In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti

«Господь просвещение моё и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся? »

— Не надо, мама! Не надо! Х-хватит! Ааааа! Кх…кха…       Надрывный крик на грани потери сознания комом застрял в саднящей глотке. Сверло отточенным движением пробило ступню ровно посередине, намотав на стальную вращающуюся спираль кожу и мышцы, превращая их в однородную масу. Почти как фарш. Уилл забился в припадке, сотрясаясь всем телом в беззвучных рыданиях. Боль и страх были настолько сильны, что он непроизвольно обмочил штаны. Кровь забрызгала щиколотки, надежно пристегнутые ремнями к старой кушетке, рабочий фартух палача и грязный бетонный пол подвального помещения, служившего Братству кельей для уединений — всё было щедро усеяно багровыми каплями, словно в этом Богом забытом месте разверзлись небеса и пролился красный дождь. Мать сказала, что у него должны быть стигмы. На грани перехода они, по всей видимости, проявляются сами, но у Братства не было желания ждать, пока это произойдет. Если вообще произойдет. Истинное очищение познается только через муки, а потому самое время окунуться с головой в страдания. Уилл не думал, что всё случится настолько быстро… Он не был готов. К такому невозможно подготовиться.       Он забыл, как дышать, разучился за считанные секунды делать вдох. Пропитанный характерным металлическим запахом тяжелый воздух не проникал в легкие, сжавшиеся в тугой кулак от болезненного спазма. Истерзанные до сплошных ран губы дрожали, а зубы стучали друг о друга; местами на них крошилась эмаль. Мягкая женская ладонь стёрла с щеки слёзы, смешивавшиеся с холодным потом, выступившим на бледном лице. Его лихорадило так, словно он подхватил тяжёлую форму пневмонии, а горе-мать по религиозным соображениям отказалась отвезти чадо в больницу. Лучше бы умер в детстве от болезни, чем от рук бездушных сектантов, пожелавших привести в мир ангела… — Вот и всё, Уилл. Пока что этого достаточно. Ты такой молодец у меня, я ни секунды в тебе не сомневалась.       Он беспомощно взирал широко распахнутыми от болевого шока глазами на свою мать, которая тепло и мягко улыбалась ему, словно секунду назад не по её приказу в его ступнях просверлили дыры. Если существует в этом мире дьявол, то вот он — стоит перед ним, напрочь лишенный милосердия и сострадания. У неё нет рогов, копыт и зверинного оскала. Она апофеоз добродетели по меркам геенны огненной. Бездушие идеально сочеталось с умиротворенными красивыми чертами лица в обрамлении гладких, струящихся каскадом медных волос. Где же ты, Господи? Сколько ещё он будет мучиться? Пухлые блекло-розовые губы нежно поцеловали его в липкий лоб. Билл судорожно всхлипнул, понимая, что никто ему не поможет.

Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его

      Он знал, что медленно сходит с ума от голода. Да, это всё голод. Позавчера давали несколько ложек каши, сваренной на воде, но вчера… Вчера сказали, что ему больше не нужно есть. Молитвы и покаяния теперь единственная доступная для него пища. — Уилл, почему ты здесь? Эти люди злые. Страшно, Уилл, мне так страшно! Давай уйдем отсюда! — Ты мертва! Тебя нет! Не с-существует! — завывал он, сидя в углу своей камеры, прикованный стальной цепью к стене. Темноволосая девочка в багряном платье смотрела на него сквозь пелену слез и не понимала, почему он не хочет пойти вместе с ней. «Не смотри! Не смотри на меня, пожалуйста!» — Билл зажимал рот рукой, чтобы не закричать. Нельзя кричать, иначе будут пороть так, что шкура треснет. — Уилл… — Оставь меня. Оставь, — тихо прошептал он, закрывая глаза. Здесь никого нет. Всё это ложь, извращённая выдумка собственной фантазии. Ему страшно. Он здесь совершенно один.       Уилл отчетливо, как наяву, помнил распластанное на нимбе солнца тело соседской девочки — Алессы — его тайной лучшей подруги. Общаться им было строго настрого запрещено, если он не хотел попасть в немилость. В общине её без стеснения называли «дьявольским отродьем», потому что у неё не было отца, а значит она родилась во грехе. Но Уилл считал иначе и даже побои матери не переубедили его. Они облюбовали для встреч каннализационную шахту, сточная труба которой выходила в Пустошь. Там не бывало посторонних, и поначалу им удавалось скрываться от вездесущего глаза Братства. Но потом… «Сжечь её, дабы город очистился от скверны», — скандировала собравшаяся паства, пока назначенные на роль палачей люди привязывали тонкие запястья и щиколотки к металлическому обручу прочными ремнями из дубленой кожи. Обугленое тельце, раскрытый в немом крике сморщенный высохший рот и провалы глаз, смотревшие куда-то под высокие своды церкви. Венок из цветов Белой Клаудии, возложенный на голову сгоревшей Алессы, как горькая насмешка над Богом. Кто способен сотворить такое в доме Его? — Она была слабой, но ты… ты, сын мой, сильный. Ты сможешь стать её Ангелом, — в глазах матери читался один лишь маниакальный блеск, граничащий с самым настоящим безумием. — Но сперва тебя нужно очистить от скверны, которой ты прельстился. Члены Братства взирали на него жадно, с отвратительным одобрением. Так ли смотрит ученый на крысу с белой мохнатой шкуркой и чёрными бусинами глаз во время опытов? Уилл хотел укрыться от чужих взглядов, но все его желания ничто, по сравнению с великим замыслом матери возвести его в один ряд с Метатроном и Валтиэлем. — Вы больные на голову у-ублюдки!       Пощёчина и звон цепей. Солёный привкус во рту и затихающие за дверью шаги. Ему никогда не выбраться отсюда… живым.       Уилл смотрел в потресканный потолок, потеряв счёт времени. Мучители ушли, оставив его переживать самую кошмарную ночь в своей жизни. Долгие томительные часы до утра, до первых лучей солнца. Свет лампы не давал ему спать, отгоняя спасительную тьму. Измученный, он проклинал свой организм, который всё ещё остервенело цеплялся за жизнь. — Так-так, что тут у нас?       Явившийся из ниоткуда клоун со смешком поднял его ступню и попытался посмотреть в рану, как в дверной глазок. Боль в ногах стояла невыносимая, как будто их поминутно опускали в чан с раскалённым до красна железом. Снова и снова. Он не мог пошевелить ими. Тело пылало праведным огнём и подводило его, превратившись в запертую клетку для мечущегося разума. — Занятно… Стоило оставить тебя на пару часов, а в твоём теле уже новые дырки появились.       Он крепко зажмурил опухшие веки, молясь о забытии. Но оно всё никак не приходило. Может Уилл недостаточно усердно молился?

Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.

— Ты вообще меня слушаешь?       Уилл не слушал: в уголках воспалённых глаз вновь защипало от слёз. Так много он ещё никогда не плакал. Больно… Тело выгнулось в судороге.

Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.

— Хочешь, я сделаю им так же больно, малыш?

***

      Кожи на спине нет. Уилл краем глаза с лопнувшими от напряжения сосудами смотрел на скатанный в валик окровавленный пласт в жестяной миске палача, который несколько минут назад закончил виртуозно орудовать скальпелем. Набор инструментов, алые капли, стекающие с некогда стерильных латексных перчаток, скомканная маска, брошенная на операционный столик за ненадобностью. Губы опухли от крика и потрескались, как земля в каньоне во время Большой засухи. Язык онемел и намертво приклеился к багровому рифленому нёбу. Дыхание со свистом вырывалось с приоткрытого рта. Влажные дорожки на впалых щеках подсыхали, оставляя после себя едва заметные следы. Свет лампы, висящей над головой, больше его не слепил. Наверное сейчас Уилл смог бы посмотреть на солнце, не жмурясь. Он медленно подходил к той самой грани, за которой его ожидало вечное служение Создателю Рая.

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое;

      У него ничего не болело… Он — одна сплошная непрекращающаяся боль. Просверленные руки и ступни давно потеряли чувствительность, превратившись в бесполезные сломанные ветки, свисавшие по бокам с кушетки. Нервные импульсы не доходили к содранным в кровь пальцам с обломками ногтей, которые уже начали синеть. Ему осталось недолго, а там… там вечный покой. Уилл совсем не против отдохнуть под трёхметровой толщей земли вместе с червями, стать частью замкнутой экосистемы Дерри, лишь бы не мучиться. А пока ему не давали спать. Яркий свет в темноте становился воистину беспощадным, проникая сквозь дрожащие веки со слипшимися ресницами и заставляя его страдать ещё сильнее. «Куда уже больше?» — думал он каждый раз, но следующие пытки становились изощрённее, превращая его в сломанного телесно и морально калеку. Билл не мог ни ходить, ни сидеть — лишь ждать, когда наступит конец, и его под молитвенный хор сожгут заживо. Так выглядело истинное смирение.

Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

      Он лежал и неотрывно смотрел в серый невзрачный потолок, не понимая, почему сознание не хотело умирать первым? За какой тяжкий грех Уилл заслужил всё это? Мама, папа… где они? Хотелось прижаться к ним, как в детстве… Да, в детстве. Там ведь было так хорошо. Было ли? Уилл уже не помнил. Хорошо было всегда, только не здесь. А «здесь» это где? — Проснись, проснись, Уилл! — кричал детский голос… откуда-то издалека, будоража плавно опускавшуюся в забытие душу. Такой знакомый. Подруга? Сестра? У него никогда не было сестры… А кто «он» такой? Памяти больше не существовало. Реальности тоже. Лампа, поскрипывая, качалась под потолком из-за сквозняка. Шорохи звучали в его голове голосами невидимых людей. Смешалось всё: смех, плач, стоны, гомон, крики. Билл, как будто за секунду прожил свою жизнь от зародыша до сейчас — и нахлынувшее безумие стихло. — Ну что, Уильям, ты видишь рай? — насмешливо поинтересовался у него клоун, сверкая белоснежными клыками. Он приходил после каждой экзекуции — не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за его мучениями, слизнуть не успевшие застыть разводы крови с подбородка и оставить после себя долгоиграющий шлейф запахов. Сладкая вата и пончики. Голод неистово начинал сосать под ложечкой стоило аромату еды подразнить притупившиеся рецепторы. Уилл калачиком сжимался на холодном полу камеры, впиваясь пальцами в ноющий живот до синяков и глотая вязкую слюну, от которой начинало тошнить. Сразу ему не давали есть, убеждая, что жертва должна насыщаться духовной пищей, чтобы очиститься от грехов. Потом перестали давать даже воду… От безысходности и жажды он, пока ещё были силы, слизывал оседавший на железных дверях конденсат, смешанный с ржавчиной и пылью. Ужасно хотелось пить. Боже, почему Ты не слышишь молитвы о спасении?       Уилл понимал, что обречён погибнуть, дабы укрепить веру Братства. Ради их праздного интереса. Люди хотят знать, есть ли загробный мир, где воздастся грешникам по заслугам, а праведники вкусят благость райских кущ. Мужчина преподнес солнцу змею, а женщина тростник. Мать решила преподнести его, чтобы стать не просто верховной жрицей, а лидером культа. Тщеславие — страшная вещь, когда за дело берутся фанатики.

Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим;

      Рая нет, иначе он бы здесь сейчас не лежал. Мученик. Обезвоженный организм и воспаленный мозг травили сознание галлюцинациями, отпечатавшимися на сетчатке пересохших глаз. Тело, словно обугливалось, сгорая на фантомном пламени адских костров. Наверное, здесь собрались все черти и теперь водили вокруг него хоровод. Было не хорошо и не плохо. Было никак. Душа рвалась на волю из клетки, но что-то её не пускало. — Ещё не видишь? Какая жалость!       Он бы ответил, если бы мог. Плод его измученного сознания лизнул пересохшие губы кончиком острого языка и криво усмехнулся. Уилл совсем не чувствовал прикосновения. Усилием подавленной воли он заставил себя посмотреть в огненные радужки клоуна, за которыми скрывалась неизвестность. Что ему от него надо? Глаза застилало мутной пеленой. Боль пробежала ниточкой затихающего пульса. Он не хотел прожить ещё один день наполненный страданиями. — Бедный малыш. Боюсь, ты так долго не протянешь. — Оста…вь ме…ня.       Звуки обрывались, застревая дыханием горести на губах.

И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого.

— Скажи мне, Уильям, ты хочешь жить?       Разноцветные огни заплясали перед глазами. Холодные. Как может огонь быть холодным? Клоуна больше не было. Было нечто иное, неподвластное людскому пониманию. Пальцы дрогнули, когда с потолка на них упала капля…

Аминь.

***

      Белый экран с жуткими воспоминаниями о прошлом выгорел, начиная пятнами темнеть у краёв, как лист подожжённой от свечи бумаги. Когда дошёл до середины — реальность прояснилась, навалившись на все пять органов чувств сразу. В барабанные перепонки врезался нарастающий писк, а потом в ушах одновременно клацнуло, словно кто-то лопнул воздушную прокладку, и к нему постепенно вернулся слух. Он поморщился, с силой вжимая голову в плечи. Гадство. В последнее время у него входило в привычку просыпаться с неприятными ощущениями. Билл глубоко вздохнул и, вяло перекатив голову по плоской подушке, неохотно открыл глаза. Ну и где это он? Помещение напоминало больничную палату, которая явно нуждалась в капитальном ремонте. Ещё полвека назад. Взгляд без интереса цеплялся за облезлые стены, щедро покрытые то ли гарью, то ли грибком, за выключенный аппарат системы жизнеобеспечения с пожелтевшим пластиковым корпусом, за передвижную стойку капельницы на колёсиках, скромно задвинутую в угол. Всё такое старое и бестолковое. Воспоминания в голове перемешались — его долгие беседы с Алессой и весёлые игры с Джорджи, стремительные поездки на Сильвере и поход на батут в лунопарк, воспитательные пощечины Далии и осторожные объятия Сары, вечерние собрания общины и рождественский обед в приюте. Билл начинал потихонечку распутывать нить с одного временного промежутка жизни, а заканчивал другим из параллельного. Сейчас он не мог определиться, кого из них было больше — Уильяма Гиллеспи или Билла Денбро? Но оба они бесспорно являлись частью единого целого. Объяснил бы ещё кто, как так вышло. Без вмешательства клоуна точно не обошлось. Куда же без него?       Билл пластом лежал на койке, пружины которой, сжавшись, жалобно скрипнули, когда он, передвинувшись, сместил центр тяжести. Постельное бельё, что удивительно, не отсырело, только слегка пахло дымом и лекарственными микстурами. На нём была надета старомодная больничная сорочка в мелкий голубой ромбик, прилично так не доходившая до колен. Вырос наверное, пока в отключке валялся. Ноги и руки были плотно, но не туго перевязанны почти до самих оснований. Бинты свежие, значит кто-то их исправно менял. Заодно следил, чтобы они не передавливали сосуды, и время от времени давал возможность коже «подышать». В палате было светло, как днём, но свет этот был неприятным. Искусственным. Билл поднял взгляд на одинокую жужащую трубку лампы, выступавшую над густой порослью паутины на потолке. Будь у него под рукой рогатка — так бы и брызнули во все стороны искры с осколками. — Не прячься. Это же всё ты сделал? — голос хрипел, напоминая, что настоящий он пребывал не в лучшем состоянии. Голосовыми связками давно не пользовался. С тех самых пор как попросил клоуна оставить его в покое. — Кто бы ещё мог?       Билл, топорно ухватившись за изголовье койки негнущимися пальцами, сел. Голову словно ветром обдуло, и она, не удержавшись на шее, пошла кругом. Пространство перед глазами зарябило от роя крохотных чёрных мушек. «Пять минут — полёт нормальный», — отрапортировал самому себе. Слишком резко встал, нужно медленнее, чтобы тело привыкло. Переждав приступ головокружения, он всё равно поднялся на неокрепшие худые ноги, норовившие съехаться в коленках. Странно, что вообще смог — ведь валик кожи, содранный со спины ему не приснился, как и стигмы. Под бинтами не видно, но ощущение стянутых рубцов присутствовало. Согни чуть сильнее, они лопнут и засочятся сукровицей. Билл сделал первый неловкий шаг и, пошатнувшись, начал оседать на землю. Ему что, теперь заново учиться ходить? Нет, так дело не пойдёт. Он протестует. — Увечья были серьёзными, — Пеннивайз — всплыло откуда-то имя— хватко подцепил его под острый исхудавший локоть. Благодаря ему хлипкое равновесие было восстановленно, и Билл смог перевести дух. — Ты фактически застрял на грани жизни и смерти, и, по правде говоря, не слишком-то стремился к первому. Пришлось пойти на крайние меры. — Что со мной б-было после огней? — Я извлёк нетронутую часть твоей души и поместил её в новый сосуд, чтобы она окрепла за пределами Дерри. Теперь с её помощью твоё тело сможет полноценно восстановиться.       Вот оно что. Значит его приезд в Дерри был расчётливо спланирован. Все эти странные рисунки, провалы в памяти, хождения во сне и подсознательная нелюдимость, сводившая с ума приёмную семью всего лишь ансамбль под дережированием кукловода. Немудренно, что после пережитого он ко всем относился враждебно. И тем не менее… Билл испытывал двойственные чувства. С одной стороны Пеннивайз спасал его, а с другой — не оставлял ему выбора. Он неспешно ступил в мрачный коридор лечебницы, ощущая приток сил. Похоже слияние подействовало на него благотворно. Болезненные проявления почти не беспокоили, а ведь изначально он едва мог без посторонней помощи на ногах устоять. Ещё немного — и будет свеж и бодр, как огурчик. Пеннивайз безмолвно маячил за спиной, наверное ждал, что Билл заговорит первым. А он не знал, с чего начать. Всё было очень интересно, но совершенно непонятно. Что? Как? Зачем? Ворох вопросов в голове, а ты попробуй с них главный вычленить. Безликие медсестры всполошенно шушукались, уступая им дорогу. Как он и предполагал клоун здесь всем заправлял. Чудовища и темнота были порождением его силы. Показательным выступлением на публике. Так какого рожна он столько раз подверг его опасности? Мог бы сразу доправить в госпиталь. Делов-то. — Так было бы неинтересно.       Билл, запнувшись, остановился и повернулся, встречаясь с ним лицом к лицу. В янтарных глазах плескалась щедрая порция иронии. Пеннивайз явно был доволен произведённым впечатлением. Позёр. — Ты что, мысли ч-читаешь? — Не всегда, — невозмутимо прозвучало в ответ. — Но сейчас каюсь — мне жутко любопытно, о чём ты там думаешь. «О записке, вложенной в рот мертвеца», — Билл скривился, вспомнив тошнотный смрад разложения, исходивший от него. Клоун напротив — лукаво улыбнулся. И пусть кто-нибудь теперь скажет, что он над ним не издевался. — Что будет дальше? — Пора страшному сну закончиться. — Каким образом? — Банальным, Билл, — Пеннивайз резко провёл большим пальцем по горлу, изображая вполне однозначный жест. — Но без твоей помощи войти в главное святилище Братства я не смогу. Билл прекрасно понимал, что это значит. Ему нужен сосуд, способный назаметно пронести его в Церковь, а там… там каждому воздастся по заслугам. Весьма заманчивая перспектива. Заодно скажет пару ласковых матери. — Я весь твой.       Пеннивайз громко засмеялся, едва не доведя медсестричек до инфаркта, и раскрыл ему свои объятия. Серьёзно? Походу да. Билл, на мгновение замешкавшись, всё же настороженно ответил на них. Ладони в атласных перчатках легли на спину, тесно привлекая его к твёрдой груди, горячее дыхание опалило ухо. — Ненависть сильна, сжигает тебя изнутри и вкус её так сладок.       Ему стало не по себе. Билл до крови закусил губу, ощущая, как что-то густое буграми расползается под кожей, заполняя её. Сердце, гулко ударившись о рёбра, затихло. Клоун растворился, словно и не было его. Билл, лишённый опоры, опустился на колени, прижимая руку к ноющей груди. На мгновение его радужки вспыхнули пламенем. Время пришло.