Мне клекот его заменял молитвы

Шаг. Еще шаг. Ноги Ричарда грязные от пыли и сбитые в кровь. Если бы осужденный пожелал вчера разговаривать, а не отдаться молитве, (всего две кошкиных минуты!) Рокэ напомнил бы ему, что могли ведь назначить другую казнь. Забить камнями или, к примеру, четвертовать. Разорвать лошадьми, отрубить руки, локти и плечи, а затем ступни, колени и ноги. Выколоть глаза. Оскопить в конце концов. Твоя казнь милосердна, хоть и ужасна, сказал бы Рокэ, ты это переживешь. Не смей не пережить, слышишь? Ты всего только идешь босым и нагим от тюрьмы до площади к символическому эшафоту. Всего только. Тебе даже оставят титул и имя! Легко Рокэ думать такое, легко говорить такое, когда тебе тридцать шесть, и ты видел все, даже Леворукого, но когда тебе семнадцать... Ричарду может казаться, Рокэ почти уверен, что ему так кажется: смерть сейчас была бы лучше и милосерднее. Рокэ всерьез опасается за его рассудок, за то, что Ричард не сможет идти сам, ноги просто отнимутся, откажутся его слушаться, и к площади герцога Окделла будут гнать плетьми. Загонять к эшафоту как заблудшую овцу. Шаг. Еще шаг. Медленно, невозможно медленно в окружении четверых конных, которые держатся в отдалении, Ричард бредет к площади под улюлюканье и гомон толпы. В серых глазах уже не страх - ужас. А еще стыд и боль. Боль такая огромная, что Рокэ чувствует ее физически. Рокэ сжимает пальцы на подлокотниках своего кресла, чтобы не впиваться ногтями себе в ладони, и смотрит, смотрит за каждым шагом осужденного по каменным плитам площади. Сознание Ричарда не может вместить это унижение, это зверство, эту несправедливость. Искусанные в кровь губы, опухшие воспаленные веки, дорожки от слез по щекам. Рокэ уверен: Ричард клялся себе не допустить подобного. Две хорны его маршрута от тюрьмы к площади перемололи и стерли в пыль эту клятву. Локти сведены за спиной и скованны, но никто не запрещал ему поднимать голову, никто не думал, что дойдя к площади Окделлу захочется поднять глаза. В душе у Рокэ рождается неуместное ликование, значит есть еще силы, хваленая надорская гордость еще не растоптана окончательно. Подойдя ближе, Окделл ищет взглядом кого-то на галерее. Неужели Катарину, оболгавшую его? Не туда смотрите герцог Окделл. Кресло рядом с королем пустует, королева еще утром удалилась молиться о душе заблудшего грешника, на тайном свидании пытавшегося ее обесчестить. Якобы удалилась, разумеется. Пропустить такое зрелище? Пепельные локоны не мелькнут в толпе послушниц, но Катарина там, Рокэ знает - она там. Если сердце Ричарда перенесет сегодняшнее унижение, если он не замерзнет, выдержит без одежды на ночном холоде, то утром герцог Окделл, будет доставлен в тюремной карете обратно в Багерлее, а через четыре дня вывезен, выдворен с позором из столицы в родные горы. А там уже, кто знает, будет ли принят семьей или погибнет вскоре при невыясненных обстоятельствах. Шаг. Еще шаг. Окделл не смотрит на своего эра, его едва хватает теперь, чтобы идти прямо, его трясет, его, прямо-таки, колотит. Не падай, только не падай, осталось совсем немного. Он идет, хотя и дрожит от холода, от стыда, от слез унижения - от всего сразу. Рокэ сильнее сжимает подлокотники кресла и больше ничего не может сделать, пока ничего, только смотреть и так разделить с Ричардом эти горькие минуты, даже если Окделл больше не поднимет глаза на галерею. Пусть Штанцлер с королевой провернули жестокую свою интрижку, пусть тень этого мнимого преступления легла и на эра юного доверчивого мальчишки, но партия еще не доиграна. Партия только началась. Лишь бы Ричард выдержал и пережил эту ночь. Ну же. Шаг. Еще шаг.