Égal

Тому Реддлу было семь лет, когда он впервые признал: он был беден как церковная мышь, и это было категорически неисправимо. Он знал немногое к своим семи годам — жизнь впроголодь, вечные драки с тупыми выродками и приют, в котором родился — здесь не было ужинов вот уже как три года, зато был вечный холод, а на ночь воспитательница читала им Библию, согласно которой воровство было грехом(согласно ей, впрочем, всё было грехом). И это был настоящий ад. «Вечный» — сказал бы он , если бы знал тогда, что значит «вечность», но где-то внутри, глубоко внутри, признавал, что это по крайней мере очень и очень надолго. В восемь он научился воровать менее заметно, более ловко и получал меньше синяков. В девять — прекратил получать их вовсе. А в десять жизнь стала почти размеренной. Он болтал со змеями на заднем дворе, не менее грозно научился шипеть на других детей, а в обед уминал что-нибудь из булочной Эдди на соседней улице. Жизнь налаживалось. Но лишь для того, чтобы в одиннадцать перевернуться снова — прошлое горело огнём, и он не был так уж уверен, хорошо это или плохо — встретить таких же, как он. Тому Реддлу было двенадцать лет, и он с презрительным превосходством смотрел сквозь обветшалые рамки давно вылетевших окон на то, как тучи сгущались над промозглым вечернем лондонским небом. Залпы пороха разорвали тяжёлую тишину и где-то поодаль — за десяток кварталов, а то и больше, громыхнула звонкая сталь. Увесистые бетонные плиты разошлись в стороны, пропуская железное ядро. Ему не позволили остаться в Хогвартсе на лето. Ненависть гибкой плетью хлестанула плоть — «Таковы правила, Мистер Реддл. Мне очень жаль, но правила здесь едины для всех». Правила… Дешёвая глиняная ваза неровными осколками разлетелась в стороны — о да, Том знал правила. «Не колдовать вне Хогвартса» было ещё одним таким, но стихийные выбросы же не в счёт, не так ли? А Реддл сейчас ощущал себя сплошной стихией. Это было так лицемерно с их стороны, делать вид будто без магии он выживет на улицах Лондона 39-ых. «Вечно». В двенадцать Том понял, что «вечно» значит почти тоже самое, что «никогда». Тому исполнилось тринадцать, когда из Лондона — города, где он провёл большую часть своей жизни, устроили вавилонское столпотворение. Башня пала, а к ним стали свозить всё больше и больше людей — светлокожих, темнокожих, французов и русских, болгаров и поляков. В их приют тоже попало пару мальчишек, и Том даже подружился с одним из них — он был темноволосым, высоким и больше походил на вампира. Но что важнее — он тоже был магом. — Антонин. Князь Антонин Долохов, — у мальчика был холодный безразлично-скользящий взгляд. Он не слишком знал английский и чеканил все слова с грубым акцентом, вызывая неприязнь матрон. Русский язык был груб и походил на немецкий, а немцев здесь недолюбливали. — Ты? Том ухмыльнулся. «Князь Долохов» — возможно он даже слышал что-то от Малфоя о ком-то из его рода. «Долоховы»… Не плохие связи, должно быть. — Я Том, Том Марволо Реддл, — собственное имя острым лезвием прошлось по слуху, и Том скривился. Оно ему не нравилось. Оно было магловским до мозга костей и Том проверил уже раз сто - не числилось ни в едином в магических реестре. Слизеринцы уже не раз напомнили ему об этом, как и о том, что ему на их факультете не место. Однако у Тома было чем им на это возразить. — Грязнокровка? Взгляд русского мальчика не изменился, как и голос — ровный и безразличный. Он не был похож на взгляд Малфоя и других, когда они спрашивали об этом. «Грязнокровка», возможно, вообще единственное слово, что он знал для тех, кто рождён маглами. Но внутри Тома всё равно что-то обижено ёкнуло. — Нет. — Он был в этом уверен, на стодесять процентов. Он бы принёс неприложный обет, если бы нужно было, потому что был искренне убежден: даже если не первый, то второй родитель был магом. Сильным и могущественным, с длинной родословной и именем, выгравированным в списке свешенных 28-ми. Антонин лишь пожал плечами. Ему, кажешься, это было совсем не интересно. — Ты Хогвартский? — спросил он. И Том почти фыркнул вслух от того, как глупо это звучало. — Нет, но я учусь там. Антонин нахмурил тёмные брови и небольшая складка залегла меж его лба, выдавая сворливый характер. Он резко кивнул, и Том остался почти довольным этим знакомством — Антонин понравился ему, даже если он был неразговорчив и груб. — Я учусь в Дурмстранге. — мальчик задумчиво потрепал волосы, подбирая слова, — Учился, по крайней мере. — Где твои родители? Странно было задавать этот вопрос мальчику, которого отдали в приют. Странно задавать этот вопрос, когда по всей Европе гремят оглушительные взрывы, а бомбам плевать, чистокровный ты или нет. Странно задавать этот вопрос ребёнку старинного рода, с которым не видится взрослых по близости, хотя их обычно едва выпускают из старинных родовый особняков. Но Антонин ответил ему так же спокойно: — Кто-где, — он напрягся, кажется, пытаясь вспомнить, и начал перечислять, загибая пальцы, — Мама с сестрой в Америке, папа пошёл на фронт, а дед сказал, что мне на войне не место, поэтому меня отправили сюда, в Хогвартс. Двоюродных братьев распихали по всему свету… А твои? — Умерли. Тому исполнилось четырнадцать, и он обнаружил, что умеет ломать себя во все стороны, чтобы дышать. У него даже появился свой орден. «Культ», как про себя называл его Реддл. В него входили Нотт, Розье, Малфой, Блэки, Кэрроу, Сэлвин и Мальсибер. К ним позже присоединился и Долохов, но Том видел — того интересовали больше тёмные искусства, чем что-либо ещё. Он постепенно обрастал связями — учебный год перестал пролетать мимо, зарытый в пергаменте и учебниках, над которыми Реддл сидел все три курса. Он наконец смог приглядеться и к тому, что происходит в школе — к другим факультетам, профессорам и их лояльности. Более того — наконец Том наведался в Хогсмит, открытый для посещения третьекурсникам. Всё было неплохо. Том больше не нуждался в деньгах — как выяснилось, очень выгодно было иметь связи. Достаточно было одного приказа, чтобы открыть казну половины чистокровных выродков. Том уже почти не выделялся среди них — он был красив: молочно-белая кожа светилась, тонкими голубыми венками контрастируя с чёрным шёлком его рубашек, идеально-уложенные волосы чуть вились на концах, а алые губы кривились в обаятельной усмешке. Он чуть вскидывал подбородок, распарывая палочкой воздух — и все его последователи смотрели на него в немом восхищении, которое он читал каждый раз, заглядывая в их податливо-распахнутый разум. Он был умён — Том невинно хлопал льдисто-голубыми глазами в обрамлении длинных ресниц, когда очередной гордый «своими трудами» профессор добавлял Слизерину пару десятов баллов за его, Тома, знания. Он был вежлив — на грани грубости: этикет скрижалями был выжжен под его веками, и Том наизусть вызубрил каждое слово из старинных талмудов древних домов. Как выяснилось, быть чистокровным — не только задирать гриффиндорцев и метаться тёмными. Столовые приборы лежали в руках Тома как влитые. Вилка и нож — первые, вторые, третии — по количеству поданых блюд, от дальних до ближних: для салата, для рыбы, для мяса. Любой, кто его не знал, мог бы поклясться — он учился держать их с рождения В общем, Тому пришлось многому научится.И в четырнадцать он стал старостой. Старостой-надсмотрщиком-предводителем и кем только ещё он не был, Люциус, забывшись, даже назвал его «папочкой», за что заработал круцио и ходил бледный как мел ещё с месяц. И, разумеется, когда профессор Флитвик, предложил Тому стать главой дуэльного клуба он согласился. В дуэлях он был непревзойдён, как впрочем, и во всём другом.