Любимые омеги бесславного Принца Харольда

«Мне кажется, что мне не нужен сон и я все время должна быть около тебя»

С. Лем. «Солярис»

Шепот слетает с потрескавшихся мужских губ. Едва слышный и умоляющий. До сегодняшнего дня Харольду не было известно, что существует слово, способное заставить дрожать его всем существом — от кончиков пальцев до острого кадыка и пожелтевших с годами клыков. Сила в ногах покидала альфу: ему предстоит лежать на мраморном полу, в панике собирать себя по частям, ощупывая острие меча одного из стражников под лопаткой, разбивая кулаки в кровь, позорно рыдать. Мраморные черты бледного лица Короля обжигают величественной холодностью, даже покинув напускное великолепие тронного зала, глядя в глаза младшему брату снизу вверх — Яспер бессердечен, непоколебим. Мгновение. И Харольд, контуженный бурлящей болью внутри, делает неуверенный шаг к Королю навстречу. Тот приказывает альфе стоять на месте легким жестом единственной руки. Подрагивающие уголки губ — непозволительная вольность для мудрого монарха, обличение его внутренней злобной радости. Каторга, вонючка. Ты не ослышался. — Не-ет, Яспер… Нет, нет и нет… Одумайся… — Отмахиваясь от приступа душевной боли, качает коротко остриженной головой принц. — Ты приказываешь своему Королю отыскать в его сердце еще немного милости для младшего брата? Слишком самонадеянно даже для тебя, Харольд. — Железный голос альфы эхом скользит по пустой лестничной клетке, спрятанной за синими портьерами тронного зала. Эти стены еще не очистились от запаха крови, соленого пота и мочи повстанцев. Стены — немые свидетели, злобно смеющиеся над выученным тоном Яспера, не забывшие ни его детский лепет, ни привычку держать годовалого Харольда за руку, пока младший принц только учился ходить. Многострадальные стены, — Ты вновь забываешься. Самым правильным решением было бы попросту оборвать твою жизнь. Казнить на глазах у моих подданных, как других поддонков. Лишь из сострадания к Принцу Эрику и твоему потомству я высылаю тебя. Мысль, что твое сердце все еще бьется где-то далеко пусть сохранит их разум… Возьми с собой мешок хлеба, дорожный плащ и свою старую омегу. Если вы оба вынесете присутствие друг друга после случившегося. — Я… — Харольд сглатывает тошнотворный ком в горле, — Я никогда еще не был мертвым. Потому не могу… оценить твое великодушие по достоинству. Значит, каторга? Каторга… Дай мне подумать, Яспер. Все это слишком неожиданно… По-детски ойкнув, принц ощупывает дряблое небритое лицо после звонкой пощечины. На его пушистых ресницах набухают крупные горячие слезы. Всхлипывает беззащитно. Холодные от ярости и внутреннего потрясения белки глаз брата совсем близко. Яспер подлинно никогда не поймет до конца: эта подрагивающая нижняя губа и прозрачные сопли под носом Харольда — венец актерского мастерства или тотальное незнание жизни, каменная убежденность, что ему все и всегда должно сходить с рук? Этот преступник дрожит сейчас как испуганный ребенок, искренне пораженный гневом родителя. — Ты разве ничего не понял? У тебя больше нет права выбора. Я определил твою судьбу. Ты врал своему Королю в глаза долгие годы и причинил много страданий дорогим ему людям. — Какая абстрактность, какая дикция, Ваше Величество! — Ты понесешь суровое наказание. — А если я скажу нашему Солнцу, вели-и-икому Королю, что мне жаль? — Принц Харольд смахивает юркую слезинку и виновато улыбается, принимая правила игры брата, нарочито говорит о собеседнике в третьем лице и подчеркивает его заоблачный титул. — Если я попрошу у Короля прощение? — Но тебе не жаль. — Неудовлетворенно качает головой Яспер, голубая тень скользит по его хмурому лицу, — Все это ты говоришь лишь потому, что тебя схватили за яйца… Харольд! Ты хоть на мгновение понял, что заигрался и достиг грани? Хоть изредка воспринимал меня и наш закон всерьез? Хоть немного боялся за свою шкуру?. Харольду нечего на это ответить. Яспера, как и кого угодно в этом мире, он почти не уважал, хоть горячо и любил. Но так уродливо. А что до дна, которое принц, играясь, нащупал, при этом разгневав братца и богов, он не стыдился, лишь сильнее разочаровался в жизни, раз она так постна и строго нормирована. Решимость воли Короля Яспера выбила землю у Харольда из-под ног, но едва заметная дрожь в жестком голосе спровоцировала последнюю улыбку и откровение, что могло бы показаться колкостью. — Я ничего не понял из твоих нравоучений, брат. Я чувствую только голод. Каторга… Я точно что-то слышал об этом… Надеюсь, мой рацион не пострадает. Харольд не врал. Так стражники, определенные нести службу в королевской темнице, особенно косноязычные и бледные от недостатка дневного солнца, глухо рычали, утомленные звоном пустой посуды о толстые железные прутья. Бесславный Принц Харольд — первый узник на их памяти, кому тюремная баланда, смесь грязных круп, сваренная на бульоне из лысых костей, настолько пришлась по вкусу, что он требовал добавки в седьмой раз за день. Хоть Король и велел кормить младшего брата вдосталь, пищу принц получал грубую и пресную, наравне с другими заключенными, из общего черного от копоти и жира котла. Альфы дивились аппетиту и хладнокровию Его Высочества, способного в ожидании собственной участи растягивать многочасовую трапезу. Растаскивали между собой свежий слух: будто во время осады дворца под сапогом принца оказался окаменевший ломоть хлеба, размякший в густой бурой крови, перемешанной с желудочным соком. Ломоть хлеба, спрятанный за пазухой у мертвого солдата, в ужасе распахнувшего стеклянные глаза. Ломоть хлеба, который Принц Харольд тут же сожрал со звериной жадностью, хоть сытно отобедал бараниной накануне. Он все еще был голоден и спокоен, пока лежал на узкой деревянной лавке, подвешенной к холодной стене за тяжелые железные цепи, будто в гамаке, закинув ногу на ногу, положив правую руку под голову для удобства. Дремал, или попросту глядел в сырой потолок, что грезился принцу белооблочным небушком, время от времени, даже лениво улыбался уголками губ. До сознания принца фрагментами доходили редкие мысли: глаза младшего сына-омеги, что в последние дни из младенчески-голубых становились янтарно-желтыми, совсем северными. Сирил-Вестал может стать какой-то новой гранью их рода, ребенком, к которому отец-альфа будет относится по-особенному: баловать, жалеть, оберегать. Вспоминались и покосившиеся скрипучие ворота дома, что Лог много раз напоминал альфе починить, а после выдернул из дома соседки, отпустившего бороду, безотказного Бука, невесело смеющемуся Бон-Бону на потеху! Его постаревший, практически разучившийся улыбаться Лог, потерявший последние волосы в первый год жизни близнецов, вечно таскающий глупые платки. Лог, воспринявший прохладно и настороженно бритую голову мужа. Заслуживающий за нечуткость к душевному порыву Харольда хорошего пинка. Лог, прячущий забытую проклятым Мартином рубашку на антресолях. Нестиранную рубашку. Харольд сейчас не хотел на него злиться и, может, именно прислушиваясь и шуршанию подвальных крыс и перебранке узников с начальством, мысленно Лога простил. Принц цеплялся за дотошную последовательность бытовых ритуалов, углублялся в конкретные хорошо знакомые ощущения. Что значит подлатать дубовые ворота? Холод металла и тяжесть инструментов в теплых ладонях, длинные босые ноги Эрики, любившей повиснуть на них, спасаясь от соседских собак и очаровывать подрастающего Сахарка умением ходить по забору, словно кошка. Убрать стоптанное сено из-под копыт, плюющегося ядом, жеребца Черного. Шутя покусывать ухо золотоволосого Кира, с улыбкой вслушиваться в его писклявое рычание, подставлять руку к его молочным клыкам, чтобы сын привыкал отстаивать себя в драке. Спасаться бегством от клацающих челюстей Эрики, дочь-альфа уже гнула зубами ложки и висела на дереве, вгрызшись в толстую ветку. Добиваться редкой усмешки Лога своим дурашливым озорством. Харольд не боялся кары брата. Думал, что не боялся. Стальная броня уверенности в собственной правоте обезоруживала немые угрозы ледяных решеток темницы и отражала нападки мрачных мыслей. Он вновь и вновь воображал, как вернется в всепрощающий дом Лога и сядет в любимое кресло, будет по-мальчишечьи хвататься за длинный подол скромного платья омеги и подначивать детей доставать папу и дядю Бона на кухне. Отделается от этого затянувшегося недоразумения, скалясь перед братом в злобной улыбке, получит чуть больше любви, чем обычно. Ведь Лог, испуганной одной мыслью, что его муж три дня провел в темнице, станет жалеть Харольда и засуетится со вкусностями, как это было раньше. И как должно было быть! Как непривычно шлепать по каменному полу тронного зала босыми ногами, морщиться от невозможности почесать собственный нос из-за связанных рук за спиной, перебарывать зевоту и слушать скучные бесконечно длинные важные свитки без возможности откинуться на мягкую спинку дивана и захрапеть. Побитая, не успевшая пригладить перья после захвата дворца встревоженная знать, не решалась даже на невинные перешептывания. Господа следили за фигурой принца со всех углов тронного зала, молчаливые, пристыженные. Круглили испуганные глаза так же, как и на закрытом суде над Развратным Принцем. Где папенька в последний раз предстал в золотой короне, в прозрачном платьице на голое тело. Дивился, ухмыляясь, что благородные альфы боялись его в это мгновение, а не желали. Те же глупые лица, суровая западная роскошь каменных свод и бархата. Одно отличие — теперь место судьи на троне занимает старший брат. Альфа сдерживает идиотский смех: как уморительна внезапная фантазия — украшенный взбитыми сливками торт на голове мрачного Яспера вместо возвращенной короны. Бесславного Харольда судят, стоит казаться серьезным, ведь брат и его люди старались! Как только принц вернется домой — первым делом начнет упрашивать Лога состряпать нечто такое же сахарное и воздушное. Согласится пойти на омежий рынок за свежими сливками. Слюна интенсивно собирается между клыков. Приторный вкус крема на языке и пьяная терпкость карамельной вишенки… — Обвинение в убийстве офицера Западного Королевства, зятя и близкого друга Короля Яспера, героя множества войн и нашего общего отца и брата — Капитана Нейба, в присутствии десяти свидетелей, выдвигается Его Высочеству, сыну покойного Капитана Харпера и Его Высочества Принца Эрика, младшему брату Короля Яспера — Принцу Харольду, прозванного в народе Бесславным… — Прокашлявшись, монотонно прочел на одном дыхании старый офицер. Затем быстро обернулся к сдержанно молчавшему Королю, изучающему звучание собственных мыслей со стороны, сидящему на недавно отвоеванном у супруга троне. Вассал ждал одобрения, утирая холодный липкий пот платком с гладко выбритого лба. Яспер сухо кивнул — продолжай, — Обвиняемый считает данные формулировки уместными и справедливыми? Западные воины синхронно повернули головы влево, утреннее солнце скользило по их плечам, налитым свинцом. — А? — Харольд все же зевнул, выдернутый из собственных мыслей, перестал считать первые морщины на лице старшего брата, — Это вы мне? Ах да! Все так! Я прикончил старого толстяка. И если мне, наконец, развяжут руки, могу показать как и чем… Но если меня спросят, что в ваших сладких речах упустили из виду: «герой многих войн и ваш общий брат и сват Нейб» — родной папаша Яхонта, которого вы все здесь безоговорочно ненавидите. Яхонта, которого на днях повесят на дворцовых воротах. Во время осады Нейб обнажил против меня меч и отступился от имени моего брата. В последние минуты жизни он присоединился к бунту сынули и сдох. Нет, милый Яспер, я вовсе не обижаюсь, что вместо заслуженной награды за мою верность ты устроил весь этот фарс. Твой названный друг оказался предателем, как и твой муж. Боюсь, ты не умеешь выбирать окружение… Довольно. Меня дома ждут омега и маленькие дети. Воображаемый торт на макушке Яспера предупредительно задрожал. Стражи, что стояли ближе других к трону могли услышать тихий монарший рык. На десерт — взбитые сливки, а на ужин? Курица. С чесночным соусом и приправами. Такая сочная, чтобы кровь и жир капали на домашнюю хлопковую рубашку. А куски мяса надолго застревали между зубов. Харольд — последний человек, что постеснялся бы урчания своего желудка в присутствии такого количества важных персон. Курица с отварным картофелем и солеными грибами! Еще немного и принц вернет себе безмятежный покой вместе с сытостью, будет бросать на любимого омегу пристальные заинтересованные взгляды, чтобы Лог смущался и путался в вязании. — Вы признаетесь, что лишили Капитана Нейба жизни? — Зачитка заранее заготовленных вопросов из свитка продолжилась, — Десять свидетелей могут подтвердить, что Вы срубили голову Капитана своим мечем. — Голову? — В глазах Харольда блеснул озорной зеленый огонек, — Хм, с удовольствием признаю! Я целился, куда придется. Повезло моему мечу добраться до его жирной короткой шеи. Кто-то записывает ход этого слушания? Отметьте, что Старина Нейб считал, будто я не смогу держать в руках ничего тяжелее кружки с элем! Стены задрожали от звериного рева Яспера. Король вскочил, обнажая клыки, на его обожженном лице алыми пятнами выступила ярость; принц простодушно улыбнулся, давать волю древним инстинктам — дурной тон для воспитанного альфы. Приближенные тревожно переглянулись, в руках старика подрагивал бумажный свиток. Яспера можно понять: бедняга нуждается в показательном судебном процессе, в жертвоприношении, желает доказать аристократии, что он больше не тот славный малый, способный идти на уступки и извиваться. Он — Король, выигравший затяжную войну, вернувшийся с того света и сместивший с западного трона наглеца. Харольд по глазам видел — брат не забыл ощущение скольжения холодного металла на своей шее и куски обслюнявленного яблока в волосах. Потому не подавал единственной руки Принцу Харольду ни разу после выздоровления. Не смотрел в его сторону. Не приказывал присоединиться к осаде, как его воину и принцу. Харольд захотел прийти сам. Принц Харольд и сегодня к вашим услугам! Не беда — Его Высочество проживет и без любви брата. — Твоя несерьезность оскорбляет меня и нашего наставника, которого ты лишил жизни. — Силясь сымитировать спокойствие в голосе, произнес Яспер. — Моя несерьезность — лучшее, что есть в твоем бродячем цирке, братец. — Взмахнул девичьими ресницами принц, утренний свет ощупывал его еще смазливое лицо, не доставая до глаз, — Я убил Нейба не в его постели, как какая-нибудь сволочь, а в честном бою. Если один из его сыновей захочет бросить мне вызов из мести, я приму его как мужчина. Сруби я с плеч голову другого старика, не менее тебе преданного, ты бы и не заметил, Яспер! — Не будь ты моим братом — никто бы с тобой так не церемонился, глупец. — Так значит, я проклят по праву рождения!.. Я готов заплатить его вдовцу тысячу золотых, за то, что он потерял кормильца. Тысяча золотых и банку брусничного джема! Советую не отказываться, джем моей омеги дорого стоит. Если бы у Хермана-Крейтера был язык, он бы его проглотил от жадности!.. Я что-то говорю не по сценарию, Ваше Величество?! Вязкая, отравляющая кровь злоба вновь придавала чреслам альфы одурманивающую легкость. Сорвавшийся с цепи, в прошлом довольно ленивый и веселый дворовый пес, Харольд расправился со Стариной Нейбом бездумно. Пусть тело принца отяжелено с годами и почти потеряло юношескую стать, оскалившись, он надвигался на раненного офицера поступью юнца, чье самолюбие грубым словом задел взрослый. Эту пустоту в человеческих глазах и манеру озираться, в поисках случайного свидетеля хорошо знает каждый трактирный завсегдатай. Эту скомканно-истеричную манеру речи, когда с уст только что ладно говорящего юноши слетают обрывки не то брани, не то тарабарщины. Так убивают бессовестные сопляки, которым нечего терять. Они налетают стаями, как шакалы, а после размазывают соленые сопли и слезы, когда их стыдят за содеянное. Будь проклят постельный клоп папеньки Бруно! Бруно, по-крысиному усмехнувшись повисший на нужном шнурке. Он словно непослушный ребенок разрушил магию иллюзиониста внезапным поднятием занавеса. Мгновение, и с многолетним скрипом потянулись к потолку древние портьеры и, люди брата обступили принца мрачным полукругом, когда с его меча еще стекала черная стариковская кровь. Голова Капитана Нейба шлепнулась о каменный пол с противным хлюпающим звуком. Бруно оправдывал многолетнюю службу в дворцовой страже и свою новую прихоть — ни во что не вмешиваться и получать от увиденного удовольствие. Яспер захлебнулся от громкого рыка ярости в это мгновение, теперь же — грустно молчал. Воображаемый торт на его голове начал таять, белый крем сползал Королю за шиворот. — Ваше Величество? — Робко обратился вассал, осчастливленный Королевским свитком. — Согласно традициям, сейчас перед Вами должны выступать свидетели. Опустить эту формальность и огласить приговор? — Ни в коем случае. Прежде Харольду не приходилось видеть дочь в одежде, достойной дворцовых стен. Штаны и рубашки горели на Эрике: юная альфа ходила в заплатках, как нищенка. Ее белые, папины волосы, по-детски пушились в разные стороны, сваливались в колтуны, грязнились от песка, листьев и дорожной пыли. Темно-синий юношеский сюртук шел к ее долговязой безгрудой фигуре и плотной косе. Но главным образом переменилось лицо: куда исчезли озорство и легкость? Такую серьезность в словах и действиях Госпожи Эрики ни хмурый изнеженный супруг, ни сослуживцы не привыкнут видеть в ней в будущем. Харольд был под впечатлением появлением своего первенца в тронном зале, что бы дочь не собралась делать, отцу сейчас хотелось прервать всех и сказать, что его Эрика — молодец! — Я… кхм, дочь Принца Харольда и Лога-Крейтера — Госпожа Эрика. — Произнесла девочка подрагивающим высоким голосом. Голосом, что пугал ее созвучием с жутким эхом, притаившимся под каменными сводами, — Прошу предоставить моему родителю право свидетельствовать, так как являюсь его… ближайшей альфой. — Позволяю, Госпожа Эрика. — Ответил Король через едва заметную улыбку умиления. Яспер так любит детей! Низкорослая тень за спиной дочери стянула капюшон дрожащей маленькой рукой, и Харольд ощутил невидимый удар под дых прежде чем его Лог начал говорить. Синий затасканный платок, нервно бегающие, по умолчанию злые глаза, морщинистое лицо и та самая унизительная пришибленность, что расцветает в каждом простолюдине, если судьба направляет его ступить на мраморный дворцовый пол. Как Лог ничтожен в широкой тени старшего брата. Колени Харольда дрожат, лицо пылает от багрово-красных пятен; каждый альфа в этих стенах, не сговариваясь, думает, что лучше скоротать остаток века вовсе без омеги, чем подпустить к себе такого как Лог-Крейтер. Каждый, но не его муж! Харольд оскорблен их брезгливыми взглядами и смятением! Король, и тот, позволяет себе выказать неудовольствие, поморщив породистый нос: уж слишком долго пришибленный и отвратительный глазу Лог не решается говорить. Если хоть кто-то из присутствующих посмеет поторопить омегу грубым словом, принц, не раздумывая, вгрызется в его шею желтыми клыками. Лог сглатывает слюну вместе со страхом. — Урру Великий свидетель — этот альфа может называть себя моим мужем и отцом наших троих детей… Я свидетельствую о том, что помимо меня у него была другая омега… — Знать начала перешептываться, раздражаясь. Наглости Логу-Крейтеру не занимать, раз желает оставаться единственным для самого принца! Да и дело слушается совсем не о постельных подробностях Харольда, — Омега, которую мой муж обесчестил и выкрал у родителей. Омега, которую он приказал мне утаивать в нашем доме много лет. Омега, которую продал в бордель, когда она наскучила и перестала быть удобной… Харольд по-совиному оборачивает голову к старшему брату: Яспер уже все знает. Лог и Эрика оказались здесь не случайно. Омега мнется, вновь чувствуя опустошенный взгляд мужа на своем мертвецки белом лице. Нижняя челюсть принца дрожит против его воли. — Этот омега — внебрачное дитя Принца Эрика и Евнуха Бруно… Ваш младший брат и наш принц — Мартин. Семья Капитана Нейба заботилась о нем с первых дней жизни. Нейб понял, что Принц Харольд похитил Марти, оттого мой муж и решил его убить… — Грязная неблагодарная сука! Ты пожалеешь, что посмел пойти против меня, Лог!.. Я любил вас обоих, кусок ты старого дерьма! Но больше всех — тебя! Те-бя!.. — Харольд брыкался, захлебываясь пенистой слюной и отбиваясь от жестких рук стражи, удерживающей его, стоящего на коленях. Эрика плотно сомкнула губы и инстинктивно спрятала испуганное лицо в складках хитона папы. Забавное зрелище, ведь дочь была ему уже по плечо. — Я думал, что могу хотя бы на тебя положиться!.. Ха-ха… Почему ты замолчал, Лог? Расскажи, кем для тебя стал Принц Марти! Расскажи, как пытался задушить его из ревности! Расскажи благородным альфам, как вы развратничали друг с другом, пока я был на войне! Расскажи, почему мне пришлось избавиться от этой паршивой овцы!.. Молоко! Раз меж нами и честными людьми больше не осталось секретов — расскажи им и о молоке, Лог!.. Ведь ты обещал. Обещал, что я всегда могу к тебе вернуться…

***

Пустота вновь опустилась на ослабевшую грудь Лога-Крейтера. Подкралась незаметно, как затяжная пневмония от безобидного кашля до нестерпимых болей под ребрами. Испугала. В мгновение, когда Лог укачивал на коленях годовалого Сирила, омега ощутил теплый кончик носа мужа на своей шее и поразился тому, что все это запоздалое счастье было ему почти безразлично. Теперь Лог любил детей более спокойно, мысль о том, он не увидит их взросление и навсегда останется смутным далеким воспоминанием из детства — перестала причинять боль. Отрешенный взгляд Лога скользил по высоким стенам кладовой, по богато заставленным яствами пыльным полкам: впервые у него больше не было ни идей, ни желания для новых запасов и хлопот. Омегу подводило тело. Подолгу теперь он отходил от самой пустяковой работы, по-стариковски сидел на деревянном крыльце, наблюдая за тенями покачивающихся с боку на бок пегих ленивых коров, возвращающихся с пастбища. Порой поднимал усталые глаза на костлявую фигуру Бона, несгибаемую под тяжестью коромысла. Его безмужняя невестка вынимал остатки сена из выгоревших за лето светло-русых волос, бродил босиком по теплой сухой земле, купаясь в роховых лучах уходящего солнца, крутил на пальце деревянный крестик и вдруг запевал похабную заедающую песню, заставляя Лога тихо смеяться и даже краснеть. Сыночек Бон-Бон оказался для Старшего главным помощником и опорой, с уходом Мартина из семьи тянул на себе большую часть домашних хлопот, пока Лог буренкой выхаживал кричащий наперебой близнецов. Пока Харольд был уверен, что одного его присутствия в поле зрения мужа с лихвой достаточно. Черный осатанел без любимого всадника, собирал на когда-то роскошную гриву сор и куриный пух, объедал кору и утеплитель с сырых стен сарая, после катался в своем же навозе, мучаясь от коликов. Выгадывал удобный случай, чтобы ударить зазевавшегося Харольда жестким хвостом по лицу. Лог молчал, выслушивая рассуждения альфы о возможностях избавления от строптивого коня, ночью же горько плакал, повиснув на щербатом заборчике стойла. Черный грозно пыхтел, иногда ударяя копытом по земле, однако, от привычки пугать омегу, врезаясь в перегородку — отказался. Конь не любил Лога, но смутно догадывался, что они тоскуют по одному человеку. Проявлял ангельское терпение, ведь к одежде Мартина часто привязывался тот же кухонный запах, что зацепился за платье старой омеги, или же Черный выучил короткое северное имя, что хозяин изо дня в день поминал в своих страстных речах, вычесывая шелковую гриву скакуна. Лог рассыпался пылью в собственном доме и застревал под плинтусами, размышляя о том, что может скрывать эта болезненная пустота? Прощупать бы ее, как мягкий противно щекочущий пальцы плотный слой паутины, заслоняющий стенку шкафа. Одним, ничем не примечательным утром, Лог-Крейтер проснулся с ощущением, будто он умирает. Омега в панике прятал заплаканное лицо в подушку, силился вернуть контроль над дрожащими конечностями. Судорожно раздумывал, не пора ли собирать семью и раздавать предсмертные наставления. «Скажите Марти, чтобы стал счастливым! Скажите, чтобы никогда не вспоминал о нас, обо всем, что было в этом доме! Скажите, чтобы забыл меня…». Кому поручить эту неудобную просьбу? Кого из близких отправить к подурневшему с годами Капитанскому дому? Дому, на порог которого Лог уговаривал себя прийти каждый день. Но стоило омеге попасться на глаза черноокому Херману-Крейтеру, он трусил, словно изнеженный родителями Вестал перед свекровью и, натянув серый капюшон от хитона, ступал по тропе, ощущая на себе враждебный подозревающий взгляд. Но зацепился взглядом за криво заштопанную рубашку Бука, орудовавшего до жары косой, и, вырезая аккуратную заплатку из тканевой обрези, ворчал на криворукую Лирику сыну в глаза. Чувствовал себя нужным и даже немного живым. Седеющий Херман осторожничал: в его спину все чаще швыряли гнилое яблоко или камень. Слышал отголоски имени своего сына, изредка выходя на улицу. Но он был из той породы Крейтеров, глубоко убежденной в том, что предназначение омеги далеко от политики, войн и городских беспорядков. Херман рано и безвозвратно свыкнутся с мыслью, что дети выросли и живут какой-то совершенно другой невеселой жизнью. На выжженном войной Юге старшие учили крепко не привязываться к членам семьи. Смерть жила в их кочевых племенах на правах ничейной приставучей кошки. Старина Нейб оставил попытки вывести мужа на слезу, в слух рассуждая о бедах, что рухнули на головы их сыновей: альфа яростно нуждался в его плаче, так как горевать без Хэри не умел. Но омега утопал в бытовых ритуалах, и стал еще большим отшельником, чем после приезда с южных степей. Порой морозился и, заслышав тяжелые шаги мужа. Нейб сердился на свои толстые пальцы, увлеченный многочасовой мелкой часто никому ненужной работой. Произнесенная вслух человеческая речь стала для их семьи настоящей диковиной. Последнее, что хотелось бы Логу иметь власть над судьбой Мартина, хоть как-то распоряжаться его будущим. Харольд отправит его в родительский дом, если Старший сочтет это разумным. Если будет достаточно милостив. Отпусти Лог Бон-Бона в какой-нибудь жуткий монашеский орден на триста лет без права на переписку, на сердце было бы легче. Духовникам будет достаточно месяца, и они вернут вечно курящую балаболку обратно, приплатят сверху красным вином и христианским серым хлебушком. Мартин не надоевший щенок, которого можно было ухитриться подсунуть под вымя матери-суки, авось примет обратно. Но как жить с мыслью, что отбираешь у уже родного тебе человека целый мир, заставляешь возиться с чужими детьми и трудится на чужой земле? Лог робко мечтал, что однажды встретит счастливого беременного Марти на рынке вместе с добрым альфой, и они ограничатся коротким любезным разговором вполголоса. И никому не придет в голову, что между этими степенными Крейтерами могло произойти нечто большее дружеского сухого поцелуя в щеку. Лог надеялся, что Мартин станет изредка ему писать: первые дни не спускал глаз с ворот, желая увидеть мятое письмецо между гладких бревен. Но в руки омеги попадали лишь кричащие листовки мятежного Яхонта, в которые Лог равнодушно заворачивал банки, никогда их до конца не читая. Что за скандальная неудовлетворенная особа Король Яхонт! Неужели ни один из его любовников не может сделать эту миниатюрную омегу счастливым? Старший почему-то был уверен, что Марти не решится покинуть их дом после стольких прожитых под одной крышей лет. Потому провожал юношу на рассвете едва ли не равнодушно, со скептически выгнутыми белыми бровями, и когда омега по-детски потянулся к нему в объятия, сдержанно похлопал парнишку в ответ по сильному плечу. Из вежливости пожелал доброго пути. Взглядом следил за почерневшим от злобы Харольдом, и даже сжег пироги от обиды под вечер. Но не верил, что эта неловкая сцена была их последним разговором! Ведь когда тележка, запряженная брыкающимся Черным, увозила плачущего Мартина за горизонт, его путь был направлен на другой конец Столицы, а не через море. Будь Лог поласковее в это мгновение, Марти бы сжалился и иногда его навещал. Порой, изучая жадно обгладывающего бараньи кости неумытого Харольда взглядом, Старший скрежетал зубами и немного понимал, почему вторая омега их мужа убежала без оглядки. В их злом доме у Марти-Эмпти не могло быть счастья. Пусть этот сердобольный неразумный юноша и привык брать на себя слишком много, скудных слов какой-нибудь пошлой книги не хватит, чтобы описать, кем две эти омеги приходятся друг другу. А что до любви, о которой божился Мартин-Эмпти — все это молодость, водка, разврат.

***

Мокрая после мутной воды половая тряпка рухнула у подола белоногого кряхтящего Лога, как только тот услышал нахальный и неожиданно незнакомый стук в дверь. В глазах двоилось после работы вниз головой. Эрика и близнецы повадились столоваться у хлебосольной Лирики, ее щекастый рыжий чудик набивался к детям в друзья. Бук с большой охотой нашкодившего мальчишки мастерил для их компании игрушки. Из дома соседки вместе с невкусным печеньем пришла весть: Лог впервые станет дедушкой. Изуродованное желтое лицо Бона ходило ходуном сильнее обычного, а ложка в руках обреченно подрагивала, беззащитная перед пресной кашей. Сегодня омега вернулся перед рассветом пьяный, потасканный, больше усталый, нежели отомщенный. Валялся на заднем дворе, глотая холодный квас и редкие слезы. Плакал, конечно же, не о Буке, а о своей невеселой омежьей судьбе. Сахар-Вестал красил пустые раковины улиток сажей, нанизывал их на ниточку и модничал, нагибаясь над каждой лужей. Казался довольным, предоставленный сам себе, неприступный. Отвечал многозначительным фырканьем на неуместное предложение дурехи Эрики опробовать новые качели, построенные старшим братом. — Бук ушел оттого, что мы оказались для него слишком хороши, папаша. Бон-Бон едва не проглотил самокрутку, оплевал траву рядом с собой желтой слюной, пораженный услышанным, вытер сухие губы рукавом рубашки. Синие глаза Сахарка смотрели по-умному спокойно, детские пальцы поправляли самодельное украшение в светлых волосах аристократичным жестом: сын никогда не бросал слова на ветер. Подобно малышу, что искренне готов поделиться куском обслюнявленного яблочка с родителем, Сахарок предлагал папе опереться на его завидное эго. Неудавшаяся шутка судьбы: Логу-Крейтеру не упомнить, когда он в последний раз мог почувствовать на себе завистливо-оценивающий омежий взгляд. Даже старухи в его юные годы смотрели на Лога с унизительной жалостью, или с брезгливым пренебрежением. Но вот на его пороге смазливое молодое лицо, кривит вульгарно накрашенные губы, быстрым движением ощупывает осветленные короткие волосы. Перебарывает смелый импульс — содрать с головы хозяина дома старый синий платок, разорвать на нем домашнее платье: досконально сравнить дряхлое тело со своим, хрупким и кукольным, телом, что так ценилось на Черном рынке. — Сэр Мартин. — Произносит Бая заветное имя, словно заклинание и, бедный Лог дивится собственной покорности, отступая назад, тем самым позволяя женщине войти. Она — Эмпти без сомнения. И не смогла бы скрыть свой статус, ни облачившись в скромный хитон, застегнутый на все пуговицы, ни надев колечко на палец. Замужняя омега никогда не позволит себе войти в дом, где растут дети в грязной обуви, не посмеет сесть за семейный стол без приглашения. Лог, больше взволнованный, нежели злой, ступает за гостьей по мокрому полу босиком. — Возможно, в народе уже говорят, будто каждый вправе попросить приют в этом доме. Тебя обманули, женщина. Я жаден и груб. Я ненавижу незнакомцев… — Мялся старый омега, силясь не выдавать своей робости, — Если… он отправил тебя ко мне с весточкой как друга… То не тяни! Я дам тебе золотую монету, только говори, а после возвращайся, откуда пришла. Эмпти красноречиво оскорбилась его предложением. — Как друга? Ха! — Темные глаза Баи зловеще сверкнули, — Да он имел меня трижды за ночь! Марти навещал меня в бордели, где мы дурачились, забыв о времени. Я даже перестала брать с него денег, оттого, что полюбила… Ты понимаешь. В нем так много нежности и чувства. Я мечтала, чтобы он выкупил меня, и мы покинули этот грязный город вдвоем. Верхом или пешими: я на все была бы согласна. Но Марти хотел возвращаться в твой дом. Каждое утро… Сколько клыков вонзали в мою шею грубые зловонные альфы, а мне по сердцу пришлась омега. Ты… понимаешь? Но Лог не мог и не хотел понимать. Обессиленный, опустился на деревянный табурет, теребя подол платья влажными руками, пахнущими сыростью полового ведра. Молчал, старался отогнать всплывающие в голове образы, как его Марти счастлив, играя в альфу со смазливой незнакомкой. — А когда он пропал… Мне не хотелось работать. Весь свет был не мил. Хозяйка не долго терпела мои капризы и продала. В трактир на южной границе. Где Эмпти за год превращаются в старух. Где их кормят из общей лоханки, как скот. Где держат в заплесневелом подвале. Где цены на омегу так высоки, что солдатня снимает одну бедняжку и долго и яростно имеют ее по кругу. Урру свидетель — даже Принцу Похоти это место бы опостылело. Впрочем, что для тебя эти страсти, Крейтер? Для вас, семейных омег, самая большая беда — оплеуха от мужа за пересоленный суп. — Если бы жизнь замужних и правда была слаще меда, мы бы не умирали в пятьдесят. Последняя моя забота — тебя жалеть, Эмпти. Говори о Марти или проваливай. — Хмуро отозвался хозяин. — Я смекнула, что лучше претвориться ласковой, да податливой. — Продолжила Бая, игнорируя волю Лога. — Строптивость для злого хозяина хуже герпеса. Хитрость помогла избежать мне большую часть мучений. Но что оставалось тому, кто не хотел покоряться? Кто скорее примет смерть, нежели потеряет остаток гордости. Лог-Крейтер… В самом темном и грязном углу, связанного, в собственной моче, я увидела Марти. Твой муж не отвез его в родительский дом… он превратил сэра Марти в трактирную шлюху… — Ты врешь! — Лог подскочил с табурета, словно с раскаленной печи. Спрятал лицо в складках фартука, в ужасе качая головой, ноги его не держали. — Мартин… Это невозможно… Он и на омегу уже не похож! Какой с него может быть прок в этом мерзком ремесле?! Брехня! Харольд обещал Мартину волю! — Охотники до любого тела найдутся. Особенно до такого ладного… Великий Урру смиловался и над Эмпти. Мартин уничтожил тот трактир, убил хозяина и отвоевал нам свободу, оттого я стою здесь перед тобой. Он отправился на Юг. Меня с собой не взял, сказал, буду путаться под ногами. Самодовольный мальчишка! Он стал злым, Лог-Крейтер. Любой бы после такого озверел. Сомневаюсь, что он захочет вернуться в столицу и зваться омегой. Сейчас где-то скачет среди шайки разбойников, вспоминая, как ты… пожелал ему «доброго пути!»… Лог рухнул на четвереньки, задыхаясь. Короткими серыми ноготками он разодрал кожу на белесой голове и морщинистый лоб. Вязанный воротник хищно вцепился омеге в горло. Куски вчерашнего, заветренного за ночь хлеба падают Логу на макушку. Гостья, скалившись в нервной улыбке, сминает куски, нарезанной в плетеной корзинке булки, и швыряет хозяину в лицо, оплевывая его словесным ядом: — Ты пек этот хлеб для человека, что сломал жизнь тому, кто так сильно тебя любил! Хотела бы я знать, за что! Ведь ты так отвратителен и глуп, Лог! От тебя больше на пахнет сладким молоком, ты воняешь мертвечиной… Ты вылизывал промежность тому, кто продал своего младшего брата в бордель! Что принц купил тебе на эти деньги, Лог? Может быть новый платочек на твою плешивую голову?.. — Хватит! Я… Я не знал!.. Харольд обещал… А я не думал… Я не хотел для Мартина таких мучений… Я тосковал по нему… Он стал мне сыном!.. Почему я поверил Харольду?! Почему не догадался раньше… Марти! Как это случилось с нами?! Резким движением крепкой руки Баю-Эмпти выталкивают из дому и сбрасывают с крыльца. Женщина, ощетинившись, находит себя на пыльной земле. На крыльце хищной птицей возвышался покрасневший от ярости Бон. Не долго думая, омега запустил в голову проститутке пустопорожним ржавым ведром, пригодным лишь для дворового сора. — Такие как ты позорят род наших Эмпти! Убирайся, пока в тебя не полетел топор, п-п-потаскуха! Наспех захлопнув двери, Бон-Бон судорожно огляделся. Старший дрожал, как в лихорадке, обняв засаленную ножку стола, будто плачущее дитя. Бормотал под нос что-то невнятное. Бон лихо опустился на колени, отдирая ледяные пальцы свекрови от дерева, крепко прижал его руки к груди, силясь заглянуть в пустые глаза. Омега опешил, увидев в них не слезы, а лопнутые красные сосуды. — Лог. Она — блудница. Ей нету веры! Пока вешала тебе эту лапшу на уши, наверняка, выкрала наши вилки… Вставай! Давай выпьем воды, Лог… На тебя страшно смотреть. — Тонкие пальцы омеги гладят трясущуюся голову Старшего. Голову, где застряли хлебные крошки. — Осада дворца закончится и, ты потребуешь у Харольда встречи с Марти! Он не мог поступить так с ним! Это безбожно… я… я не верю… Лог, стой! Мгновение. И полупрозрачное тело Старшего замирает в дверном проеме. Растрепанный, исцарапанный и бледный он неожиданно похож на христианского ангела, впавшего в немилость среди своих. Лог вытирает рукавом вязкую бурую кровь, хлынувшую из носа на платье, словно детские сопли. — Я его омега, Бон! Я знаю, что для Харольда не существует ни «хорошо», ни «плохо»… Теперь Мартин думает, будто все это было устроено с моего согласия… Что я глумился, прощаясь с ним! Нет! Этой женщине не нужны мои вилки, она хотела лишить меня покоя, и у нее получилось. Пусть Марти уедет отсюда как можно дальше. Пусть не вернется и забудет нас, но… он должен быть отомщен! Лог-Крейтер. Сказали бы тебе лет десять назад честные люди, что ты, разодранный, обманутый, побежишь по родной улице с непокрытой головой и разбитым сердцем. Проклиная любимого человека. Рассмеялся бы в глаза и поспешил, срезая дорогу к дому от омежьего рынка.

***

— Напрасно ты злишься, отец. Будь я на твоем месте — разувался бы от гордости. Ты так любил меня, так баловал, что я взрастил в себе силы противостоять самому Королю. Ты вырастил врага, а не мужа лучшему другу. Ты, может быть, первый альфа, воспитавший сына-омегу, как равного себе! Веселый ветер игрался с собранными в косу черными волосами Мятежного Яхонта. Омега наблюдал с балкона, улыбаясь переговорщикам Яспера надменным выученным образом. Нейб, еще живой и по умолчанию несчастный, чувствовал на себе бесстыдный взгляд сына. Он остановит Харольда лишь в мгновение, когда тот, оглушенный жаждой крови, войдет в покои Принца Элвина, спрятавшегося от лязганья мечей и криков в шкафу. Наспех бросит жгут непривычно бледному и тихому Гюнтеру, лежащему на мраморных ступенях со вспоротым брюхом, морщась от душевной боли, перешагнет бурую лужу крови этого полюбившегося его сыну безродного альфы. Если пораскинуть мозгами — славного и верного Яхонту альфы. Будет боятся за внука и спешить. Но сейчас, глядя на облоченного в кольчугу Яхонта, Нейб по-отечески зол и мыслями далек от смерти. — У тебя еще будет возможность гордиться своими детьми, если ты и твои люди — отступитесь. Яспер больше никого не пожалеет. Он просит вас уйти с миром. И я прошу тебя, сынок. — Важно произнес Старина. Яхонт лишь рассмеялся, не то развязно, не то обреченно. Красота вечернего розового неба придавала последним переговорам перед осадой атмосферы спокойствия и семейности. Сэр Гюнтер стыдливо отводит взгляд, придерживая Принца Элвина за костлявые плечи. — А ведь твой новый шестипалый муж боится. Ему рано умирать. — Качает головой Нейб, любуясь кофейным оттенком кожи сына шутовскую броню и перламутровый свет. — Мне нельзя отступится, отец. Иначе — все было зря. — С грустной улыбкой отвечает омега. - Шестипалый? Пусть боится. Страх сделает его живым. — Раз так, подари ему еще кусочек жизни перед битвой лично от меня, Яхонт. Спроси Сэра Гюнтера о судьбе твоего младшего брата. Он когда-то клялся устроить вашу встречу, но теперь мне вдруг кажется, что Евнух Бруно был прав. Наша семья готова устроить братоубийственную войну, лишь бы не искать Марти. Маленький Элвин набирается храбрости, чтобы оторваться от поручней и помахать папе костлявой бледной ручкой. Но Яхонт устремляет пустой взгляд сквозь, смотрит на виновато улыбающегося Гюнтера немного иначе. Отмахивается от похолодевшего ветра.

***

— Бережете налоги подданных? Не хотите платить палачу сверхурочные? — Скрестив руки на груди, интересуется хмурый Бруно. — Вы отпустили Харольда попрощаться неслучайно. Вы знаете, что этот зверь прикончит свою семью. А вы избавитесь от конкурентов на престол для своих отпрысков. Люди скажут, что вы разорили гнездо вашего брата. И будут правы. Яспер вяло улыбнулся, подпирая обожженную щеку левой рукой. Одним рывком сапога выбил ножку из-под хорошенького кофейного столика. Диковинные яства на серебрянном подносе — признак обязательной роскоши, к которой никогда не притрагивался Его Величества, рассыпались по ковру. — Меня удивляет, как человек, имеющий такое огромное неравнодушное к чужим омегам сердце, способен наплевать на мужа и единственного сына. Зачем ты так печешься о Логе-Крейтере, Бруно? — Яспер вздохнул, не дожидаясь ненужного объяснения, — Порой мне кажется, что тебя не вытравить из этого дворца никаким ядом. Не обижайся, но теперь мне хочется подчистить в стенах моего дома всякую гадость. Я закрывал глаза на твой крысиный писк и то, что ты собираешь крошки с нашего стола. Но лишь до тех пор, пока ты радовал папеньку. Позволь мне освободить тебя от этого уже ненавистного тебе брака. Исчезни, Бруно, раз папу ты больше не любишь. У Принца Эрика есть семья, он больше в тебе не нуждается. Король брезгливо морщит породистый нос — евнух поднимает раздавленный кусок яблока из-под его сапога и с смелым аппетитом жует, едва ли не подавившись от тихого смеха.

***

Желтоватые клыки принца оставляют на коротких грубых пальцах омеги синеватые впадины. Лог равнодушно продолжает разливать суп, глядя на мужа сверху вниз. Уничижительно. В мгновение, когда услышал топот знакомых ног и неожиданно интеллигентный стук, думал что, умрет во второй раз после королевского суда. Но муж переступил порог, низко опустив голову, испуганно окинул взглядом грязную кастрюлю: Харольд хоть и провинился, но не так сильно, чтобы чистить котелки от нагара. Бульканье чайника казалось невыносимым в этой гробовой тишине. Лог перебарывает желание — ударить мужа по губам и спрятать ладонь в карман передника. — Как я люблю твои руки, Лог… Как я люблю твою заботу. Скажи, вот если бы я оказался на каторге и страдал бы муками голода, ты бы отрезал свои красивые пальчики? И сварил бы мне суп? М?. — Сожрать меня хочешь? Как свинью. — Омега оскорбленно фыркнул, отворачиваясь. — Лог. Ты прости меня ради всего святого… Я обозвал тебя сегодня. Я без тебя теперь пропаду! Без наших детей, без этого дома. — Зеленые глаза альфы слезятся в рыжем мерцании свеч. — Я виноват. С тех пор, как украл первый поцелуй у Мартина-Эмпти зимней безлюдной ночью. Когда услышал его запах и захотел большего. Ведь у меня уже тогда были вы с Эрикой. А я не ценил. Думал, что мне полагается нечто большее… Не слушал тебя, когда ты говорил, что Мартину в нашем доме не место. Он был так юн и очаровательно наивен в тринадцать… Я испугался, что брат заберет тебя у меня. Я не хотел стать третьим лишним. Будь проклята моя похоть… Теперь ты видишь: я стал умнее и научился отличать серебро от мишуры. Старший роняет горячую слезинку прямо на стол. Мужественно собирается с силами. — Мартин — не мишура. А я не твой ужин. Не проси меня оставить детей и добывать для тебя харчи из собственной плоти на каторге. Это низко даже для тебя. Как поешь — погаси свечи. Виноватые запоздалые объятия мужа душат, словно черный дым. Руки Харольда сжимаются на короткой шее Лога, шмыгающий нос утыкается в порванную мочку уха и остатки седеющих волос. Омега терпит жар и ненависть, глотая крупные слезы. Руки Харольда грязные от печной сажи и свиного жира. Кухня, где на голову Его Высочества перепало столько незаслуженного счастья — уже полыхает.

***

Мир требует от меня более сложных чувств, В попытке миропознанья я опираюсь на вкус, Так в превращении хлеба в дерьмо закономерность одна. Ты понимаешь — мы особи одного вида. Благословен желудочный сок и хруст хрящей на зубах, Я не нуждаюсь в посредниках, в ваших скучных богах. С воображением туго, к святой земле не иду - Я помолюсь лучше с кашей котлу. Оставь одежды смущенным, кожей второй станет жир, Спаситель подан на шпашке, и к нему сварен гарнир, Толпа вокруг кривит нос, лица в смущенном огне, Почему жуют все, а стыдно должно быть мне?! Раз так: сооруди курган из перегноя! Пусть бродячие псы и бездомные поминают героя! Отмахивайся от нищих с лицом моим теперь! Что грязными руками цепляются за подол и блеют о хлебе на «сей день»! Не все, что попадает в рот твой следует глотать, Я вскормлен молоком твоим, цепочка жизни закругляется вспять. Пусть брезгуют! И говорят что наш союз претит им! Нет ничего естественнее хорошего аппетита! Не оправдывайся перед теми, кому голод так же далек, как южный лист! Гордись: с тобой мне стали поняты любовь и каннибализм! О том, что растопил печь любимыми придумают много злых шуток, Пригодных, чтобы смеяться над ними лишь на сытый желудок! Я пробовал сырое мясо и птичьи перья, Корми крошками со стола — видишь, не прихотлив я! Переступи, если хочешь, как через рвотную лужу! Не говори, умоляю, что это был наш последний ужин!.. Я бы объел тебя до кости. Через себя б тебя пропустил. Но не хочу, чтобы этот стих На дне желудка навеки стих…