Время тоже рисует

      Горбун с тростью. Нет… Нет, скорее, голова лошади. Очень эксцентричной и изогнутой лошади.       Ремус вяло размышляет о том, видел ли раньше на своих шторах это пятно. Он выбирал, а потом вешал их сам, — едва не свалившись в процессе со стремянки, — и в тот день они точно были идеально чистыми.       Он также не может — или не пытается — вспомнить, как долго уже пялится на эту странную фигуру. Он переводит глаза на потолок. Он уже давно перестал быть белым, задолго до того, как Ремус въехал в эту квартиру. Бледно-жёлтые разводы уродливо расползлись по углам, как трусливые гигантские ящерицы.       Он приподнимается на локте и утыкается взглядом в зеркало. Чёрт подери, оно такое большое, что подкарауливает с абсолютно любой точки спальни; давно нужно было выбросить его. В ответ с презрением щурится истерзанное бугристыми шрамами лицо с опухшими веками и недельной щетиной. Ремус скалится и кивает отражению. Привет, урод. Урод издаёт странный скомканный смешок, пугающе звонко и жутко отпружинивший от стен комнаты-коробки.       Как Ремус только мог поверить, что действительно кому-то нужен таким? Проклятое помутнение рассудка.       Он отрешённо заглядывает в собственные глаза. Там, внутри… чернота. Будто кто-то высосал весь воздух, чтобы наконец-то наступил абсолютный вакуум.       В голове пусто, как в рассохшейся бочке. В висках беспощадно пульсирует. Бутылка скотча, ещё заполненная на треть, свалилась на своё округлое пузо рядом с прикроватной тумбочкой. У горлышка сиротливо приютилась маленькая алкогольная лужица. Видимо, под утро Ремус отключился, даже не осилив бутылку до конца. Слабак. Да и похер.       С кухни доносится утомительно раздражающее звяканье чайной ложки о чашку. Ремус зажмуривается от нарастающей головной боли и переворачивается, утыкаясь лицом в подушку. Провальное безмозглое решение. Подушка пахнет. Она пахнет, как грёбаный Сириус, несмотря на то, что он был здесь уже почти три недели назад, и Ремус давно сменил постельное бельё. А может быть, он и сам пропитался Сириусом настолько, что запах преследует его повсюду, как непобедимая тень.       Телефон упорно вибрирует уже полчаса, плавя мозг, и Ремус отстранённо думает, что готов распахнуть окно и размозжить гаджет об асфальт, чтобы он наконец прекратил. Он свешивает руку с края кровати и нащупывает смартфон, валяющийся на полу. Шесть сообщений от неизвестного номера.       «Ремус, пожалуйста, нам нужно…»       Ничего нам не нужно. Мудила. Ремус жмёт кнопку «заблокировать», расслабляет пальцы, и телефон с глухим стуком снова падает на пыльный паркет.       Сириус приходил дважды. Сначала бесконечно звонил в дверь и звал, как брошенное животное, но после того, как Ремус в бессильной ярости отключил звонок, оборвав провод, Сириусу оставалось лишь кричать. Он твердил что-то бессвязное о том, что сожалеет, что хочет всё исправить, но Ремус просто ушёл в спальню и запер дверь, чтобы не слышать всего этого. Чтобы не поддаваться голосу Сириуса и своему ноющему сердцу.       Соседи, по всей видимости, решили, что парень со спутанными волосами и осунувшимся лицом всего лишь пьяный бомж, и через несколько часов бесконечных причитаний вызвали полицию. Ремус с мрачным злобным удовлетворением наблюдал, как служители закона выводят Блэка из подъезда под белы рученьки и усаживают в машину. Через день Сириус снова явился, но, наученный горьким опытом, уже не стал ошиваться под дверью, а устроился под окнами Ремуса, выкрикивая всякую чушь.       Я был неправ       Мы должны поговорить       Ремус, пожалуйста       Всё это привело Ремуса в бешенство. Он зачем-то швырнул вниз стеклянный кувшин, с громким звоном разбившийся вдребезги, а затем плотно закрыл все окна. На этот раз Сириус был начеку и готов к приезду полиции, поэтому, как только машина вывернула из-за угла, он скрылся в ближайших кустах, как вшивый пёс. Это был последний раз, когда Сириус видел Ремуса.       В комнате стоит невероятная духота. Голова раскалывается на части. Картинки, лица, размытые кадры, пронзительные взгляды, усиленные в несколько раз слова бесконечно прокручиваются в голове Ремуса. Чёртово безумие. Он до зубовного скрежета, до трясущихся в панике рук хочет забыть хоть что-то, иметь возможность не думать, сжечь и похоронить хотя бы одно воспоминание, но в этом грёбаном мире не существует заклинания для подобных целей.       Звонят в дверь. Опять. Боже, Питер зачем-то починил звонок. Его никто об этом не просил. Ремус хочет заорать «не открывай», но на это не хватает сил, поэтому он просто ждёт неизбежного и надеется на благоразумие Питера. Раздаётся шум замка, а затем приглушенные голоса. Ремус прислушивается; он задерживает дыхание, чтобы шорох собственных вдохов и выдохов не мешал ему, и ненавидит себя за то, что живот болезненно сжимается от немого волнения. В конце концов Ремус слышит, как к спальне приближаются шаги, и он подскакивает на кровати.       — Ты похож на сгнившую шкурку банана, — резюмирует Питер.       Ремусу хочется огрызнуться, но стремительно накативший адреналин так же быстро покидает его, и тело Ремуса снова равнодушно падает на матрас. Питер подходит к столу, гремя принесёнными тарелками.       — Миссис Финч, эта святая женщина, передала тебе булочки с маком. Она решила, что ты заболел, потому что давно тебя не видела, — он звучит почти укоряюще. — Я не стал её разубеждать. Кстати, булочки просто обалденные! Вставай уже, а то тебе не достанется ни кусочка.       Питер демонстративно откусывает добрую половину булочки, набивая рот. Ремус морщится. Его до ужаса бесит, что на каком-то уровне он чувствует разочарование, что в дверь звонила всего лишь соседка.       — Я н-не голоден, — устало тянет он. — И тебе разве не надо на раб-боту?       — У меня выходные.       Питер хороший друг. Но, чёрт возьми, он просто не понимает. Ремус выдыхает сквозь зубы.       — Я в п-порядке.       — Конефно, кто ф шпорит, — по всей видимости, в ход пошла следующая булочка.       Ремус зажмуривается и пытается абстрагироваться. Хочется погрузиться в ледяную воду с головой, ничего не видеть, ничего не слышать. Забыться. Утонуть в черноте без воспоминаний и мыслей о…       — Лунатик.       Он вздрагивает и распахивает глаза. Питер стоит рядом и, нахмурившись, протягивает стакан с чем-то шипящим.       — Пей. Станет легче.       Сил и желания спорить нет. Тем более, что боль пронизывает голову, как раскалённый штырь, и Ремус готов сделать что угодно, лишь бы прекратить это. Питер забирает пустой стакан и какое-то время мнётся у края кровати, а затем, будто сдавшись, машет рукой и возвращается к столу. После неуютного молчания, которое Питер физически не способен выдержать, он снова заговаривает.       — Я бы, без сомнения, предложил напиться, но вижу, что ты и без меня прекрасно с этим справился, — он приподнимает брови и кивает на бутылку скотча. Ремус пожимает плечами. И Питер внезапно ни с того ни с сего воодушевляется: — А хочешь, проберёмся ночью в мастерскую и раскидаем там повсюду туалетную бумагу? Знаешь, такое постоянно в фильмах бывает. У Джеймса по-любому есть ключ, я попрошу, мне он точно не откажет. Надо только рассчитать, сколько понадобится рулонов… Ты можешь примерно прикинуть метраж? Просто представь, всё в туале…       — Что-что? — Ремус перебивает и плоско усмехается. — Ты с-серьёзно? Питер, мне уже не п-пятнадцать лет.       Питер делает вид, что дуется.       — Как это связано с возрастом? Не глупи, я просто хочу, чтобы ты выплеснул эмоции.       — Я, ч-чёрт подери, в грёбаном порядке!       — О, или побросаем дротики в фотографию Сириуса? Тут за углом типография, я быстро сбегаю и распечатаю.       Ремус остервенело переворачивается на бок спиной к Питеру.       — Нет, если тебе не нравится то, что я предлагаю… Мы, конечно, можем написать у Сириуса на двери «потаску…»       — Питер!       Ремус резко садится на кровати. Он вдруг с удивлением замечает, что боль успела значительно отступить, и доля облегчения затапливает его тело. Но не сердце.       — Это слишком? — Питер непонимающе хлопает глазами.       — Да. Нет. — Ремус зарывается пальцами в волосы и трясёт головой. Да, это слишком. — Как ты не понимаешь? Всё н-не так.       Он зачем-то встаёт, подходит к окну и бесцельно смотрит вниз. Там, на земле, цветы понемногу заканчивают свою летнюю короткую жизнь, их лепестки медленно слетают, подчиняясь власти порывов ветра. Хочется кричать во всё горло, бежать изо всех сил, втаптывая в грязную землю ошмётки чувств, которые цепляются за внутренности и тянут, мучают. Но Ремус просто бесшумно выдыхает.       — Я не хочу гов-ворить с ним. И тем более м-мстить. Питер, я не хочу… Не могу даже думать о нём.       Ремус бросает короткий взгляд на Питера, берёт со стола чашку с чаем и отпивает без жажды. Просто чтобы занять беспокойные руки.       — Я ничего не п-понимаю, я… Просто хочу забыть и оставить всё п-позади. Всё это б-было одной огромной ошибкой. Не хочу разбираться, не х-хочу продолжать множить т-то… ту боль, что я ч-чувствую. Питер, я не собираюсь…       Ремуса прерывает резкий дверной звонок. Он замолкает, уставившись на Питера. Незаконченная мысль теряется в своей незначительности. На улице оглушительно чирикает птица.       Нетерпеливый посетитель снова жмёт на кнопку.       — Это…       — Я открою, — Питер ухмыляется, поднимается с рабочего кресла Ремуса и выходит, аккуратно прикрывая за собой дверь.       Пульс предательски ускоряется, стучит по всему телу.       Ремус привык врать самому себе. Но теперь очевидность этой лжи, как раздражающую соринку в глазу, попросту невозможно игнорировать. Он смотрит на белое глухое полотно двери и наконец, выругавшись, в два шага приближается и постыдно прикладывает ухо к прохладному дереву. Ничего. Не доносятся даже отголоски разговора, только невнятная тишина.       Тик-так. Маленькие настольные часы Ремуса, кажется, гремят на весь квартал, сбивчиво расходясь с пульсом сердца. Невозможно долго.       Наконец шаги приближаются настолько внезапно, что Ремус едва успевает отпрыгнуть. Питер заходит и тут же прислоняется бёдрами к двери, так, что замок сразу защёлкивается. Питер скрещивает руки на груди. Ремус напряжённо сглатывает.       — Знаешь, он выглядит просто ужасно.              Ремус растерянно отступает назад. Вдох замирает в горле от того простого и очевидного факта, что Сириус действительно здесь. Снова. После всех неудачных попыток. А затем… Затем Ремус ловит себя на эгоистичном злорадстве и почти порочном сладком удовольствии, ласкающем что-то внутри него. Никто и никогда не выглядел ужасно из-за Ремуса. Никто не умолял его открыть дверь. Никто не хотел увидеть его настолько сильно, что готов был стать нарушителем общественного порядка. Никто не пел Ремусу серенады под окном… Хотя, конечно, те вопли Сириуса даже с натяжкой не были похожи на серенады.              Питер внимательно разглядывает Ремуса. А потом глубоко и страдальчески вздыхает.              — Я считаю, ты должен позволить ему поговорить с тобой, — серьёзно произносит он.              — Что? — неверяще переспрашивает Ремус.              — Ремус, так не может дальше продолжаться, — Питер устало чеканит, отталкиваясь от двери и возмущённо всплёскивая руками. — Ты и сам понимаешь, ну, может быть, только где-то в глубине души, но понимаешь, что от бесконечного повторения фраза «я в полном порядке» никогда не станет правдой! Эта мантра не подействует, потому что ты и сам не веришь в свои слова. Тебе просто необходимо прийти в себя, Ремус, и для этого вам двоим нужен этот разговор.              Ремус замирает посреди комнаты и беспомощно смотрит на Питера. Внутри плещется такой сумасшедший коктейль чувств, что он даже не пытается разобраться в нём. Ему хочется прямо сейчас распахнуть все эти двери, побежать и броситься на шею Сириусу, поцеловать его горячо и глубоко, потому что это единственное, что имеет значение. А потом накричать на него, в гневе швыряя звонкую посуду на пол и беспорядочно вываливая вещи из шкафа. Или заплакать от обиды навзрыд без всякого стеснения, обвинить во всех горестях, во всех неудачах, падениях, кровоточащих порезах и шрамах. И плевать, что это несправедливо.              Только всё это не поможет. Никогда не помогало.              Питер сжимает предплечье Ремуса, и его голос смягчается.              — Пойми, Ремус, человеческое общение так устроено. О чём бы ты сейчас ни думал, и что бы ни произошло между вами, Сириус всё же заслуживает сказать тебе то, что хочет. А ты заслуживаешь выслушать его и ответить. Это нормально. И это поможет вам обоим двигаться дальше, независимо от того, что вы решите делать в конце концов. Поверь, сейчас тяжело не только тебе; я видел его, он… Я знаю, что ты не привык просто… обсуждать чувства, но раз уж ты в них вляпался, — Питер трясёт головой, а потом слегка улыбается, — то теперь придётся. Потому что это честно, Лунатик.              Ремусу нечего сказать. Кроме того, что быть смелым — это совсем не его, Ремуса, сильная сторона. Быть честным с собой и другими — тоже. Но сердце… Сердце стучит в том единственном ритме, который точно знает, как быть и какой путь выбрать, а о чём потом горько пожалеть. Ритм зовёт к чувству, которое живёт глубоко внутри. Оно не боится истины, потому что там, в глубине, страхи и мелочная суета перестают быть важными.              Ремус молча кивает.              Питер коротко обнимает его и выходит из комнаты. Через минуту дверь снова открывается.              И как же Питер чертовски и непростительно ошибался.              Сириус Блэк не может выглядеть ужасно. Нет. Он великолепен, как и всегда. Его глаза всё такие же густо-серые и пронзительные, волосы — блестящие грациозные волны. Губы кажутся сейчас маняще недосягаемыми. И не хватает только одной детали, невероятно важного и ценного пазла. Сириус не улыбается. И всё внутри Ремуса вдруг обрывается, ухает вниз огромным тяжёлым камнем, сорвавшимся со скалы. От этого грохота колеблются и его боль, и дикая злость, и горькое разочарование, которые много дней жили и росли, подпитывались уязвлённой гордостью. Теперь они ослабевают под взглядом Сириуса.              Этого Ремус и боялся.              Они стоят и смотрят друг на друга, изучают, будто впервые. Из открытого окна льётся шум, но окружающие звуки не способны заполнить то пространство, которое, как сотни миль, теперь пролегает между ними.              — Спасибо, что согласился поговорить. — Он почти шепчет. Ремус не отвечает. Сириус криво и неловко усмехается. — Такое ощущение, что я провёл под твоей дверью лет тринадцать.              Сириус опускает взгляд и зарывается пальцами в волосы, машинально, бесцельно зачёсывая пряди назад. Ремус не может заставить себя пошевелиться или открыть рот. Всё происходит так сюрреалистично и внезапно, несмотря на то, что в глубине души он ждал этого момента, представлял его, смаковал его, потому что знал, что Сириус обязательно будет чувствовать себя виноватым. Но сейчас тягучий воздух сквозит неправильностью, не даёт вдохнуть полной грудью. Реальность придавливает к земле своим весом.              Сириус ещё минуту молчит, рассматривая царапины на рисунке паркета, а потом резко поднимает взгляд, находя глаза Ремуса. И больше не отпускает.              — Ремус, ты имеешь полное право злиться на меня. И я понимаю, почему ты зол. — Сириус звучит тихо, но твёрдо. Он на миг сжимает челюсти, и его скулы становятся острее. — Ты был прав. Именно я был тем, кто говорил тебе о доверии, кто дарил его тебе и хотел однажды получить в ответ. И получил. Но только совсем не для того, чтобы сделать тебе больно. Ремус, ты же… ты же помнишь? Я обещал, что не причиню тебе боль.              Ремус поражённо выдыхает, и вместе с воздухом, помимо его воли, из груди вырываются слова.              — Но ты п-причинил.              — Самая горькая из всех моих ошибок. — Сириус медленно сглатывает. Его пальцы на опущенных вниз руках подрагивают, и Ремус, загипнотизированно глядя на них, тоже, кажется, дрожит всем телом. — Это то, что я не могу себе простить, и понимаю, почему ты не простил. Но… Я раньше всё думал о том, как объяснить тебе, что я чувствую, когда смотрю на тебя, что я вижу, когда смотрю на тебя. До встречи с тобой я даже не представлял, что могу чувствовать так много, просто невместимо много. Это переполняло меня, постоянно, безостановочно, и я не мог больше молчать. Но только слова никак не находились. И когда ты доверился мне, когда позволил художнику внутри меня прикоснуться к тебе, я понял, что это мой способ говорить с тобой.              — О ч-чём, Сириус? О том, чт-то я недостаточно х-хорош для тебя? — Влага опять накатывает на глаза пеленой, и Ремус яростно смаргивает её. Хватит. Он бессмысленно сжимает кулаки, будто пытается ухватиться за невидимую соломинку. — О том, что м-мне срочно нужно измен-ниться, чтобы стать достойным?              — Нет, совсем не об этом. Ремус, пожалуйста, не говори так. — Сириус тянется к Ремусу, но одёргивает себя, опуская руку. — Я был слеп, я был так уверен, так убеждён, что не заметил степень твоей уязвимости. Я не подумал о том, готов ли ты и захочешь ли ты услышать меня. Пусть и против своего желания, но я предал твоё доверие. И я виноват. Но… Ремус, я не отступлюсь от своих слов. Я никогда не считал себя вправе принимать за тебя решения или давить на тебя, вовсе нет; но и молчать я никогда не планировал и не обещал. Я буду повторять сколько угодно раз, что считаю тебя невероятным, потрясающим, талантливым. То, что есть в тебе, нельзя скрыть и замолчать, рано или поздно твой свет становится очевиден каждому, кто встречается с тобой. Ты уникален, Ремус, а уникальным людям жизненно необходимо знать… Знать, что они делают что-то по-настоящему ценное. И то, как ты закрываешься, как запрещаешь себе…              — Ты так ничего и н-не понял! Я не закрываюсь. Меня это п-попросту не волнует. Меня не в-волнует этот мир. Увидит он м-меня, или нет, это абсолютно не важно.              Враньё. Но Ремус отмахивается от мысли и делает новый вдох.              — Мне плевать на т-твоё идиотское искусство! На п-призвание, на глупые амбиции н-наивных дураков, в которые ты так же наивно в-веришь и которые п-пытаешься мне навязать. Не нужно. Ты… Сириус, т-ты поставил всё это выше меня, в-выше моих чувств. Я доверял тебе. А ты… Ты пр-росто…              Рука неосознанно сминает рубашку, прижимается к груди, которая, кажется, превращается в истерзанное месиво. Больно. И Ремус снова, снова ненавидит себя. Потому что он знает, и всегда знал, по какой причине ему так больно на самом деле.              Ведь Сириус говорит правду. И это та самая правда, которая не даёт Ремусу покоя, которая набатом бьёт в голове, которая звучит в сознании ласковым и настойчивым голосом мамы. Которая однажды заставила его открыть пустой лист и напечатать на нём самое первое слово первой главы собственного романа. Это резкая и обнажающая всё правда, к которой он никогда не был готов.              — Ремус… Зачем же ты так, Ремус?              Сириус смотрит на него так… так ошеломлённо, так внимательно и чутко. Он словно хочет сказать что-то ещё, но, порываясь, так и не решается, как будто слова застревают у него в горле. И Ремус не выдерживает агонии от жгучей, как кислота, тяги наконец прекратить бессмысленную борьбу и признать поражение. Он почти всхлипывает и давится застрявшим в горле комком слабости и гордости.              — А з-знаешь… Всё так. Ты п-прав. Чёрт возьми, ты прав, Сириус! С-слышишь? Доволен т-теперь?! Просто я — слабак. Я всегда им б-был, и им же остаюсь, и…              — Ремус, нет! Ты…              — Зачем ты споришь? К-какой смысл отрицать очев-видный факт?              — Потому что ты идиот!              О. Идиот, значит.              Сириус задыхается, его ноздри явственно раздуваются от кипящего раздражения. Он наклоняет голову, глядит упрямо, исподлобья, и, похоже, совсем не жалеет о сказанном. Ремус чувствует, как липкая крепкая паутина общих эмоций оплетает его и лишает сил, сбивает с чёткости мысли. Этого всего слишком много, чересчур, чтобы сохранять подобие ясного рассудка.              Он теряется в этом хаосе. Он в очередной раз отказывается подчиняться привычным и шаблонным, как старый шрам, решениям.              И он целует Сириуса.              Ремус мельком думает, что подобные сцены бывают только в клишированных мелодрамах, сюжеты которых кажутся на экране поверхностными и глупыми, но в реальности предстают удивительно правдивыми и искренними.              Это поцелуй среди комнаты, стены которой ещё отражают отголоски их взаимного гнева, непонимания, резких слов. Но их гулкое эхо быстро рассеивается, сменяясь звуками прерывистого дыхания.              Как же Ремус скучал.              Он жадно пьёт ощущение танцующего пламени на губах, мягких волос под пальцами. Он забывает о потребности в кислороде, напрочь игнорируя приоритеты выживания. Возможно потому, что в эту минуту для него они абсурдно меняются, противореча всем достижениям эволюции. Сириус Блэк вместо воздуха в лёгких Ремуса Люпина.              И теперь действительно плевать. Они обязательно разберутся во всём, потом, позже. Но не прямо сейчас.              Сириус неистово впивается ладонями в талию Ремуса, стискивает собравшуюся гармошкой ткань рубашки. Он отстраняется, но всего лишь на дюйм — расстояние, пригодное, только чтобы схватить ртом разогретый воздух и прошептать два слова.              — Прости меня.              Слова окатывают Ремуса, как поток свежей воды, как огромное цунами; шипящей пеной бегут и обнимают внутренности, лопаясь пузырьками. И оставляют тишину, многоточие. Место для ответа. Ремус осторожно прислушивается, ловит свои крадущиеся мысли.              Ведь это именно то, что он хотел услышать? Так? Может… Может быть. Но…              Ремус нервно проводит языком по кромке зубов.              — Сириус. С-скажи… Скажи, что…              Сириус обхватывает его лицо ладонями и сжимает так отчаянно, словно в страхе, что Ремус вдруг исчезнет.              — Я люблю тебя, Ремус.