя рукой по мокрой шее, тяжело выдохнул.       — А что же вы?       — А я? — Говорящий прижал к груди руки, будто ошарашенный вопросов. — О, как с вашей стороны это очаровательно! Я буду смотреть. Наблюдать, оценивать и ждать. Сообщать вам, как нужно поступить, как правильнее идти, как красивее сделать шаг! Я буду жить, словно призрак в каменных стенах! И буду… наслаждаться шоу, как хозяин сего безумного представления! Очаровательно? Прекрасно! Так рад знать, что вы со мной полностью согласны. Договорились!       Шут снова перехватил руку директора и стал бешено трясти. На этот раз Наумов не упал.       — А что мои бумаги? А что Чехов?       — Бумаги? — Улыбка Шута померкла, а глаз потемнел, отчего директору стало плохо. Лучше бы настроение этого вора и мошенника не скакало от крайности к крайности. — О, твои драгоценные бумажки будут ждать своего часа! Ежели ты будешь делать так, как я скажу, они исчезнут. Никто не увидит их, никто о них не узнает. А, коли ты вздумаешь вести игру… заручишься поддержкой товарища Чехова, пришедшего в твой дивный театр…       Рука мерзко хрустнула. Александр вскрикнул, поддавшись реакции, схватился за свое запястье и постарался выдернуть его из цепких лап Шута, но тот лишь продолжал говорить, неотрывно смотря в перепуганные глаза.       — Уничтожу. Сотру твою репутацию в прах. Оставлю умирать в агонистических муках. Ясно? Ясно.       Когда рука была свободна, Наумов отпрыгнул, жалобно вжался в стенку и потер покрасневшую ладонь. Она страшно ныла, но кости не были сломаны, хотя хруст был настолько ужасающий! Нет, этот Шут простым шутом не являлся. Демон, самый настоящий Дьявол, вылезший из персонального котла! А может, это судьба Наумова? Пришло время отвечать за все грехи, которые он совершил на земле? Нет, бред, это лишь страхи, разъедающие его сердце и душу.       — Я все понял, — судорожно выдохнул он. — Все будет так, как надо. Все, что хотите!       Гоголь улыбнулся. Он поднял руку, приложил указательный палец к губам и хитро подмигнул.       — Все, что хочу? Осторожнее со словами, товарищ директор. Они имеют одну отвратительную привычку… приобретать форму реальности, которая, в большинстве случаев, не приходится по вкусу их хозяевам. Если я вам прикажу сжечь театр, вы его сожжете?       Наумов побелел, а колени его предательски затряслись. Ответ сам отразился на его лице. В его жизни не было ничего дороже Большого Театра, и, Боже упаси, он ни за что не пойдет на такое! Абсурд!       Но что делать, когда на одной чаше весов его детище, а на другой — вся его репутация?       — То-то же, — оскалился Шут. — Обращаться со словами нужно честно. Ежели ложь и мнимая бравада в твоих мыслях и душе, то что же останется в словах необдуманных, сказанных в пустоту? О, я могу тебе показать, но тебе это не придется по вкусу. Впрочем, ты и сам это знаешь. А на сим, — он отвел руку, подцепив широкий подол плаща, — не прощаюсь, но говорю «до свидания»! Увидимся скоро? О, да! Ты не представляешь, насколько!       Наумов прикрыл лицо рукой, когда перед ним сверкнул золотистый свет. Он поморщился, когда услышал смех, режущий слух, и радостно выдохнул, когда наступила долгожданная тишина. Стало ли ему легче? Лишь на грамм, потому что осознание собственного положения било сильнее любого подлого удара в спину. Он был сломлен, осрамлен и приговорен к рабству. Служить такому безумцу? Что может быть хуже.       На ум приходила лишь одна фраза, которая описывала всю ситуацию. Но Наумов являлся культурным человеком, так что нецензурной лексики в своей жизни не терпел. Но вот, желать другим люди «всего хорошего» — это другое дело.       — Да чтоб тебя разорвало, — буркнул он, представляя, как наглая улыбка испаряется с лица Шута. Правда, тогда он и не знал, что Шуты всегда уходят с улыбкой. И на тот свет — в том числе.