Время тоже рисует

            — Но я люблю тебя, Элис! Люблю так, как никого не любил!       — Я не верю, Бенджамин… Твои слова пропитаны ложью, как и ты сам!       — Но это не так. Пойми, я готов на всё ради тебя. Даже пожертвывать своей жизнью.              Ремус закатывает глаза, потирает виски и отворачивается от экрана. За последний час он делает это настолько часто, что вполне может заработать искривление шеи. Но, как ему кажется, зрелище стоит того.       Сириус лежит на его кровати, опираясь на гору удобных подушек, и беспечно болтает свешенной с края ногой. В руках у него то ли Джейн Остин, то ли Диккенс — по-хозяйски стащенное с книжной полки Ремуса средство от скуки. Ремус вздыхает и снова утыкается в редактируемый текст отсутствующим взглядом.       Оказывается, становится невероятно трудно продолжать жить как раньше, когда единственное твоё желание — это непрерывно видеть только одного конкретного человека, быть как можно ближе к нему, слушать исключительно его голос, держать его руку и целовать его губы. Но, к величайшему разочарованию Ремуса, в этом мире существовала тошнотворно необходимая работа и ещё ряд нудных обязанностей, которые имели наглость отвлекать его от самого главного. От Сириуса Блэка.       Ремус чувствует себя таким безбашенно юным, опьянённым и глупым, и это, как ни странно, нисколько его не беспокоит. Он рассеянно улыбается, машинально расставляя запятые в выделенном абзаце.       Этим утром выздоровевший — и от этого ещё более бодрый, чем обычно — Сириус позвонил Ремусу и пригласил отправиться бесцельно бродить по городу. Или есть пирожные в одной из уютных кофеен, затерявшейся в переулках. Или пойти в мастерскую, чтобы снова поэкспериментировать с красками. От последнего предложения в груди Ремуса что-то волнительно ёкнуло, но — увы этому бренному материальному миру — сроки по редактуре романа отчаянно горели.       И поэтому они довольствуются компромиссом: Ремус работает, а Сириус наивно притворяется, что читает «Гордость и предубеждение», не перелистнув ни одной страницы за последние десять минут. На самом деле, теперь Ремус понимает, что это никакой не компромисс, а хитро выставленная засада. Самый настоящий капкан, в который Ремус рано или поздно попадётся. На то и расчёт.       Ремус в очередной раз оборачивается, чтобы пробежаться глазами по рассыпавшимся по подушке мягким волосам и тонким пальцам, и — щёлк. Сириус уже ждёт его взгляд с лукавой ухмылкой. Ловушка захлопывается.       — Ты уже закончил?       Ремус с досадой качает головой.       — Нет. Если ч-честно, я пока даже не на с-середине главы.       — Хм… — Сириус притягивает к себе ноги и садится по-турецки. — А что сейчас происходит в книге?       Ремус не может сдержать смешок.       — Ты действительно х-хочешь зн-нать? — Он дожидается кивка, полного любопытства, и торжественно вздыхает. — Они поссорились.       Лицо Сириуса вытягивается, как будто он услышал по-настоящему печальную новость.       — Из-за чего?       — П-понимаешь ли, Элис думала, что Бенджамин люб-бит её, но потом случайно ув-видела, как он обнимает другую женщину.       — Да как он мог?! — Сириус картинно ахает, хватаясь за сердце.       — Элис сказала то же с-самое, кстати. Но удивительно другое: каким бы п-придурком она ни считала своего возлюбленного в четырнадцатой главе, в шестнадцатой она сн-нова бросится ему на шею, так как окажется, что… — Ремус делает драматическую паузу прежде, чем продолжить. — На самом деле… Он обнимал свою сестру.       Сириус, кажется, разрывается между тем чтобы рассмеяться или нахмуриться.       — Подожди, неужели сложно было прояснить всё с самого начала? Если бы они просто поговорили, это бы значительно всё упростило.       — Да, н-но в таком случае читать было бы не так интересно. Да и книгу п-пришлось бы сократить на целых две главы, а тогда м-материала стало бы недостаточно для публикации п-полноценного романа, — Ремус ухмыляется и пожимает плечами. — Чудесный мир литературы.       Он снова почти виновато косится на экран. На самом деле, Ремус только рад всё бросить и переключиться на разговор с Сириусом, но перспектива увольнения из-за сорванного дедлайна его тоже не слишком воодушевляет. Сириус понимающе кивает и утыкается в книгу.       — Работай-работай, я не отвлекаю, — доносится из-за преграды переплёта.       Примерно через час, когда спина начинает затекать и ныть, а мозг совсем перестаёт воспринимать текст, Ремус с явным удовольствием неторопливо потягивается, наконец расслабляя мышцы.       — Я могу тебя кое о чём спросить?       Он оборачивается. Сириус, видимо, уже давно отбросил книгу, и теперь лежит на животе, обнимая самую большую подушку Ремуса. Прелестно.       — К-конечно.       — Ты хотел бы написать свою собственную книгу?       Ремус чувствует потребность откашляться. Он опускает взгляд на свои колени, вдруг обращает внимание на прилипшую к штанам крошку неизвестного происхождения и растерянно скребёт её ногтем. Не то чтобы Ремус хочет врать Сириусу, но у него нет ни малейшего желания обсуждать эту тему. А если он скажет правду, то обсуждать точно придётся.       — Да, — немного погодя отвечает Ремус.       — Знаешь… — Сириус заговорщически щурится, и это выражение настораживает. — Я могу ошибаться. Но мне кажется, ты её уже написал.       Что ж, бинго. Страйк. Ремус снова теряется, потому что определённо не понимает, как реагировать. Начать отрицать? Но зачем? Да и получится ли сделать это достаточно правдоподобно — большой вопрос. Откуда Сириус вообще узнал? Просто догадался? Если так, то он поразительно и подозрительно слишком проницателен для творческого человека, которому положено витать в облаках, а не сканировать окружающих.       Сириус поясняет, прерывая затянувшееся молчание:       — Помнишь, ты помогал мне со статьёй? И заодно показывал роман, над редакцией которого работаешь. Я тогда видел… Ту папку на твоём компьютере, — Сириус указывает на ноутбук.       Ремус кивает.       — Да. Я тогда не з-захотел об этом говорить.       Теперь, в противовес напористости, с которой только что говорил Сириус, на его лице проступает осторожность.       — А сейчас?       Ремус вздыхает. Чёртово доверие. Ладно.       — Да, это м-моя рукопись. Но… — он недолго колеблется, прежде чем продолжить. — Я никому не показывал её, поэтому и говорить тут не о чем.       — Почему?       — Н-ну, я… никогда и не собирался публиковать эту книгу. Я н-написал её просто… для себя. Не для кого-то др-ругого, не для абстрактных читателей.       Приподнятое настроение Ремуса потихоньку сдувается. Его злит нарастающая досада, потому что всё выглядит так, будто он оправдывается, хотя совершенно ни в чём не виноват. Кажется, что у него просто не хватает слов объяснить, что он действительно чувствует по этому поводу. Справедливости ради, он ни разу и не предполагал, что ему однажды придётся.       Но вопросительный взгляд Сириуса заставляет попытаться ещё раз.       — У м-меня не было мечты стать писателем, не было т-той тяги, о которой обычно говорят вдохновлённые авторы, испытавшие п-первый творческий порыв. Но в какой-то день я почувствовал… Во мне, как б-будто помимо моей воли, появилась история, и она медленно зрела, ширилась, обрастала героями, деталями. Сначала я отнёсся к идее легкомысленно, забавляясь, играл с ней, к-как поступал со множеством других мыслей, которые быстро рождаются, так же быстро исчезают с периферии сознания, а потом совсем забываются. У меня н-не было цели её писать. Но… она ок-казалась слишком живучей. И настойчивой. — Ремус знает, что звучит слегка диковато, словно говорит о ком-то настоящем и одушевлённом, но в то же время он твёрдо верит, что сейчас может себе это позволить. Из всех людей именно Сириус поймёт такой подход. И, возможно, даже оценит. — И наступил момент, н-наверное, какая-то точка невозврата, когда я смирился с тем, что обязан облечь эту историю в слова. Как будто я п-потерял право выбора, и мне оставался единственно возможный путь: подарить ей свободу, которая была неизбежна и необходима… Вот я и написал, — неуклюже подытоживает Ремус.       Сириус озадаченно молчит. Смотрит прямо на Ремуса, впитывая его слова.       — А всё-таки, пройдя весь этот путь… Почему ты не послал рукопись в какое-нибудь издательство?       Ремус почти раздражённо фыркает.       — Потому что я н-не писатель, Сириус.       — Но ты же написал книгу. Значит — писатель.       — Не по моим критериям.       — И какие же у тебя критерии?       Ремус скорее выпрыгнул бы в окно, чем начал отвечать на этот вопрос. Тем более, погода сейчас отличная. Он делает пару вдохов и выдохов, а потом говорит медленно, изо всех сил не желая давать повод и дальше развивать эту тему.       — Дело в том, что я сч-читаю, что этот текст не того качества, чтобы б-быть опубликованным. Он недостаточно хорош. По моему м-мнению. А поскольку это моя книга, то моё мнение здесь ключевое.       Кажется, Сириус не выглядит до конца убеждённым, и это неудивительно — ведь у него свой особый взгляд на творческую реализацию. Но в конце концов, его лицо приобретает решительное и спокойное выражение, и он кивает собственным мысленным выводам.       — Да, конечно. Ты прав, и… Когда я спрашивал, я не думал давить на тебя или уговаривать издавать книгу. Мне просто интересно всё, что касается тебя, Ремус, — Сириус улыбается. — Прости, что обрушиваю на тебя столько вопросов. И ещё… Я помню, ты сказал, что писал эту историю для себя, не для читателей, но если вдруг ты захочешь поделиться…       — Нет! — Ремус возмущённо всплёскивает руками.       — Если, — Сириус приподнимает палец, — даже это будет только пара твоих самых любимых абзацев, я буду счастлив их прочесть. — Ремус молчит с осуждающим видом, и тогда Сириус ухмыляется и быстро добавляет: — И, кстати, в таком случае, я обещаю больше не поднимать эту тему.       И после этой фразы сделка неожиданно начинает казаться Ремусу крайне привлекательной. В нём загорается странный зудящий и почти незнакомый огонёк «почему бы и нет», а взгляд Сириуса так и дразнит, как будто испытывает Ремуса.       Ремус в спонтанном порыве поворачивается к экрану и несколько раз быстро кликает, открывая папку, до этого дня остававшуюся нетронутой много месяцев. Он загружает файл и листает до нужной страницы, мысль о которой первой пришла ему в голову. Этот небольшой фрагмент подойдёт.       — Вот. — Он протягивает Сириусу ноутбук и тут же встаёт. Его беспокойное тело больше не способно находиться в комнате. — Я з-заварю чай, — брякает Ремус, почти бегом направляясь в сторону кухни.       Он нервными движениями быстро наполняет чайник водой, ставит его на плиту, открывает свой излюбленный шкафчик с баночками, до отказа набитыми чёрным, зелёным, ягодным, цветочным и травяным. Вопреки всяческому здравому смыслу, Ремус сейчас ощущает себя трусливым школьником, чью контрольную работу проверяет требовательный профессор. Но вместе с привычной тревожностью, в груди растекается и пузырится сдерживаемая радость. Ведь если быть до конца откровенным, Ремус действительно хотел, чтобы Сириус когда-нибудь прочёл хотя бы несколько строк из его книги.       Ещё один шаг по хрупкому мостику доверия.              

***

      В зале немного прохладно. Гул голосов и шагов, шорох брошюр сливается в кашу и напоминает жужжание улья. Ремус потирает друг о друга влажные и холодные ладони. На нём не слишком тёплый лонгслив, который, по обыкновению, глухо закрывает руки до самых запястий, но из-за овального выреза открывает шею и краешки ключиц.       — Нервничаешь? — с улыбкой спрашивает Сириус.       В ответ Ремус просто кивает. Ему кажется, что если он попытается заговорить, то вряд ли сможет выдавить из себя хоть одно внятное слово. Хотя атмосфера здесь едва ли такая же пугающе пафосная, какая была на прошлой выставке, которую посетил Ремус: памятный перформанс Сириуса проходил в другой галерее, значительно ближе к центру Лондона, с внушительно высокими потолками и именитыми спонсорами. Здесь же всё куда более камерное и даже, если можно так выразиться, уютное. Сегодня начинающие художники, перформеры и актёры делают свои первые шаги к публичности. Но любопытных посетителей всё равно немало.       Ремус понимает, что необходимо отвлечь себя от волнения, и прямо сейчас его излюбленный способ справляться с мечущимся по черепной коробке сознанием подходит идеально. Он делает глубокий вдох и неспешно оглядывает всех, кто располагается в зале. Не посетителей, нет. На них он наоборот старается не обращать внимания. Он смотрит на тех, кто пришёл показать своё творчество. В дальнем углу — неуверенный скромный живописец, приклеившийся к стене рядом со своей, возможно, дебютной серьёзной работой; он переминается с ноги на ногу, и его глаза суетливо бегают от посетителя к посетителю, улавливая каждый направленный в сторону его картины взгляд. Может, он наивно надеется продать её, а может, просто хочет увидеть восхищение на лицах смотрящих, чтобы убедиться в том, что занимается чем-то стоящим. Следом за ним располагается девушка, создающая на большом стеклянном столе песчаные картины, будто быстро перетекающие друг в друга кадры. Художница сосредоточена на том, что делает, черты её лица неподвижны, а длинные пшеничные волосы собраны в высокий пучок. Внешне она олицетворяет строгость и сдержанность, но образы, выпархивающие из-под её рук песчаными вихрями, полны эмоций и чувств.       А вот дальше — ещё интереснее. Обособленно ото всех, почти в центре зала стоят парень и девушка в одинаковых чёрных водолазках. Они, кажется, совсем не двигаются, глядя друг на друга и почти соприкасаясь лицами, а затем вдруг одновременно отступают прочь, делая шаг назад. Парень поднимает руку, и девушка тут же вторит ему, почти не отставая в этом порыве. Он водит ладонью по воображаемому стеклу, и она следует за ним, как безмолвная тень. Или всё наоборот, и это именно девушка ведёт партнёра за собой, лишая собственной воли? Они словно разделены невидимым зеркалом, и невозможно понять, отследить, кто из них послушное отражение, а кто — оригинал. Этот танец тел завораживает, гипнотизирует, и Ремус незаметно для себя затаивает дыхание.       — Красиво, да? — вдруг шепчет Сириус, напоминая о себе. — Почти что наши «коллеги». Перформеры. Но немного в другой области, конечно.       — Да, — тихо соглашается Ремус, не в состоянии оторвать взгляд от синхронных движений странной немой пантомимы.       А затем он чувствует прикосновение к плечу.       — Всё будет хорошо. Ты же помнишь, что я тебе говорил?       О, Ремус помнит. Ещё как.       Всё началось тогда, когда для них стало необходимостью задерживаться вдвоём в мастерской после занятия. Порисовать. Ремус боялся даже на секунду задуматься о том, насколько быстро, стремительно пали все его внутренние защитные стены, не оставив и крохотного низкого заборчика. Он с лёгкостью закрывал глаза и доверял Сириусу своё лицо, предплечья, кисти, пальцы. В последний раз даже ключицы, выглянувшие из широкого ворота рубашки. Он закрывал глаза и плавился под пропитанными цветом и теплом руками; руками художника, который видел в нём то, чего не видел никто. То, чего обычно не видел и сам Ремус.       Он мог бы попытаться слукавить и сказать, что согласился на все эти эксперименты с боди-артом исключительно ради искусства, но это было бы ложью. Просто… Красочные узоры на теле, молчаливые свидания наощупь были чем-то особенным для Ремуса и Сириуса. Они были одной из форм близости, доступной им. И дело было даже не в том, что Сириус касался Ремуса невообразимо бережно, так нежно, что тело покрывалось мурашками, а чувства затапливали грудь. Точнее, не только в этом. Сириус… Каждый раз, когда, спустя невозможно короткое и одновременно вечное время процесса рисования, он обхватывал ладони Ремуса и мягко просил открыть глаза, Ремус неизменно видел перед собой лицо Сириуса, переполненное глубиной до края, до последней грани. До влаги, собравшейся где-то в уголках глаз. До самого порога чего-то сокровенного и безмолвного.       Это пугало Ремуса. Это крошило ему рёбра. И это заставляло его сердце биться ещё быстрее от того, что он до конца не мог осознать. Сириус целовал его губы, скулы, подбородок, лоб, каждый дюйм каждого шрама, смазывая ртом краску. Это было похоже на преклонение, на признание. «Ты прекрасен», — твердил Сириус, целуя лицо Ремуса.       Ты прекрасен. Ты совершенен. Ты искусство.       Было слишком сложно не поверить ему, не позволить этим словам упасть в память семенами, отчаянно желавшими прорасти. И Ремус сдался.       — Я… помню.       На губах Сириуса появляется небольшая понимающая улыбка. Такой обычно обмениваются между собой люди, которые наслаждаются тайной, известной только им одним.       — Очень хорошо, — он кивает так довольно, будто учитель, чей ученик идеально справился с домашним заданием.       В какой-то степени Ремуса радует, что Сириус не перенёс на него привычки, приобретённые в процессе воспитания Бродяги, и не называет его хорошим мальчиком. Хотя… Возможно, ему бы это даже понравилось. Однако Сириус продолжает что-то говорить, и Ремус, поймав себя на неуместной задумчивости, возвращается в реальность.       — …уже обсуждали, что тебе здесь будет достаточно комфортно, и я проговорю это ещё раз. Для себя в том числе, — Сириус коротко улыбается. Затем внимательно заглядывает Ремусу в глаза, берёт его за обе руки и ласково их сжимает. — Сегодня на нас не лежит никакой ответственности. Не происходит ничего официального. Мы просто пробуем привыкнуть к ощущению, что есть какие-то зрители, люди вокруг. Не более. Обещаю тебе, что всё пройдёт гладко.       Ремус молча кивает. За те полчаса, что они провели здесь, он уже успел свыкнуться со слегка нервирующим ощущением окружающей обстановки.       — Готов?       — Гот-тов.       Они проходят немного вглубь зала, занимая свободное пространство и садясь лицом друг к другу на предусмотренных для них стульях. Сириус кладёт на колени небольшой ящичек с необходимыми ему вещами — несколькими тюбиками краски и приготовленной на всякий случай чистой тканью. Несмотря на то, что они буквально пять секунд назад отделились от общей массы людей и заняли обособленное место, обнаружив себя активными участниками выставки, вокруг них уже образовывается небольшой круг посетителей.       Сколько бы Ремус ни убеждал себя, сколько бы ни слышал ободряющих слов от Сириуса, это неприятное ощущение щекотки чужих взглядов никогда его не покидает. Липкая плёнка невысказанных мнений и мыслей, возможно, навсегда так и останущихся исключительно в головах посторонних людей, неизменно душит его, где бы он ни находился. Люди всегда оценивают его лицо. Люди всегда думают о его шрамах.       Ещё они думают о том, почему Сириус выбрал именно его. Почему именно он сидит здесь перед всеми и готовится стать живой картиной, воплощением глубокой мысли или попытки поймать и передать зрителям бессознательное ощущение в творческом полёте. Ремус прекрасно знает, что не похож на других, и эта непохожесть располагается на воображаемой измерительной шкале вовсе не в стороне плюса. Наедине с Сириусом этот факт было гораздо проще игнорировать.       — Хэй, — еле слышно произносит Сириус. Кончиками пальцев он касается подбородка Ремуса и приподнимает его, чтобы поймать взгляд. — Давай представим, что мы дома? Закрой глаза.       Ремус послушно закрывает. Это не избавляет его от назойливого присутствия окружающих, но позволяет самую малость расслабиться. Он не просто готов к прикосновениям Сириуса, он ждёт их. Всегда ждёт. Но почему-то всё равно вздрагивает от лёгкого ощущения пальцев на своём лбу.       Каждый раз, когда Сириус рисует на его коже, Ремус старается мысленно проследить за плавными движениями. Жадный до работы мозг усердно воображает, угадывает, пытается предсказать непредсказуемого Сириуса Блэка. Какие цвета он выберет сегодня? Какие узоры и линии выведет; что разглядит и подсветит своими руками, будто расставив нужные акценты?       Но теперь словно что-то не так. Ремус чувствует, как линия пересекает его лоб, протягиваясь от одного виска до другого. Ничего особенного. Ничего необычного, но странное неуловимое беспокойство сковывает внутренности Ремуса. Он хмурится. Наверняка это потому, что они не одни. Вокруг люди, и это невозможно игнорировать при всём желании.       — Ремус, — под стук сердца он различает едва слышный шёпот Сириуса. Такой тихий, чтобы слова достались только им двоим. — Знаешь… Я столько всего вижу в тебе.       И следующая линия горизонтально стремится через всё лицо, как географическая параллель, проходя через скулы и переносицу.       — Мне столько хочется сказать. И, может быть, тебе кажется, что у меня в запасе множество слов, но… Я не всегда нахожу нужные, даже со временем.       Ещё одна нить, от щеки к щеке, почти задевает верхнюю губу.       — И когда я не могу подобрать слова, которые способны передать то, что необходимо, я рисую, Ремус.       Пальцы чертят дальше, теперь сверху вниз, мимо уголка глаза, едва не пощекотав краешки ресниц. Меридиан.       — И ещё… Я хочу сделать что-то важное для тебя.       И тогда Ремус хочет возразить. Он хочет протянуть руки, дотронуться до Сириуса и объяснить, что он не должен ничего делать. Что Сириус уже сделал невообразимо много одним своим существованием, своим присутствием в жизни Ремуса, светом и улыбкой, принятием. Своей верой в силы Ремуса даже тогда, когда он сам теряет устойчивость внутренней опоры. Большего не нужно.       — Я знаю, какой ты на самом деле, — Ремусу кажется, что он почти чувствует дыхание Сириуса. — И я так хочу, чтобы весь мир знал.       Бежит ещё одна линия. Это вовсе не похоже на узоры, скорее напоминает полосы, ровные, как будто технически созданные по линейке для дисциплины взлетающих самолётов.       И пока Сириус замолкает, временная тишина между ними даёт возможность пробиться другим отдалённым звукам. Зрители говорят между собой, и обрывки их фраз, как хвосты блёклых маленьких комет, долетают до ушей Ремуса.       Посмотри, это интересно…       Да-да, и цвет…       …любят метафоры       Аллегория на депрессию, я точно…       Модель…       Думаю, это скорее…       …социальное        Не зря же он выбрал… такую модель…       Такую модель. Он открывает глаза под давлением необъяснимого тяжёлого ощущения, не дожидаясь слов Сириуса. Сириус необыкновенно сосредоточен, между его бровями пролегает глубокая морщинка, а ресницы подрагивают. Ремус бегло окидывает взглядом лица людей, не в состоянии удержать себя от этого. Лица… Что-то не так.       На губах Сириуса появляется тень улыбки, и Ремус видит, как в глубине его глаз расцветает какое-то решение. Возможно, уже давно обдуманное, принятое и предопределённое.       — Я люблю тебя, Ремус.       Грёбаное, грёбаное сердце. Почему оно такое громкое? Грудь горит, как в аду. Ремус тяжело моргает.       У Сириуса потрясающие глаза. Сверкающие, как расплавленное ювелиром серебро, как лондонское небо, как…       Ремус медленно встаёт и делает несколько шагов. А потом перестаёт что-либо слышать, кроме грохота своих ботинок. Он чувствует себя неуклюжим и близоруким великаном с желейными распухшими коленями и пульсирующими подушечками пальцев. Светло-бежевые коридоры, стеклянные рамы с втиснутыми плакатами сливаются, расплываясь перед глазами аляповатыми пятнами. Ремус с силой дёргает на себя дверную ручку, влетая внутрь ослепляюще белого помещения. В нос ударяет резкий запах чистящего средства. Ремус хватается одеревеневшими ладонями за бортик раковины и смотрит на свои пальцы, на металлическое отверстие слива, на замызганный кафель под своими ногами. Куда угодно, только не перед собой.       Сириус сказал… Сириус сказал, что…       И Ремус вскидывает голову так резко, что в висках начинает покалывать. Зеркало, как ему и полагается, висит над раковиной.       Клетка. Тюрьма. Серые железные прутья, которые не согнуть голыми руками. Вот что он видит. Он грубо выворачивает вентель, и поток ледяной воды обрушивается из крана. Ремус подставляет под него руки.       Это чёртова клетка на его лице. Невозможно с чем-то спутать, ошибиться или домыслить что-то своё, всё однозначно, квадратно-утвердительно точно. Настоящий художник подобен хорошему снайперу, который всегда стреляет чётко в цель без погрешностей. Он не допускает дрогнувшего на курке пальца. Поэтому — клетка. А Ремус в ней. Зубодробительно простые факты, направленные пулями прямо в лоб.       Я люблю тебя, Ремус.       Он рвано выдыхает и сгибается, как будто его ударили в живот и заставили выкашлять весь воздух, подпираемый снизу хрустом рёбер. И снова неизбежный вдох. Холодные капли от чересчур сильного напора брызгают на его кофту и брюки. Попадают на губы и подбородок. Ремус зачем-то машинально их слизывает. Вода на вкус отдаёт ржавчиной.       За спиной хлопает дверь, и он вздрагивает.       — Ремус…       — Зачем.       Ремус зло чеканит сквозь зубы. Это даже не похоже на вопрос. Он отталкивается мокрыми руками от края раковины и оборачивается. Перед ним стоит растерянный Сириус Блэк. Крайне редкое зрелище, поэтому грех не полюбоваться: чёлка выбилась из аккуратно затянутого пучка, ключицы вздымаются, глаза широко распахнуты — он бежал сюда, искал Ремуса. И, судя по всему, далеко не сразу нашёл.       — Пойми, я…       — А я всё п-понял, — Ремусу хочется расхохотаться. Он до такой степени внезапно осмелел, в одночасье пересёк какую-то невидимую грань, что ему стало исключительно всё равно. — Понял, да. Значит, вот так ты обо мне д-думаешь? Вот так ты м-меня видишь? Это ведь метафора такая. Я в своей ракушке, как моллюск, п-прячусь. Я такой скрытный интроверт, да? Как будто в тюрьму сам себя запер и никак не даю себе жить н-нормально, сижу там и грущу, но ты-ы-ы… — Ремус театрально раскидывает руки и улыбается. — Ты-то знаешь, к-как меня освободить, верно? А, Сириус?!       Сириус делает к нему стремительный шаг, и Ремус отшатывается. Сириус тут же замирает, как перед бешеным псом.       — Ремус, не надо так, — он говорит раздражающе медленно, как с ребёнком, который вывалил тарелку каши няньке на колени. — Ты не представляешь, насколько талантлив, я вижу это. Ты… невероятный, твоя книга…       — Не твоё дело!       Крик прорезает пространство, гулким эхом отражается от стен. Ремус дышит часто, насыщая кислородом рвущуюся вперёд кровь. Глаза предают его, наливаясь ненужными слезами, — это совсем не то, как Ремус себя чувствует. Он полон вовсе не слезами. В его горле клокочет ярость.       — Моя книга — н-не твоё грёбаное дело! Да кто ты такой? П-почему ты вообще… — Он невольно делает быстрый вдох и выдох. — Почему ты считаешь с-себя в праве что-то решать?       — Нет, конечно, нет. Все решения — только твои, я просто…       — «Я просто», — он ядовито передразнивает, кривится и выплёвывает: — Ты просто лжец. Всё, что ты когда-либо говорил мне — н-наглое враньё. Говоришь, мои чувства имеют значение? — Ремус усмехается. — Да т-тебе просто плевать. Ты просто хочешь поиграть в спасателя. Тебе просто та-а-ак нравится мысль о том, чтобы заиметь свой собственный маленький проектик. Ну, как к-картину или скульптуру для музейных выставок. Чтобы растить меня, смотреть и л-любоваться плодами своих трудов. Чтобы в-воспитывать, открывать глаза на красоту этого мира. И гордиться. Я ведь этот проектик, так, Сириус?       — Я люблю тебя.       Первая прозрачная слеза скатывается по щеке Сириуса.       Не смей плакать, Сириус Блэк.       — Не смей! — Голос срывается на хрип. — Не с-смей… говорить это. Ты… Ты, который только и т-твердил о проклятом доверии. З-зачем… Почему? Почему ты вытер ноги о моё доверие? Ты ворвался в мою жизнь, р-разваливая всё на своём пути, а я почему-то позволил этому случиться. Я сам преподнёс тебе себя на блюдечке. Зачем ты врал, говорил такие красивые слова о принятии; о моей п-правильности, о безусловности и ценности? Ты должен был дать мне время! Ты должен был принять меня именно таким, должен был п-принять мой выбор и мою историю. Не тебе судить меня. Я выбрал эту клетку, Сириус, — Ремус хлопает себя ладонью по лицу, размазывая нарисованные линии. — Я, и никто другой! Потому что так уж с-сложилось. И если ты видишь только это, если это досаждает тебе, как бельмо на глазу, то не смей говорить, что… — Он запинается. — Что ты меня…       — Нельзя всю жизнь прятаться от себя, Ремус! — выпаливает Сириус и сразу отступает, как будто испугавшись собственной вспышки.       — О, это же Сириус Блэк! — И наконец-то Ремус хохочет. — Он возомнил с-себя богом, смотрите все! Ты, — он грубо тычет пальцем в солнечное сплетение Сириуса. — Откуда т-ты знаешь, что мне можно, а что нельзя? Откуда т-ты знаешь, что для м-меня лучше? Ты н-не бог, нет. Ты просто человек. И очень глупый человек!       Очень глупый человек. Не смей плакать. Сириус Блэк.       Ремус не помнит, как оказывается на пропахшей цветущими деревьями улице. Не помнит, как захлопывает дверь такси, как минует долгие переплетения улиц, ведущие к дому. Не замечает, как оказывается на своей постели лицом вниз.       Не замечает, как серая краска пачкает простынь.