Время тоже рисует

      Снова обшарпанная металлическая дверь. Снова широкая лестница, ведущая на третий этаж. И хоть с первого визита в это место прошло уже больше двух месяцев, Ремус всё равно чувствует, как его колени слабеют от волнения, а ладони становятся неприятно влажными. Потому что теперь всё совсем иначе.              Он с трудом сглатывает вязкую слюну, разглядывая хорошо знакомую табличку над входом. «Андромеда. Мастерская рисования». Ремус медлит. Он обхватывает дверную ручку и замирает, словно не способный её повернуть.              По правде говоря, это злит. Он цедит ругательство сквозь зубы и качает головой. Ведь это опять трусость, которой больше не должно быть места в его, Ремуса, жизни. Потому что пришло время этой жизни наконец-то наступить. Ремус выдыхает. Там, внутри — Сириус.              Ремус открывает дверь и делает осторожный шаг.              Почему-то сегодня всё напоминает тот майский день: снова залитая солнцем, сияющая золотым светом студия. Снова человек спиной ко входу, со стянутыми в пучок чёрными волосами. Но только теперь Ремус совсем не боится; он не может удержать улыбку, потому что Сириус больше не незнакомец. Он целая вселенная, которая по какой-то удивительной и неизвестной причине выбрала Ремуса.              Сириус оборачивается на звук, и в его взгляде моментально загорается восторг.              — Привет.              — П-привет.              И вдруг, погружаясь в искрящиеся глаза Сириуса, Ремус чувствует какую-то глупую неловкость, потому что не совсем ясно, как теперь себя вести. Обнять его? Или… поцеловать? О, ему бы очень хотелось поцеловать Сириуса, потому что вчера… Ремус боится вспоминать вчерашний вечер, потому что это обязательно заставит всю его кровь приливать к щекам. Вот чёрт.              Вчера они целовались в черноте летней ночи, как казалось, целую вечность. Но на самом деле лишь до тех пор, пока из бара не вышли Регулус и Джеймс. Последний позволил себе бестактно и громко поаплодировать открывшейся картине, Регулус же и бровью не повёл. После десяти минут, доверху наполненных зубодробительными шутками Поттера и многозначительным молчанием и покашливанием остальной компании, подъехало такси, которое Сириус вызвал для Ремуса. И напоследок Ремус ощутил его тихий и горячий шёпот.              «Ты придёшь завтра в мастерскую?»              И по огню в его глазах Ремус сразу понял, что на самом деле означает этот вопрос.              Ты мне доверяешь? Ты хочешь попробовать?              Тогда Ремус, заглушив и так тонкие голоски робких возражений и страхов, сказал то, что всегда запрещал себе. «Да». Короткое, простое слово, которое вдруг подействовало на Ремуса как самое мощное заклинание мира, от силы которого как будто лопнули стальные тросы, туго стягивавшие рёбра. И только в тот момент Ремус впервые за бесконечность вспомнил, как вдохнуть полной грудью. Потому что ему с первой секунды хотелось поверить Сириусу.              Ремус замечает, насколько долго уже пялится в серый бетонный пол студии, только когда видит приближающиеся кроссовки.              — Ремус?              От голоса Сириуса, от его взгляда и рук, мягко касающихся плеч Ремуса, веет теплом. Его лицо близко-близко, и на мгновение Ремусу кажется, что вот теперь Сириус обязательно его поцелует. Он почти чувствует жар его губ, воспоминания снова опьяняют голову, и Ремуса захватывает только одно единственное желание. Но вместо поцелуя Сириус крепко обхватывает талию Ремуса и обнимает его, прижимая к себе.              Ремус улыбается ему в плечо. Что ж… Предвкушение тоже отличный деликатес.              Сириус чуть поворачивает голову, но не отодвигается и не даёт увидеть себя. Его дыхание оседает на изгибе шеи Ремуса.                     — Ты уверен, что… готов? Если передумал, то я не…              — Не передумал.              Улыбка Ремуса ширится. На самом деле, он никогда не слышал этот голос таким робким и неуверенным. И это Сириус Блэк, которому всё нипочём, которого ни черта никогда не пугает, который всегда знает, что поступает правильно.              — Тебе нужно будет полностью довериться мне, Ремус.              — Я знаю.              Даже, пожалуй, слишком хорошо.              Это и правда страшно, и с особенной остротой становится реальным, как только произнесено вслух. Как прыгнуть в пропасть, сделать шаг, после которого невозможно будет повернуть назад. Это маленькое самоубийство, и оно ощущается именно так, даже с крепким канатом на поясе.              — Хорошо.              Сириус немного отстраняется, но не расцепляет рук. Он делает несколько осторожных шагов, ведя Ремуса за собой; это похоже на странный танец, и Ремусу хочется нелепо расхохотаться, глядя в смешливые глаза Сириуса.              — Садись, — ухмыляется он.              Резонный вопрос «куда?» не успевает вырваться из озадаченного Ремуса, потому что он опускает взгляд вниз и видит у самого окна разложенные на полу диванные подушки. Ремус опускается на них и усаживается по-турецки, а Сириус устраивается прямо напротив. Он смотрит слегка настороженно, и почему-то от этого внутри Ремуса разливается неожиданное спокойствие, плечи расслабляются, а на сердце теплеет. Это тот вид силы, которая наполняет кровь тогда, когда встречаешь человека, не боящегося обнажить свою уязвимость, показать, что он бывает слабее тебя.              Сириус мягко улыбается и обхватывает его ладони.              — В прошлый раз ты уже доверил мне свои руки.              — Д-да. А с-сегодня ты хочешь зайти чуть дальше, — ухмыляется Ремус. Он и сам не понимает, откуда в нём всё это. Возможно, нормальные люди назвали бы это неумелым флиртом.              — Если только тебе будет комф…              — Х-хватит, Сириус, — Ремус хмурится и сжимает руки Сириуса. — Я уже з-здесь. Я всё р-решил, и не нужно обращаться со м-мной, как с б-больным ребёнком. Не то чтобы раньше я н-не давал повода, н-но…              Сириус молчит, а Ремус неловко жмёт плечами. Он знал, что это будет тяжело.              Привычка управляет людьми гораздо чаще, чем они думают. Она как закатанная идеально ровным асфальтом дорога; как дорогая машина, которая приятно скрипит кожаным сиденьем и послушно откликается на малейшее движение ноги на педали газа. От неё непросто отказаться и свернуть на лесную тропинку, заросшую травой по колено, пересесть на дребезжащий велосипед, который совсем не подходит по росту.              Ремус отлично привык вести себя так, словно его путь — это одиночество и бесконечные щиты. А Сириус привык видеть его таким.              — Хорошо, — Сириус кивает. Он будто неосознанно ласково проводит пальцами по ладоням Ремуса, и от этого в груди что-то замирает. Сириус плавно выдыхает, и его плечи опускаются. — Ты снимешь рубашку?              Вот так, сразу? Уже? Ремус медленно моргает и смотрит в пристальные глаза Сириуса.              — Ремус?              — Да.              Пальцы двигаются так неуклюже, как будто Ремус никогда в жизни ими не пользовался, они соскакивают с пуговиц, и Сириус тянется, ловко помогая расстегнуть весь ряд. Ремус чувствует, как его лицо краснеет, когда их руки сталкиваются, а затем слышит тихий смех.              — Извини, — Сириус качает головой и прикусывает губу, пряча ухмылку. Он спускает ткань по плечам Ремуса, и рубашка соскальзывает вниз.              Он остаётся в футболке. И хоть это уже не первый раз, когда Сириус видит ровные, аккуратные и однозначные шрамы на его предплечьях, Ремус снова внутренне сжимается. Сириус этого не поймёт. Он осудит. Он отшатнётся; может быть, не сейчас. Рано или поздно.              Но с лица Сириуса не пропадает лёгкая улыбка. Он молчит, ничего не спрашивает. Он касается рук Ремуса, бережно проводит по коже кончиками пальцев, так невесомо, что становится трудно дышать. Ремус тяжело сглатывает и думает, что эта нежность убьёт его скорее, чем любое безразличие.              Сириус тянется под одну из подушек, выуживая несколько тюбиков, и ни одной кисти. Он открывает одну краску и капает на свою ладонь — излюбленную палитру — зелёный цвет, свежий и юный, как первая весенняя трава. Сириус макает в него пальцы и касается запястья Ремуса, проводя длинную линию, тянущуюся вверх по руке параллельно тонкому шраму. Она выглядит странной, яркой на бледной коже. Сириус повторяет то же самое, вновь и вновь набирает цвет и чертит полосы — тонкие и крупные, практически прозрачные и совсем густые и плотные. Он открывает ещё краски, молочно-белую и серую, как пасмурное облако. Линий становится всё больше, они покрывают кожу, доходя до края рукава футболки.              Сириус не делает ничего особенного, он просто раскрашивает Ремуса, рисует без всякой очевидной цели, но это завораживает, как медитация. Цвета появляются и смешиваются, влажная краска сначала поблёскивает на коже, а потом высыхает матовым слоем; тёплые, почти горячие ладони чутко касаются, оставляя следы.              Ремус отрывает взгляд от своих рук и переводит его на Сириуса. Он кажется одновременно сосредоточенным и умиротворённо расслабленным, его глаза внимательно следят за скользящими пальцами, а угольные ресницы дрожат в такт движениям. Губы едва приоткрыты. Ремус чувствует себя так, будто с ним поделились чем-то тайным, чем-то интимным и редким, что не удаётся увидеть никому.              Сириус Блэк. Слишком красивый для этого мира.              Их руки замирают, а взгляды встречаются.              — Закрой глаза.              Сириус почти шепчет, и Ремус, не раздумывая, подчиняется. И чуть вздрагивает от неожиданного ощущения. Кончики пальцев слабо касаются его щеки, они неподвижно замирают, будто Сириус ждёт чего-то. Наблюдает за реакцией. Теперь, когда Ремуса окружает темнота, слух начинает улавливать малейшие шорохи. Он слышит своё медленное дыхание, слышит дыхание Сириуса — кажется, участившееся, немного прерывистое. Запахи по-новому переплетаются, меняют свой облик. Неуловимо пахнет краской, чем-то цветущим с улицы, отголоском кофе. И Сириусом.              Его ладонь начинает своё медленное движение, хрупко оглаживает щёку Ремуса и пропадает, чтобы появиться вновь уже у виска, где начинается огромный шрам, расколовший лицо по диагонали. Сириус ведёт руку по этой бугристой дорожке, от виска к переносице, и дальше, вниз, заканчивая у челюсти. И находит следующий шрам. Кончики пальцев еле касаются грубых линий, ласково прослеживают их путь, усердно, не упуская и дюйма, от точки А до точки Б.              Ремус прекрасно знает, как ощущается ненависть. Она нестерпимо жжёт сердце, впрыскивает в кровь яд, который разносится с потоком по всему телу. Этот яд отравлял часы, дни и даже целые недели, когда Ремус ненавидел своё лицо, в затуманенной ярости тёр мочалкой до болезненной красноты, как будто его можно было соскрести и смыть в водосток, как будничную грязь. Теперь он просто научился… терпеть свои шрамы. Жить с ними, как со старыми ворчливыми родственниками, от которых никуда не деться. Привычка, не более.              Он никогда не притрагивался к ним так, как Сириус. Он не просто исследует его лицо, как чертёж или карту с возвышенностями и долинами. Он говорит с Ремусом, с его телом на том языке, который невозможно понять неверно. От которого невозможно отмахнуться и проигнорировать.              Сириус не просто касается его шрамов. Он их любит.              Ремус слишком поздно замечает, что его губы дрожат, а дыхание срывается. Его лицу горячо от сбегающей по щекам влаги, и теперь уже нечего скрывать. Он открывает глаза.              Из-за мутной пелены черты размываются, и он смаргивает слёзы. Рука Сириуса застывает под нижней губой Ремуса, а его глаза наполняются светом и удивительным трепетом. И тогда Ремус забывает сделать очередной судорожный вдох, потому что это — тот взгляд, который когда-то проник в его душу сквозь все выставленные охранные крепкие стены. Взгляд Сириуса с тем самым огромным, наполненным болью кровавым сердцем, распластавшимся на груди; Сириуса, без страха открывшего Ремусу всего себя.              Ремус не может перестать плакать, и, наверное, впервые действительно не хочет переставать. Где-то очень глубоко в убаюканном сознании ещё звучат еле слышные голоса, пытающиеся укорить его в слабости, в излишней мягкости, но они уже не имеют никакого значения. Точно не сейчас.              — Мне… — голос Сириуса хриплый и прерывистый. — Мне остановиться?              — Нет.              Никогда.              Сириус целует его, и на их губах сладость смешивается с солью и горечью слёз.                     

***

             — Ремус! Ремус, я… Чёрт, прости, я знаю… Уже почти час ночи, но…              Заспанный Ремус на секунду отнимает телефон от уха и, морщась от яркого света, зачем-то смотрит на маленькие цифры в верхнем углу экрана. И правда, уже 12:53.              — Я просто… Бродяга. Он никогда так не делал… Я не понимаю…. Я замотался, забыл погулять с ним, и мы вышли поздно, и он вдруг… Ремус, ты там?              Сириус шумно дышит в вынужденных паузах между предложениями, скорее всего, запыхавшись. Ремус запоздало и хрипло откашливается.              — Д-да, да, я з-здесь, извини.              — Я разбудил тебя? Ну конечно же, я разбудил тебя, Ремус, прости, я даже не подумал…              — Окей, окей, С-сириус, всё н-нормально, — Ремус окончательно просыпается и садится на кровати. Что-то не так. Что-то очень сильно не так. — Чт-то случилось?              — Я гулял с Бродягой. Он сорвался с поводка. Я не удержал. Ремус, чёрт, это я виноват! Я весь парк обежал, его нигде нет, и…              — Так, я п-понял. — Ремус тянется к стулу и хватает со спинки свои джинсы. — Где ты?              Через пять минут Ремус уже завязывает шнурки в прихожей, засовывает в карман толстовки телефон и бумажник. Немного подумав, он открывает кладовку и после суетливых и нервных поисков наконец добывает оттуда фонарик.              До парка он добирается почти бегом.              Ремус старается дышать носом, чтобы не закололо в боку, и внезапно с лёгкой улыбкой думает, какая же удивительная всё-таки штука, эта жизнь. Как долго он существовал в непроницаемом коконе, через который до него доходили лишь крохи окружающих событий, их слабое, вялое эхо. И как быстро Сириус Блэк смог найти его там, добраться до его сердца и сжать его в кулак, заставив биться и чувствовать. Просыпаться посреди ночи и бежать, бежать, бежать. Потому что Сириус нуждался в нём.              Он находит Сириуса посреди главной парковой аллеи, растерянного, подавленного. Приступ тревоги охватывает внутренности, потому что Ремус ещё никогда не видел Сириуса таким.              — Спасибо, что пришёл, — он коротко и нервно кивает.              — П-привет, — робко говорит Ремус.              Он тянется к Сириусу с объятиями, и тот отвечает — скомканно, отстранённо.              — Я не придумал, что ещё можно сделать, Джеймс на ночной смене в клинике, я звонил ему, он уже сообщил в приюты…              Сириус тараторит, глядя куда-то в сторону, и беспокойное чувство ещё туже стягивает грудную клетку Ремуса. Так. Нужно взять себя в руки, в конце-то концов.              — П-прочешем парк ещё раз? Б-бродяга м-мог вернуться за это время, — предлагает Ремус. Он изо всех сил пытается казаться уверенным, хотя прямо сейчас он абсолютно не имеет понятия, что предпринять.              — Да, — быстро соглашается Сириус. — Да, пойдём. Это случилось в той стороне.              Он машет рукой куда-то в глубину парка и тут же быстрым шагом направляется туда. Минут пятнадцать уходит на то, чтобы обойти всю территорию, все более или менее крупные кусты и затенённые уголки. Они выкрикивают имя Бродяги, Сириус иногда коротко свистит, мимоходом поясняя, что на этот призыв Бродяга откликается всегда, без исключений. Но им отвечает только тишина.              Ремус хмурится и думает. Он думает изо всех сил, потому что Сириус, кажется, уже может только паниковать. Это пугает, так, что покалывает нервы в кончиках пальцев, а по спине спускается холодок.              Сириус очень любит Бродягу. Ремусу сложно почувствовать то же самое, потому что… Его шрамы просто не дают ему сделать это.              — Обойдём соседние кварталы. Он не м-мог убежать далеко.              Сириус молча кивает и сразу же разворачивается в сторону выхода из парка. Он как будто потерял способность отвлечься от своей цели, и теперь может думать только об одном.              Чёрное небо над их головами словно становится гуще и нависает ниже, и по земле начинают стучать редкие капли. Сириус заворачивает на очередную улицу, и Ремус следует за ним неслышной тенью. Дождь постепенно усиливается, окрашивая в тёмное их плечи и волосы.              — Бродяга! Бродяга, чёрт тебя подери! — Сириус периодически зовёт и свистит, крутит головой, заглядывает в узкие подвальные оконца, в маленькие дворы. Ремус проверяет все переулки, все щели за мусорными баками и скамейками.              Начинается ливень. Льёт почти стеной, шумит в ушах и мешает видеть хоть что-то вокруг себя. В кроссовках хлюпает, и Ремус чувствует, как вся его одежда отяжелела и прилипла к телу.              — Сириус! — он перекрикивает дождь. — Может, стоит сейчас пойти дом-мой? — Сириус оборачивается, он хмурится, его рот непонимающе приоткрывается, как будто он не верит услышанному. — Мы сейчас б-бесполезны. Уже скоро три часа ночи. Мы насквозь промокли. Н-нужно распечатать объявления, расклеить их, ещё раз обзвонить приюты…              Ремус делает шаг к Сириусу, но тот отшатывается и резко мотает головой.              — Сириус…              — Иди домой, Ремус, — глухо роняет Блэк.              Его волосы превратились в жгуты и нити, обвившие влажный лоб и шею. Его глаза жёсткие, отчаянные. Словно совсем чужие, не знакомые Ремусу. Совсем не такие, какими Сириус смотрел на него тогда, когда гладил его шрамы, следы давней боли.              — Я н-не оставлю тебя з-здесь одного. Ты р-разве не понимаешь?              — А мне плевать! — Сириус вдруг вскидывает дрожащий подбородок. — Я не могу уйти домой, ты разве не понимаешь? Не могу греться на тёплом диване, зная, что мой друг где-то под этим ливнем. И мне жаль, если ты думаешь, что я мог бы, потому что это значит, что ты абсолютно ничего обо мне не понял, Ремус. Иди домой.              — Я совсем не об этом говорил, — раздражается Ремус. Это упрямство и эта драма. Чёртов Сириус Блэк.              — А о чём тогда?! — Сириус всплёскивает руками, раскидывает их широко в стороны, и капли барабанят по его ладоням. — Ладно, я могу сказать напрямую, Ремус. Ты знаешь мою тайну, ты знаешь, как мы с Регулусом росли. Я получил убойную дозу беспомощности, меня пичкали ей на завтрак, обед и ужин, да ещё и ночью будили, чтобы добавки дать! Думаешь, я согласился бы жрать это всю жизнь?! Думаешь, я для этого сбежал?              Он кричит, вдыхая полной грудью и с каждым предложением делая шаг навстречу Ремусу.              — И в тот день, когда я сел на этот чёртов байк и выкрал своего брата из родительского дома, вот именно в тот день я решил: с меня, блять, хватит! Я больше не позволю случаться таким вещам. Я об асфальт разобьюсь, но не позволю!              Взгляд Ремуса мечется по лицу Сириуса, который теперь стоит почти вплотную. Вода течёт по их щекам, и невозможно сказать наверняка, но Ремус готов поклясться, что Сириус плачет. Ремус чувствует, как руки сжимаются в кулаки, а в груди что-то вскипает.              — Звучит к-крайне глупо и наивно.              — Я могу себе это позволить, — огрызается Сириус.              — А ты не п-подумал, что жизнь может внести в твой офигительный план свои к-коррективы? Невозможно проконтролировать всё, посмотри на нас! Это невозможно, ты…              — Да пусть невозможно! — Сириус всхлипывает, давится грубым вдохом. — Но я хотя бы пытаюсь.              Ремус устало выдыхает, подаётся вперёд и прислоняется лбом ко лбу Сириуса.              — Если я выбираю др-ругие пути, это не з-значит, что я не пытаюсь, — тихо говорит он.              Сердце Сириуса колотится быстро и нервно, Ремус слышит это, чувствует это. Он пробует еще раз.              — Бродяге н-никак не поможет то, что мы схватим ангину. И это обязательно п-произойдёт, если мы не уберёмся с улицы.              — Ну и что, — упорствует Сириус, но в его голове всё же проскальзывают обречённые нотки.              — Л-ладно. Ладно, — кивает Ремус. — Мы пройдём ещё квартал.              Сириус отстраняется и делает несколько шагов, но затем быстро оборачивается и берёт Ремуса за руку. Он улыбается, слабо и тускло, но впервые за эту ночь.              — Спасибо.              Через три пустых двора и четыре подвала Сириус снова взрывается.              — Какого! Чёрта! — он с размаху пинает ни в чём не повинную стену очередного дома.              — С-сириус, мы найдём его, найдём. Просто…              — Просто что?! — орёт Сириус. Его губы дрожат. — Я не могу! Это всё моя вина.              Ремус пытается игнорировать то, насколько сильно он замёрз и измотался; от холода его зубы стучат. Ливень понемногу стихает.              — Просто идём д-дальше.              Спустя ещё одну улицу Сириус снова цепко обхватывает ладонь Ремуса.              — Расскажи мне что-нибудь. Пожалуйста, что угодно, — бормочет он.              Ремус правда хочет помочь Сириусу отвлечься, но его мысли разбегаются в сторону так быстро, что выдохшееся сознание не успевает поймать хотя бы одну.              — Что первое в голову придёт, — опять просит Сириус.              — Рассвет, — говорит Ремус. Действительно, первое, что почему-то пришло в голову. — Помнишь, на самом п-первом занятии ты спросил, какое н-небо я хочу нарисовать? Я выбрал р-рассвет.              В ответ Сириус сжимает его руку, и тогда Ремус продолжает.              — Мы с м-мамой поехали к м-морю. Она… уже была серьёзно больна, и я не хотел, чтобы она ещё больше ослабла. Н-но она настояла, — Ремус печально улыбается. — Сказала, что хочет показать мне море, п-пока ещё рядом. В ту ночь она н-не могла уснуть от боли. Уколы н-не помогали.              Он на несколько секунд закрывает глаза и сглатывает упрямо подскакивающий в горле комок. Переключает внимание на свои кроссовки, на ощущения от ровного ритма ходьбы. Ремус никому не рассказывал об этом. Ни Питеру, ни психотерапевту. Ни одной живой душе. Только сейчас. Всё-таки ночью легко дарить тайны, не тянет жадничать и запереть сокровенное. Ну, и ещё легко потому, что это Сириус.              — Я н-не знал, как помочь. Это тоже бессилие, н-несколько другое, чем то, к-которое испытал ты, но похожее. Мы в то лето с-сняли домик почти у самого берега, и тогда р-решили, раз всё равно не можем спать, т-то встретим рассвет. Он был… был… красивым. Лучшим, который я видел.              Ремус качает головой и часто моргает. Мама.              — Через два м-месяца её не стало.              Сириус вдруг останавливается и крепко обнимает его. Дождь роняет последние капли.              — П-прости, не очень весёлая история, — Ремус усмехается.              — Нет, — Сириус мотает головой и прячет лицо на плече Ремуса. — Это ты прости.              Ремус собирается что-то сказать, правда, он и сам не знает, что именно. То ли собирается возразить Сириусу, то ли выдать что-то успокаивающее о том, что всё уже в прошлом, или о том, что они обязательно найдут Бродягу. Или, может быть, лучше вообще ничего не говорить? Но в их хрупкое молчание грубо врывается звонок.              Сириус неловко отстраняется, шарит в кармане и достаёт мобильный.              — Да. — Он бросает озадаченный взгляд на Ремуса и кивает на телефон. — О, Господи! Это я… Как?.. Спасибо вам, огромное спасибо, я даже…              Ремус пока мало что понимает, но судя по вернувшейся на лицо Сириуса безумно счастливой улыбке, новости хорошие. Ещё через пару минут несвязных восклицаний он вешает трубку и начинает хохотать.              — Ч-что?              — Бродяга завёл подружку.