Время тоже рисует

      — Н-не смотри так на м-меня, — говорит Ремус, вкладывая в эту просьбу всё терпение, что у него есть.              Бродяга наклоняет голову, будто не понимает, что ему говорят, и снова печально цепляет лапой миску. Ремус вздыхает и крутит головой, осматривая чужую кухню и пытаясь вспомнить, в каком шкафчике у Блэков лежит чай. Из комнаты доносится громкий чих.              Пёс тихонько поскуливает. Ремус косится на него, доставая с верхней полки банку эрл-грея.              — Даже не старайся, я больше тебе не пов-верю. Ты уж-же воспользовался м-моей отзывчивостью утром, одурачил и п-получил второй завтрак.              Оказывается, Бродяга обладает выдающимися актёрскими способностями, которые, как выяснилось, проявляются исключительно тогда, когда поблизости нет Сириуса, зато присутствует какой-нибудь сердобольный дурачок вроде Ремуса, всегда готовый поверить в правдоподобно изображаемые голодные муки.              Ремус аккуратно кладёт в заварочный чайник две щепотки чая, заливает водой и несёт в спальню. Он тихо отворяет дверь. Сириус буквально запретил кому-либо в доме зашторивать это окно, поэтому солнце заливает всё ярким светом, весело пляшущим по белым простыням, абстрактным картинам, карандашным наброскам и акварельным этюдам, которыми комната завешана так густо, что не видно цвета стен. И, конечно же, лучи освещают и бледное улыбающееся лицо Сириуса.              Ремус ставит чайник на прикроватную тумбочку, берёт с неё стакан с растворённым в воде лекарством и протягивает Сириусу.              — Почему т-ты ещё не выпил это?              Ремус слегка хмурится. Он никогда бы не подумал, что Сириус из тех людей, которые становятся невероятно упрямыми во время болезни.              — Может быть, я хотел, чтобы ты меня наругал? — Сириус выгибает одну бровь и залпом выпивает лекарство.              Ремус снова ничего не может с собой поделать, и улыбка растягивает его губы.              Спустя сутки после увеселительной прогулки под ливнем в поисках Бродяги — который тогда просто наглым эгоистичным образом бросил хозяина ради любви и увязался в другой квартал за вполне симпатичной «дамой», — ранним утром Ремуса разбудила короткая вибрация телефона. Лаконичное сообщение от Регулуса гласило: «С. свалился. Жар. Решил, что ты захочешь знать». И он, безусловно, был прав, Ремус действительно хотел знать такие вещи. Теперь уже сложно отследить момент, когда его жизнь окончательно обосновалась на шоссе «Сириус Блэк» и как будто не собиралась никуда сворачивать. Через полчаса Ремус уже, конечно же, звонил в знакомую дверь и ждал, пока ему откроет осунувшийся Сириус.              Сириус откидывается на подушку и хлопает ладонью по месту рядом с собой.              — Не знаю, уместно ли предлагать тебе такое, но… Полежишь со мной?              Ремус беззвучно усмехается.              — Ум-местно.              Он обходит кровать, беззаботно падает на свободную её половину, и в мыслях снова отзывается странный звоночек. Насколько же всё это не похоже на него, Ремуса.              Сириус поворачивает голову. Солнце светит прямо на него, он слегка неловко жмурится, закрывая один глаз, и в сочетании с покрасневшим кончиком носа это выглядит слишком очаровательно. Сириус глубоко вздыхает и хмурится. Он выглядит так, будто его мучает какая-то мысль, которую он никак не может высказать. Ремусу же сразу хочется задать миллион вопросов, но он молчит и ждёт, предоставляя Сириусу пространство. Слишком хрупко то, что так недавно возникло между ними.              В конце концов, Сириус протягивает руку и касается его пальцев.              — Знаешь, ты… Ты не обязан сидеть тут со мной и следить за тем, насколько исправно я пью сиропы и таблетки.              — Знаю, — Ремус лишь чуть приподнимает одну бровь.              — И ты не обязан был бежать ко мне посреди ночи и вместе искать Бродягу… — Сириус опускает взгляд на их сцепленные руки. — Спасибо, Ремус. И прости меня. Я тогда вёл себя грубо. Я не имел права срываться на тебя.              — Ты был р-расстроен.              Сириус покачивает головой, напряжённое выражение не покидает его.              — И всё равно.              Они замолкают.              Тишина привычна Ремусу. Она сопровождала его жизнь, следовала за ним достаточное количество времени, чтобы он подружился с ней, научился растворяться в её мягких волнах. Но он никогда не делил её с кем-то другим, даже с Питером. Питер не любил молчание и всегда находил что-то, чем мог его заполнить — болтовнёй или музыкой.              Теперь тишина окружает Ремуса и Сириуса. Ремус тщательно прислушивается к ней, хочет почувствовать её природу. Она не лежит между ними неподъёмным валуном, не придавливает их к кровати, не высасывает из комнаты весь кислород, заставляя задыхаться. Она легко тает в воздухе, касается их лиц, которые сейчас совсем близко друг к другу. Сириус поднимает глаза.              — Всё хорошо, — Ремус мягко улыбается, и лоб Сириуса немного разглаживается.              Ремус чувствует себя так, будто ступает по совсем юному тонкому льду. С тех пор, как он поцеловал Сириуса, между ними всё стало иначе. Вернее, всё будто стало прозрачным и явным, без выставленных границ мнимого приличия и сдержанности, а Ремус… Ремус не привык к открытости. Кажется, сделай он одно неверное движение, и ломкий лёд провалится под ногами, роняя Ремуса в безжалостную бездну.              И ещё, как бы ужасающе неловко ни было в этом признаваться даже самому себе, ему хочется знать, кто они друг другу теперь. Социальные ярлыки — не самая сильная сторона Ремуса, да и, по правде говоря, они никогда не имели особого значения, но всё же что-то внутри него хочет соответствовать какому-нибудь из них. Иметь статус. Принадлежать.              Прямо сейчас Ремус хочет наплевать на все обстоятельства, на условности, на то, что Сириус, возможно, неважно себя чувствует, и поцеловать его, потому что это не требует слов и объяснений. И потому что это так хорошо. Имеет ли Ремус на это право?              Вместо поцелуя губы складываются в слабой улыбке.              — Поспишь?              Сириус мотает головой.              — Не хочу. Я почти здоров.              — Разум-меется.              — Это правда, — ухмыляется Сириус. Он касается подбородка Ремуса и игриво подмигивает. — Но раз ты считаешь иначе, то у меня, на правах больного, есть привилегии.              — И ч-чего же ты хочешь?              — Поиграть.              Ремус подавляет желание нервно расхохотаться и глупо спросить «в xbox будем играть?». Сириус слишком непредсказуем, и кажется, привыкнуть к этому невозможно.              — Во что?              — В двадцать вопросов, — скулы Сириуса розовеют, выдавая неуверенность, и это такое редкое выражение, что Ремус затаивает дыхание. — Я хочу… С того момента, как увидел тебя впервые на пороге мастерской, я хочу узнать тебя. И с каждым днём, когда я вижу тебя, говорю с тобой, нахожусь рядом, я всё яснее осознаю, что не могу утолить свою жажду. Она лишь усиливается, Ремус.              Сердце колотится где-то в горле, не давая сглотнуть, и всё вокруг — весь этот яркий свет из окна, простыня под щекой, ладонь на его ладони, потемневшие, почти чёрные глаза Сириуса, — всё становится острым, ярким, огромным.              — Знаешь, я хотел пригласить тебя на нормальное свидание, как у всех нормальных людей, но ты на свою голову связался с художником, — Сириус смеётся и чёлка падает на его озарённый солнцем лоб. — И поэтому первое свидание у нас было в студии и с участием красок.              — Что ж, наверное, это всё-таки р-рабочая тактика, если я уже в твоей п-постели?              Сириус широко улыбается.              — Выходит, что так.              Ремус подавляет порыв зажмуриться и потрясти головой, чтобы убедиться, что всё это происходит с ними по-настоящему, а не в фантастическом сне.              — Я с-согласен на игру, н-но с одним условием. Я спрашиваю п-первый.              Сириус округляет глаза в шутливом испуге.              — Офицер, мне нечего скрывать!              — Ув-видим. Твой любимый п-предмет в ш-школе?              — А ты решил начать с горяченького, понимаю, — тянет Сириус. — Не могу сказать, что я очень любил учиться. В школе всё было очень… сурово. Ни один из учеников не оказывался там случайно, и, по всей видимости, на каждого выпускника возлагались действительно большие надежды. И родители, отдававшие туда своих детей, прекрасно об этом знали. Поэтому мы почти не учились в том смысле слова, который близок мне. Мы достигали. Достигали наивысшего балла, самой первой строчки рейтинга, и это, как ты можешь догадаться, было не особо мне по душе. Но… мне нравилась астрономия. В хорошую погоду у нас были ночные занятия на крыше, и, только представь, для мечтательных подростков не было ничего романтичнее, — он усмехается. — Мы учились настраивать телескоп, находили созвездия на реальном небе и радовались тому, что можно было отложить учебник в сторону. Это были чудесные ночи. Хогвартс как будто утопал в черноте, а звёзды казались невероятно яркими, совсем не так, как в Лондоне.              Ремус замирает.              — Хогвартс?              — Ну, да, так называлась школа. Может быть, ты слышал, она находится в…              — Слыш-шал.              Ремусу кажется, что стоит на секунду закрыть глаза, как волна воспоминаний захлестнёт его с головой. Кабинет директора его школы. Тяжёлый отполированный стол из красного дерева — единственная дорогостоящая вещь во всём здании. Ремус, вытирающий влажные ладони о выцветшие брюки.              Ремус, это замечательная возможность, которая падает в руки единицам. Такой шанс нельзя упускать. Ты слышишь меня, Ремус?              — Ремус? Что-то не так?              — Мы с т-тобой могли встретиться гораздо р-раньше.              Сириус приподнимается, опираясь на локоть.              — Что ты имеешь в виду?              — Засчитываю это к-как твой вопрос. Мне п-предлагали обучение в Х-хогвартсе, — просто отвечает Ремус.              — Серьёзно?              — Что т-тебя удивляет? Неужели я в-выгляжу таким тупым? — Ремус посмеивается над стушевавшимся Сириусом. Он никогда не думал, что сможет так влиять на самого Сириуса Блэка, и каждый раз, когда Ремус обнаруживает, насколько легко ему это даётся, он не может удержаться от ухмылки.              — Нет-нет, просто… Я даже не знал, что такое вообще возможно. Нам внушали, что в Хогвартс попадают только…              — Только невероятно богатенькие и ар-ристократичные избранные засранцы?              — Что-то вроде. Ремус, я не считаю, что это хоть в какой-то степени справедливо и…              — Знаю. Я б-был исключением. Я учился в обычной государственной школе, у м-мамы не было денег, чтобы… — Ремус взмахивает рукой, как будто это поможет прогнать чувства, которые неизбежно накатывают, когда он заговаривает о ней. Сириус крепче обхватывает его ладонь и медленно поглаживает. — Она постоянно читала. Дома было оч-чень много книг, они стояли везде: на полках, на полу, в стопках п-под столами и под кроватями. И эту страсть я унаследовал. — Он улыбается, глядя в глубокие и молчаливые глаза Сириуса. — Но мои одноклассники н-не то чтобы были заинтересованы в английских авторах. Д-да и вообще в люб-бых авторах, если честно. И поэтому, когда д-дело доходило до различных олимпиад, связанных с литературой, у нашего учителя не оставалось выбора, кроме как отправлять т-туда меня.              — Значит, ты был школьным козлом отпущения? — дразнит Сириус.              — Только по одному п-предмету. В математике я был абсолютно б-бесполезен. — Ремус посмеивается. — Однажды моё сочинение неожиданно б-было высоко оценено на очередном конкурсе. Учитель говорил, что в жюри был один из профессоров Хогвартса…              — Неужели наша профессор МакГонагалл?              — В-возможно. Скорее всего, именно она р-рассказала обо мне директору Х-хогвартса. Тогда мне были не интересны п-подробности того, как всё происходило, но вскоре после той олимпиады в нашу школу пришло письмо. Мне предлагали всё — стипендию, об-бучение, проживание в интернате, всё за счёт специального фонда Хогвартса. Билет в перспективное будущее, которое мне никогда не б-было доступно.              Сириус медленно моргает. Из-за яркого солнца его чёрные ресницы бросают длинную тень на щёки.              — И… что ты сказал?              Сейчас прошлое кажется таким далёким, все выборы и развилки дорог — очевидными и простыми. Ремус пожимает плечами.              — Я з-знал, что такое интернат. Это значило, что я б-буду приезжать домой лишь на несколько недель в год. А мама… Она уже тогда была слаба. Я б-боялся, что… Я боялся, что осталось не так много времени. И я н-не мог представить, что променяю это драгоценное время, п-пока она рядом, на что бы то ни было. Я не хотел оставлять её одну, Сириус. И конечно, она не в-видела этого письма, п-потому что я точно знал, что она бы никогда не п-позволила мне отказаться.              Ремус замолкает. За окном живёт лето: какая-то неугомонная птица чирикает прямо рядом с ними, слышится чей-то смех и гудки машин. Сириус вместо ответа лишь продолжает мягко сжимать руку Ремуса, ласково касаясь костяшек. Ремусу нравится такой способ общения. Иногда он бывает гораздо искреннее и полнее слов.              Интересно, какой была бы сейчас жизнь Ремуса, если бы он тогда согласился? Отдалился ли бы он от матери и Питера? Смог бы стать лучшим учеником Хогвартса? Оброс бы чешуёй циничности, стал бы больше ценить деньги? Пошёл бы работать в издательство? И главное, смог бы подружиться с Сириусом Блэком? Его школьная версия интригует воображение Ремуса, и он многое готов отдать, чтобы ненадолго оказаться в прошлом и увидеть того Сириуса, который сбежал из дома, а затем выкрал своего брата, умчавшись с ним на байке в закат. Хотя стоит признать, что нынешний Сириус вполне себе производит именно такое впечатление.              Может, всё было бы совсем иначе, в разы лучшее или ужаснее, но сейчас важным видится совсем другое. Привела бы Ремуса та, не случившаяся жизнь, сюда, в настоящую точку, где он лежит бок о бок с Сириусом, проваливается в серебро его глаз и находится на расстоянии ладони от его губ? Большой вопрос. И поэтому Ремус ни о чём не жалеет.              Он наконец поддаётся желанию… Нет, не желанию, а даже потребности, которая зудит под кожей, не даёт ни минуты покоя и скребёт стенки сердца. Потребность-константа Ремуса Люпина. Он целует Сириуса, ловит губами его удивлённый вздох и придвигается ближе, касаясь кончиками пальцев его талии.              Это ощущается всё так же невероятно, одновременно сладко и терпко, надёжно и безрассудно, как прогулка по карнизу небоскрёба с альпинистской страховкой. Ты смотришь на крепкие ремни, обхватывающие тело, но трепет перед бездной всегда сильнее.              — Ты можешь заразиться, — шепчет Сириус.              О, дорогой. Уже поздно беспокоиться об этом.              Сириус давно проник в голову Ремуса, в его тесное сердце, в его странную жизнь. Он обосновался там, закрепился и изменил слишком многое. Ремус улыбается слегка дразняще.              — Не думаю. У м-меня иммунитет лучше.              — Какая самонадеянность, — хмыкает Сириус.              Он снова прижимается к губам Ремуса, целует настойчиво и глубоко, уже совсем не осторожно, и у Ремуса перехватывает дыхание. Сириус проводит ладонью по его рёбрам, по плечу и руке, и его прикосновения отдаются в теле приятным теплом, которым невозможно насытиться. Оно пробуждает только большую жажду, и Ремус чувствует, что эта неизведанная территория так сильно захватывает его, что всего становится слишком много. Ему нужна пауза.              Он отстраняется с шумным выдохом.              — Я… эм, С-сириус, я…              Сириус улыбается с понимающим кивком.              — Твоя очередь спрашивать, Ремус. У нас, между прочим, игра идёт.              — Точно. Д-да. С кем у т-тебя был первый п-поцелуй?              Ремус выпаливает вопрос и замирает с открытым ртом. Это… совсем не то, что он когда-либо собирался спрашивать у Сириуса Блэка.              — Ну вот, это совсем другое дело. Всё-таки, обсуждать школьные уроки не так интересно, — усмехается Сириус. — Если честно, я… обещал ему никому об этом не рассказывать.              — Кому об-бещал?              — Джеймсу.              — Что?! Вы… целовались?              — Да, в восьмом классе. Сугубо в научных целях. Я поддался на невероятно серьёзные и убедительные аргументы Джеймса, он мог уболтать кого угодно на что угодно, — Сириус фыркает. — Но по итогам эксперимента, целоваться с лучшим другом оказалось ужасно противно. Джеймс со мной был солидарен в своих выводах, и мы договорились никогда об этом не вспоминать.              — И сейчас ты н-нарушил обещание, раз рассказал мне.              — Я тебе доверяю.              И несмотря на всю нежность этих слов, они ударяют Ремуса в солнечное сплетение, поражая своей простотой и внезапностью. Сириус словно и не замечает ошеломлённости Ремуса.              — Понимаешь ли, Джеймс… не любил и не любит чего-то не уметь, — смеётся Сириус. — Когда наши надоедливые одноклассники-позеры вовсю начали расхаживать по коридорам школы, вальяжно приобнимая девушек за плечи, а вечерами хвастаться в общих гостиных какими-то невероятными эротическими приключениями, Джеймс почувствовал себя слегка неуютно.              — А ты?              — Мне было плевать.              — П-почему?              — Не знаю, — задумчиво говорит Сириус. Он зарывается пальцами в волосы Ремуса, убирает назад пряди, упавшие на лоб и норовящие заслонить глаза, и Ремусу вдруг становится абсолютно безразлично что бы то ни было в этом мире, кроме этих рук. — Девчонки меня не волновали, как ты можешь догадаться. А парни были слишком заносчивы и фальшивы, чтобы я мог хоть чуть-чуть заинтересоваться кем-то из них. Хотя был один…              — Расскажи, — тихо просит Ремус.              Сириус уклончиво качает головой, рассматривая заломы на простыне.              — Расскажу. Но, может, когда-нибудь потом. Это неважно.              — Всё, что связано с т-тобой, важно.              Это заставляет Сириуса вернуть взгляд. В его глазах отражается смешанная хаотическая палитра столь непривычных оттенков, что Ремус всматривается с особой внимательностью. Сомнение. Неуверенность. Ранимость.              Сердце Ремуса болезненно пульсирует. Он сказал то, что должен был, то, что ощущал давно и ощущает сейчас так ярко, что озвучить это было легко. Почему-то ему всегда казалось, что такие люди, как Сириус Блэк, не нуждаются ни в чём подобном. Они как будто недосягаемы, покрыты бронёй улыбки, они защищены внутренним стержнем и осознанием своей силы и значимости. Но это лишь внешний слой, лишь ширма, на которую Ремус купился — он такой же глупец, как и все остальные. Сириус открыл ему всё. Но Ремус так ничего и не понял.              Он всё это знал. Знал детскую боль Сириуса, знал страхи и кошмары его прошлого, которые не оставляют его до сих пор; знал отчаяние требовательного к себе художника. Он не просто знал, во время перформанса Ремус видел сердце Сириуса, которое он показал, продемонстрировал Ремусу без стеснения все кровоточащие раны, всю свою уязвимость.              И Ремус хочет ответить тем же.              — Ты важен д-для меня, Сириус. Ты стал для меня так чертовски важен, и я до сих пор не п-понимаю, как это смогло произойти за такое короткое вр-ремя, но… — Ремус запинается. Взгляд мечется, изучая Сириуса, и что-то в его лице заставляет немедленно продолжить. — Ты словно разбудил м-меня. Ты заново открыл для меня мир. Я к-как будто не чувствовал, я законсервировался в скорлупе, которая не пропускала ничего, что могло бы ранить меня. Потому что я б-боюсь боли. А ты… Сначала я не понимал, и н-не хотел понимать и принимать то, что тобой движет. То, чем т-ты живёшь, я считал слабостью. Потому что я с-слабый.              — Это не так, — мягко возражает Сириус.              Ремус хмурится.              — Нет, Сириус, я з-знаю, что это так. Я боялся и до с-сих пор боюсь, и страх имеет надо мной власть. Он постоянно останавливает меня. Я бью по тормозам к-каждый раз, когда чувствую, что… что-то или кто-то п-представляет опасность для…              — Для чего? — Сириус спрашивает невероятно тихо, его голос почти пропадает и сменяется шёпотом.              — Для моего сердца.              И теперь тишина кажется громогласной, звенящей вокруг Ремуса, заглушающей шум его несущейся по артериям крови и неудержимый стук в груди. Сириус медленно моргает, а затем закрывает глаза, придвигается, и Ремус подаётся навстречу, ожидая ощутить его губы. Но Сириус только мягко прислоняется лбом к его лбу.              — О, Ремус, — выдыхает Сириус. Он медлит, а потом тянется и едва-едва касается губ Ремуса, необычайно робко и невесомо, как будто хочет украсть их первый и ещё невинный поцелуй из какой-то другой вселенной, потому что в этой он был совсем другим — резким, порывистым, наполненным чем-то неистовым. Он будто заново пробует Ремуса на вкус и шепчет, не прерывая полу-поцелуя: — Тебе нечего бояться, Ремус. Я не причиню тебе боли.              И Ремус верит. Он зарывается пальцами в волосы Сириуса и притягивает его к себе ещё ближе. Он забирает эти слова себе, принимает их с губ Сириуса и оставляет в своём тревожном сердце, беспокойном сознании и дрожащих венах, он пишет их огромной кистью на стенах своего воображаемого замка.              Тебе нечего бояться, Ремус.              Ремус целует Сириуса так жадно, словно хочет убедиться в этом, снова и снова. Сириус целует Ремуса так нежно, словно хочет поклясться в этом, снова и снова.              Я не причиню тебе боли.              

***

      — И что это вы устроили?              — Бен, разувайся в холле и заходи. Брюки лучше закатать. Фартук на крючке.              Бен возится где-то за дверью, ворча себе под нос что-то неразборчивое и, вероятнее всего, нецензурное. Эван поднимает брови в притворном неодобрении, и Ремус усмехается. Да, в мастерской никогда не бывает скучно, это точно.              — Почему мне достался именно этот? — Пандора с мрачным выражением разглядывает свой ярко-розовый фартук.              — Хочешь, п-поменяемся? — предлагает Ремус. Он протягивает ей серый протёртый передник, и Пандора смотрит на него с таким тоскливым выражением, что Эван и Ремус прыскают от смеха.              Сириус оборачивается на этот всплеск веселья, и Ремус на секунду теряется. Он никак не может привыкнуть к тому, как Сириус на него действует, как заставляет всё тело откликаться на его взгляды, улыбки, касания. Ремус замирает, глядя в глаза Сириуса, и время вокруг них как будто становится тягучим и медленным. Неизученная странная магия взглядов.              — Носки тоже снимай! — Ремус вздрагивает от звучного голоса Эндрю, который громко инструктирует отчаянно чертыхающегося Бена. Тот недовольно, но всё же следует примеру остальной босоногой, по таинственной просьбе Сириуса, группы.              Пол застелен несколькими огромными кусками ватмана. Один из них такой большой, что в длину на нём могло бы прилечь два Сириуса, а в ширину — один. Ремус пытается игнорировать то обстоятельство, что он всё чаще думает о Сириусе Блэке в горизонтальном положении, но противный голосок в голове саркастично уверяет, что Ремус думает об этом «не просто часто, а постоянно».              Абсолютно все в мастерской выглядят довольно забавно и даже нелепо: кажется, что в студии Сириуса не хранится хоть чуть-чуть похожих друг на друга фартуков. Передники разноцветные, аляпистые, в горошек, в полоску и в клетку. Эван в небесно-голубом фартуке и со своими светлыми кудрями выглядит, как ангел-переросток, и эта ассоциация заставляет Ремуса сдержанно хихикнуть.              Сириусу, естественно, плевать на такие мелочи, как фартук; он, скорее всего, будет только счастлив, если ему удастся испачкать одежду в процессе занятия. Ремусу думается, что Сириус наверняка считает, что так интереснее.              Сириус становится посреди одного из листов ватмана и объявляет с торжественным видом:              — Сегодня мы с вами пойдём по стопам Джексона Поллока.              Вокруг раздаются одобрительные возгласы, Эван твёрдо кивает, будто прекрасно знал, что придумал Сириус, а Анна довольно улыбается. Бен отстранённо шмыгает носом, а потом озадаченно спрашивает, пожав плечами:              — А это кто?              — Ну ты чего? — Эндрю возмущённо пихает его локтем в бок.              — Гениальный человек, — невозмутимо поясняет Сириус. — Поллок — художник, который превратил живопись в танец, а танец в живопись, и совсем не переживал о том, что о нём скажут другие. Он не писал в привычном для нас смысле, сидя за мольбертом, а разбрызгивал краску по холсту, позволяя самому этому процессу создания картины стать искусством. Думаю, вы догадались, почему я питаю к Поллоку слабость: он уравнял процесс и результат, сделал первый ничем не хуже второго, а в некотором смысле более важной и интригующей частью искусства. Даже, пожалуй, сакральной. Его работы научили меня доверять своему творческому процессу, осознавать его значимость, принимать его таким, каким он рождается внутри. Не контролировать, не осуждать и не оценивать. Позволить себе свободу и бережно наблюдать, чтобы не разрушить нечто хрупкое и не доступное в полной мере нашему осознанию.              Слова Сириуса пузырятся едва сдерживаемым восторгом и огнём, как и всегда, когда он говорит о чём-то, что волнует его, что значимо для него. Он говорит и медленно блуждает между учениками, вкладывая каждому в руки по большой, почти малярной кисти.              — Доверять себе бывает невероятно сложно. Порой в разы сложнее, чем кому-то другому. — Сириус слегка хмурится, и Ремусу кажется, что сейчас, вот прямо в эту секунду Сириус посмотрит на него. Ремус ждёт этого взгляда, готовится ответить на него, но Сириус отворачивается. — Но именно поэтому мы нуждаемся в том, чтобы научиться этому доверию. И мы с вами как раз засиделись за мольбертами; пора пробовать новую плоскость.              Доверие. То, чего Ремус боится до холода в груди и желает до дрожи в коленях. То, что, если и даётся Ремусу, то с большим трудом. Но наверное, краскам открываться немного проще, чем людям.              Сириус, мимолётно сетуя, что в студии не так много места, делит всех на небольшие группы, каждой из которых достаётся по ватману. Ремус получает в команду Эвана и Пандору, и тяжесть в груди чуть-чуть тает: с ними ему легко отпустить себя и хоть на короткое время перестать думать о том, как он выглядит со стороны.              В тех местах, где пол свободен от бумаги, располагаются банки с краской, — цветов настолько много, что Ремус теряется перед этим разнообразием оттенков под ногами. Он украдкой оглядывается по сторонам. Бен нерешительно окунает кисть в одну из красок, Эндрю, судя по всему, придирчиво выбирает между двумя понравившимися ему цветами. Анна неподвижно держит кисть над ватманом и наблюдает, как тёмно-фиолетовая краска росой стекает и расползается по бумаге причудливой фигурой. Эван делает неспешные шаги, идёт вдоль края их будущей картины, и за его кистью тянется тонкий синий след.              Ремус склоняется над одной из банок. Бордово-красный. Кажется, подходит. Ремус макает кисть, как заворожённый смотрит, как она погружается в густое средоточие цвета. Затем он поднимается, ступает на ватман и описывает рукой широкий круг. Бумага обагряется каплями.              — Человеческие чувства окрашивают этот мир. — Ремус оборачивается на тихий голос. Сириус сидит на широком подоконнике, прислонившись к стеклу и откинув затылок; его веки полуопущены, и он потрясающе красив. Снова. — Без них он бесстрастный, как голые факты. Прекрасный, но равнодушный, отстранённо нейтральный. Не делающий различий между добром или злом, любовью или ненавистью.              Ремус возвращается к краске и берёт банку в руку. Ему не хочется отдавать кому-то этот цвет, он стал слишком личным, особенным; он напоминает об огромном и израненном сердце в груди. Багровый цвет мгновенно переносит в тот день, когда Ремус впервые по-настоящему увидел Сириуса Блэка. В тот день, когда Ремус наконец набрался смелости его увидеть.              Он делает несколько шагов, прохладный ватман ласково щекочет стопы. Ремус медленно закрывает глаза, наощупь набирает краску кистью, а затем позволяет руке свободно свисать вдоль тела и отдавать цвет бумаге.              — Наши чувства имеют значение. Они важны. Они придают всему смысл.              Ремус ощущает голос Сириуса так близко, так отчётливо, будто он раздаётся у самого его уха или даже прямо в его голове, внутри его тела. Ремус неторопливо покачивается, перекатываясь с пяток на носки, разводит руки в стороны и поворачивается, слыша, как багряные частицы приземляются на холст.              Ремус погружается в темноту под веками, сливается с фоном мягких звуков — тихих вдохов, выдохов и шагов, шороха множества брызгов краски. Он чувствует, как с каждой каплей напряжение скатывается с его плеч и покидает тело, тревога утекает из мыслей. Движения и ощущения захватывают его внимание, входят в известный только ему одному ритм, естественный и мелодичный, пульсирующий внутри него. Это не танец, нет, но что-то похожее, потому что Ремус не может не двигаться под музыку окружающего шелеста и гула.              И даже с сомкнутыми веками он видит, знает, какой багровый узор складывается вокруг него, будто Ремус направляет каждую каплю, отдавая предназначенное ей одной место.              

***

      Тёплые руки обнимают Ремуса со спины, а на его плечо ложится подбородок.              — Мне очень нравится.              — Т-тебе всегда нравится.              — Я не виноват, что ты всё делаешь гениально, — Ремус щекой чувствует улыбку Сириуса. — Только посмотри, как это прекрасно.              Бордовые линии и всплески расползаются в разные стороны от центра, где во время занятия стоял Ремус. Это напоминает странный кровавый ореол. Узоры сплетаются друг с другом, ветвятся и устремляются по белой бумаге прочь от своего источника, как будто огненные вихри от солнца.              — Это с-странно.              Сириус ослабляет кольцо рук вокруг Ремуса, но только для того чтобы сделать шаг и оказаться с ним лицом к лицу. У Сириуса на носу опять откуда-то пятнышко светлой краски.              — Это прекрасно. — Сириус целует Ремуса, сразу глубоко и увлечённо, как будто едва сдерживал себя всё занятие, и так же внезапно останавливается. — Прогуляемся?              Ремус думает, что на такую просьбу просто неприлично отвечать отказом.              Они неторопливо убирают всё по местам, закрывают мастерскую, спускаются по широкой лестнице, а потом идут, куда глаза глядят. Уже успело стемнеть, и сумрак улиц рассеивают жёлтые и белые островки света фонарей. Свежий прохладный ветер блуждает по телам, легко ерошит волосы и разливает в воздухе знакомые сладкие запахи цветов, выпечки и кофе из крошечных забегаловок, мимо которых они проходят. Они долго молчат, и эта тишина чувствуется самой наполненной из всех, что были у Ремуса.              Среди немногочисленных прохожих встречаются спешащие домой студенты в наушниках, владельцы собак, выгуливающие питомцев, и, конечно, же парочки, выбравшиеся на вечернее свидание. «Такие же, как и мы», — внутренне, почти смущённо, отмечает Ремус. Он вдруг оглядывается и видит, как парень накидывает свой пиджак на плечи смеющейся спутницы, а потом обрамляет её лицо руками и целует.              Когда Ремус вспоминает, что пялится на чужих людей уже достаточное количество времени, и наконец отворачивается, то видит, что Сириус без зазрения совести ухмыляется. Ремус чувствует, как лицо заливает жаром, и мысленно ругает себя за такое детское нелепое поведение, но остановить это нет никакой возможности. Ему кажется, что если он ещё раз взглянет Сириусу в глаза, то его щёки сгорят окончательно, и поэтому он молча идёт дальше, уставившись под ноги. Но затем он слышит мягкий смех и чувствует нежное прикосновение. Сириус берёт Ремуса за руку.              И неожиданнно это похоже на то, как если бы они вдруг оказались посреди улицы абсолютно обнажёнными. Невзирая на то, что жест совсем невинный и даже скромный, Ремус ощущает это как громогласное заявление, как манифест. Изъявление прав. А внутри бушует коктейль, будто смешанный обезумевшим барменом: и опасение, и предвкушение, и страх, и волнение. И, чёрт возьми, безбашенная радость.              — И как тебе? Нравится? — Интересуется Сириус.              Нравится ли? Ремус улыбается.              — Несомненно.              Ведь Ремус не понимает, как это может не нравиться. Как люди вообще живут без того, что сейчас несётся по его телу, переполняет всё его существо до края, так, что хочется широко раскинуть руки, набрать воздух в лёгкие и закричать, чтобы услышал весь мир.              Ремус не понимает, как он жил без этого.